3.Открытие сессии 3 августа. — Письмо Карла X г‑ну герцогу Орлеанскому

Убедившись, что Карл X бездействует, а республиканцы отступают, новоизбранный монарх перешел в наступление. Жители провинций, всегда с рабской, бараньей покорностью подражающие парижанам, при получении всякого нового телеграфного известия и при виде всякого увенчанного трехцветным знаменем дилижанса принимались кричать то «Да здравствует Филипп!», то «Да здравствует революция!»

3 августа, в день открытия сессии, депутаты и пэры явились на совместное заседание; отправился туда и я, ибо положение по-прежнему оставалось неопределенным. В палате был разыгран следующий акт мелодрамы: трон пустовал, а антикороль сидел рядышком. Можно было подумать, что это канцлер открывает по доверенности заседание английского парламента в отсутствие монарха.

Филипп поведал нам о грозящей ему роковой необходимости ради нашего спасения принять титул королевского наместника, о пересмотре статьи 14 Хартии и о том, что он, Филипп, носит в сердце свободу и осчастливит нас этой свободой, а Европу — миром. Подобными конституционными разглагольствованиями нас морочат вот уже полвека. Все, однако, обратились в слух, когда принц сделал следующее заявление:

«Господа пэры и господа депутаты, как только обе палаты приступят к работе, я доведу до вашего сведения отречение от престола, подписанное Его Величеством Карлом X. Тот же документ удостоверяет, что Луи Антуан Французский, Дофин, также отказывается от своих прав. Текст отречения был передан мне вчера, 2 августа, в 11 часов вечера. Нынче я отдам его в архив палаты пэров и прикажу опубликовать в „Монитёре“».

Жалкая и трусливая недомолвка — герцог Орлеанский даже не упомянул здесь имени Генриха V, в пользу которого отреклись оба короля. Если бы в эту пору возможно было опросить каждого француза в отдельности, вероятно, большинство подало бы голос за Генриха V; даже часть республиканцев согласилась бы признать его королем, стань его воспитателем Лафайет. Если бы два старых короля отправились доживать свой век в Риме, носитель же законной власти не покинул Франции, мы избежали бы всех тех сложностей, что сопутствуют узурпации и навлекают на узурпатора подозрения всех партий. Возведение на престол представителя младшей ветви Бурбонов было не просто опасно, оно было политически абсурдно: новая Франция живет республиканскими убеждениями, ей вовсе не нужен король, во всяком случае король из древней династии. Пройдет несколько лет, и мы увидим, что станется с нашими свободами и чем обернется обещанный нам мир. Если судить по поступкам нового избранника и по тому, что известно о его характере, можно предположить, что ради короны монарх этот сочтет себя обязанным притеснять соотечественников и пресмыкаться перед чужестранцами[322].

Подлинная вина Луи-Филиппа не в том, что он согласился взойти на престол (честолюбивый поступок, каких в истории совершались тысячи и который противоречит лишь определенному политическому устройству); настоящее его преступление в том, что он изменил своему долгу опекуна, что он ограбил ребенка и сироту — грех, многажды проклятый в Писании: ведь нравственное правосудие (как его ни называй — роком или провидением, — я убежден, что оно неизбежно настигает злоумышленника) всегда карало тех, кто преступал нравственный закон.

Филиппу, его правлению, всему этому невозможному и сотканному из противоречий порядку вещей рано или поздно придет конец; отсрочка здесь — лишь дело случая, результат столкновения внутренних и внешних интересов, бездействия и развращенности индивидуумов, легкомыслия, равнодушия и бесхарактерности; сколько бы ни продлилось нынешнее царствование, Орлеанской ветви не удастся пустить глубокие корни.

