3.Моя брошюра «О Реставрации и выборной монархии»

Париж, конец марта 1831

Я был далек от истины, когда полагал, что по окончании июльских событий заживу спокойно. Свержение трех монархов вынудило меня объясниться с палатой пэров; не мог я обойти молчанием и изгнание этих трех королей из Франции. С другой стороны, газеты Филиппа спрашивали меня, отчего я отказываюсь служить революции, освятившей принципы, которые я отстаивал и прославлял: мне пришлось взять слово, дабы рассказать и о всеобщих истинах, и о том, что касалось только одного меня. Отрывок из небольшой, обреченной на забвение брошюры «О Реставрации и выборной монархии» продолжит повествование обо мне и моем времени:

«Лишенный настоящего, живущий лишь смутной надеждой на загробное будущее, я не хочу, чтобы мне могли поставить в упрек нынешнее молчание. Я не вправе молчать, когда Реставрацию, в которой я принимал столь горячее участие, ежедневно осыпают оскорблениями и на моих глазах объявляют вне закона. В средние века в годину великих бедствий монаха заточали в башню, и он сидел там на хлебе и воде ради спасения народа. У меня есть немало общего с этим монахом XII века; из окошка моей искупительной темницы я обратил к прохожим мою последнюю проповедь. В этой последней моей речи, произнесенной в палате пэров, я предсказал: Июльской монархии предстоит выбор между славой и чрезвычайными законами; третьего не дано; эта монархия жива лишь благодаря прессе, но пресса же ее и убивает; если она не завоюет славу, ее поглотит свобода; если же она поднимет руки на эту свободу, ее ждет смерть. Хороши же мы будем, если, поднявшись на баррикады и прогнав трех королей во имя свободы печати, воздвигнем новые баррикады против этой свободы! Как же, однако, быть? Разве смогут трибуналы и законы, даже действуя сообща, сдержать писателей? Новое правительство — дитя, умеющее ходить только с чужой помощью. Значит, всей нации придется впасть в детство? Но не опрокинет ли свою колыбель этот страшный младенец, некормленный кровью победы на бесчисленных бивуаках? Лишь древний род, корнями уходящий в прошлое, может бесстрашно подставлять грудь ветрам свободной печати.

Слушая нынешних витий, можно подумать, что эдинбургские изгнанники — ничтожнейшие люди в мире и что их отсутствие среди нас — пустяк! Нынче настоящему недостает только прошлого — какая малость! Как будто каждое предшествующее столетие не лежит в основании последующего, как будто сегодняшний день может парить в воздухе! Сколько бы тщеславие наше ни оскорблялось воспоминаниями, сколько бы мы ни замазывали гербы с лилиями, сколько бы ни объявляли вне закона имена и лица, мы не можем не признать, что без этого семейства, у которого за плечами тысячелетняя история, жизнь наша заметно опустела. Эти люди, ныне кажущиеся столь жалкими, своим падением пошатнули Европу. Если только события будут развиваться естественным путем и увенчаются тем, чем должно по логике вещей, станет ясно, что вместе с Карлом X отреклись от престола представители всех старинных династий, великие вассалы прошлого, повиновавшиеся сюзеренам Капетам.

Мы движемся ко всеобщей революции. Если общество по-прежнему будет меняться, не встречая препятствий, если разум народа будет по-прежнему совершенствоваться, а средние классы будут беспрерывно пополнять свое образование, нации уравняет общая свобода; если же общество остановится в своем развитии, нации уравняет общее рабство. В просвещенный век деспотизм недолговечен, но беспощаден, и следствием его явится длительное разложение общества.

Таковы мои убеждения, объясняющие, отчего лично я должен оставаться верен тому правлению, в котором я видел наилучшую защиту общественных свобод и наиболее безопасный способ увеличить их число.

Я вовсе не желаю прослыть слезливым проповедником сентиментальной политики, разглагольствующим о белом плюмаже Генриха IV и прочих пошлостях. От тюрьмы Тампль до Эдинбургского замка[332] вы не найдете рода более древнего и более злосчастного, чем наш королевский род. Тягчайшее бремя выпало на долю мужественной страдалицы[333], о которой невозможно вспоминать без боли; величественное ее долготерпение вошло в историю революции. Однако страдают не одни короли: Провидение посылает испытания всякому, кому пожелает; испытания эти коротки, ибо жизнь быстротечна, и не им изменить судьбы народов.

Мне говорят, что изгнание королевской фамилии из пределов Франции есть необходимое следствие свержения этой фамилии с престола, — пусть так, но это не заставит меня переменить убеждения. Напрасно стал бы я искать себе место среди людей, связавших свою судьбу с нынешней властью.

Есть люди, которые принесли присягу Единой и Неделимой Республике, Директории в лице пяти человек, Консульству в лице трех, Империи, воплощенной в одном человеке, Людовику XVIII во время первой Реставрации, наполеоновскому Дополнительному акту, Людовику XVIII и Карлу X во время второй Реставрации, и при этом еще находят, что принести Луи-Филиппу: я не так богат.

Есть люди, которые в июле бросались словами на Гревской площади, словно те римские пастухи, что играют в чет и нечет среди развалин: люди эти бранят глупцами и недоумками всех, кто не сводит политику к личной корысти: я — глупец и недоумок.

Есть люди боязливые, они охотно не стали бы присягать, но им мнилось, что, не пролепетав присягу, они лишатся жизни вместе со своими дедами, внуками и вообще всеми собственниками: я еще не испытал недуга, которым страждут они; я подожду, а если беда настигнет и меня, приму свои меры.

Есть имперские вельможи, связанные со своими пенсиями неразрывными узами; в их глазах пенсия священна, чья бы рука ее ни отсчитывала; она бессрочна, подобно священству или браку; ни один избранник пенсии не может вынести разлуки с нею: прежде пенсии выплачивала казна, та же казна выплачивает их и теперь; что до меня, то я привык разводиться с Фортуной; я слишком стар и покидаю ее, дабы она не бросила меня первым.

Есть знатные служители трона и алтаря, которые не изменили ордонансам — вовсе нет! — однако их возмутил недостаток рвения при воплощении этих ордонансов в жизнь; разгневанные неудачами деспотической власти, они принялись ублажать другого повелителя: я не способен разделить ни их негодование, ни их заботы.

Есть трезво мыслящие люди, которые изменили просто ради того, чтобы изменить, которые, ратуя за право, уступают силе; они оплакивают бедняжку Карла X, которого сами развратили своими советами, а затем погубили своею присягою; однако если когда-нибудь он или его потомки вернут себе корону, эти же люди будут метать громы и молнии, отстаивая законную монархию: что до меня, то я предан старой монархии до гроба и следую за ее погребальной процессией, словно собака бедняка.

Наконец, есть верноподданные кавалеры, раздобывшие индульгенцию на измену; что до меня, то я таковой не располагаю.

Я служил возможной Реставрации, Реставрации, неотъемлемой от самых разных свобод. Реставрация возненавидела меня; она пала: я должен разделить ее участь. Неужели я посвящу те несколько лет, что мне осталось жить на свете, служению новой власти и уподоблюсь шлейфам дамских платьев, на которые наступает всякий, кому не лень? Встав во главе молодежи, я выглядел бы подозрительно; плестись у нее в хвосте мне не пристало. Я знаю, что по-прежнему способен на многие свершения; лучше, чем когда бы то ни было, я понимаю свой век; яснее, чем кто бы то ни был, я различаю будущее; но судьба моя решена: политик обязан уходить из жизни вовремя.»

{Выход из печати 20 апреля 1831 года книги «Исторические исследования»}