Карл X, поняв, как далеко зашла революция и не чувствуя себя в силах остановить ее, ибо ни возраст его, ни нрав к тому не располагали, счел необходимым ради спасения своей династии отречься вместе с сыном от престола, о чем Филипп и поведал депутатам. Еще 1 августа старый король письменно изъявил свое согласие на открытие сессии и, рассчитывая на искреннюю привязанность кузена Орлеанского, назвал его своим наместником.

2 августа он пошел еще дальше, ибо теперь желал лишь одного — покинуть Францию, и просил назначить комиссаров, которые проводили бы его до Шербура. Военачальники из королевской свиты поначалу отвергли этих провожатых. За Бонапартом также следовали комиссары, в первый раз русские, во второй — французские, но он об этом не просил.

Вот текст письма Карла X:

Рамбуйе, 2 августа 1830 года.

Кузен, беды, обрушившиеся на мой народ и могущие грозить ему в будущем, так глубоко печалят меня, что я попытался отыскать способ их предотвратить. Поэтому я решился отречься от престола в пользу моего внука герцога Бордоского.

Дофин, разделяющий мои чувства, также отрекается от своих прав в пользу племянника.

Итак, вам, как наместнику, предстоит провозгласить Генриха V королем. Впрочем, форму правления до совершеннолетия нового короля вы определите сами. Я всего лишь посвящаю вас в свои намерения — это способ избежать новых бедствий.

Оповестите о содержании моего письма дипломатический корпус и как можно скорее сообщите мне прокламацию, объявляющую моего внука королем под именем Генриха V…

Вновь заверяю вас, кузен, что остаюсь любящим вас кузеном.

Карл

Если бы г?н герцог Орлеанский знал, что такое волнение или раскаяние, разве не должна была поразить его в самое сердце эта подпись: «Любящий вас кузен»? В Рамбуйе были так уверены в благополучном исходе дела, что уже собирали юного принца в дорогу: самые ревностные сторонники ордонансов уже изготовили трехцветную кокарду, призванную служить ему защитой. Вообразите, что произошло бы, если бы г?жа герцогиня Беррийская, не мешкая, тронулась в путь вместе с сыном и предстала перед депутатами в ту самую минуту, когда г?н герцог Орлеанский взошел на трибуну; конечно, никто не мог поручиться за успех; матери и сыну грозила немалая опасность, но, случись даже самое худшее, дитя попало бы на небо и не влачило жалкое существование на чужбине.

Мои советы, пожелания, вопли не возымели никакого действия; напрасно требовал я свидания с Марией Каролиной; когда Баярд готовился покинуть отчий дом, мать его, как говорит Верный Слуга[323], «слезно скорбела». «Вышла добрая женщина из ворот замка и, призвав к себе сына, сказала ему таковые слова: „Пьер, друг мой, будьте добры и учтивы безо всякой гордыни; услужайте смиренно всякому люду, ни словом, ни делом не преступайте клятвы, помогайте бедным вдовам и сиротам, и Господь наградит вас…“ И вынула добрая женщина из рукава маленький кошелек, где всего-то и было что шесть золотых экю да одно серебряное, и подала его сыну».

Рыцарь без страха и упрека, пустившийся в дорогу с шестью золотыми экю в маленьком кошельке, стал отважнейшим и славнейшим из полководцев. Генриха, в чьем кошельке не нашлось бы, пожалуй, и шести экю, ждали совсем другие битвы; ему предстояло сражаться с несчастьем, а этого врага трудно побороть. Восславим матерей, преподающих сыновьям уроки нежности и доброты! Будьте благословенны вы, матушка, — ведь вам обязан я тем, что душа моя исполнилась покорства, а имя удостоилось почета.

Виноват: я предался воспоминаниям, но, быть может, тиранство моей памяти, примешивая прошлое к настоящему, хоть отчасти сглаживает его ничтожество.

К Карлу X были посланы г?н де Шонен, г?н Одилон Барро и маршал Мэзон. Караульные преградили им дорогу, и они повернули назад. Толпа возвратила их в Рамбуйе.