3.(…) Театр. — Замужество двух моих сестер. — Возвращение в коллеж. — Переворот в моих мыслях.

Дьепп, октябрь 1812 года

{Г?н де Ла Моранде, бедный дворянин, служащий управляющим в Комбурге, отвозит Шатобриана в Сен-Мало, чтобы мальчик посмотрел на военный лагерь}

Мой брат был в Сен-Мало, когда г?н де Ла Моранде привез меня туда. Как-то вечером он сказал мне: «Я поведу тебя в театр; не забудь шляпу». Я теряю голову: за шляпой, лежащей на чердаке, я бегу в погреб. В Сен-Мало недавно прибыла труппа бродячих артистов. Я уже видел марионеток; я думал, что в театре тоже показывают кукол, но гораздо более красивых, чем уличные.

С бьющимся сердцем я вхожу в деревянный дом на пустынной улице. Не без некоторого страха иду темными коридорами. Открывается маленькая дверца, и вот мы с братом в полупустой ложе.

Занавес поднялся, пьеса началась: давали «Отца семейства»[3b]. Я увидел, как двое мужчин беседуют, прогуливаясь по подмосткам, а все на них смотрят. Я принял их за кукловодов, которые разговаривают перед хижиной матушки Жигонь[3c], пока собирается публика: я удивился только, что они так громко обсуждают свои дела и что в зале так тихо. Изумление мое возросло, когда на сцене появились другие персонажи, принялись воздевать руки горе, стенать и наконец все, как по команде, зарыдали. Занавес упал, а я так ничего и не понял. В антракте брат спустился в фойе. Я остался в ложе среди чужих людей, страдая от собственной робости; дорого бы я дал, чтобы снова очутиться в коллеже. Таково было мое первое впечатление от искусства Софокла и Мольера.

Третий год моего пребывания в коллеже ознаменовался замужеством двух моих старших сестер: Мари Анна вышла за графа де Мариньи, а Бенинь — за графа де Кебриака. Они переселились к своим мужьям в Фужер: предвестие близкой разлуки, ждавшей всех членов нашей семьи. Мои сестры венчались в Комбургской часовне в один и тот же день и час перед одним и тем же алтарем. Они плакали, матушка тоже плакала; меня удивила эта скорбь: сегодня я ее понимаю. Присутствуя при крещении или бракосочетании, я никогда не могу сдержать горькой улыбки и не ощутить стеснения в груди. Самое большое несчастье после нашего собственного появления на свет — это дать жизнь другому человеческому существу.

В этом же году перемены произошли не только в моей семье, но и в моей душе. В руки мне случайно попали две совершенно различные книги: полный Гораций и «Лживые исповеди». Переворот, произведенный в моих мыслях двумя этими книгами, трудно вообразить: вокруг меня воздвигся странный мир. С одной стороны, я провидел тайны, непостижимые для моих лет, существование, отличное от моего, радости, не похожие на детские забавы, загадочное очарование, отличающее представительниц того пола, что прежде исчерпывался для меня матерью и сестрами; с другой стороны, звенящие цепями и изрыгающие пламя призраки грозили мне вечными муками за один-единственный сокрытый грех. Я потерял сон; ночами мне казалось, будто сквозь занавеси ко мне тянутся то белые, то черные руки: я вбил себе в голову, что темные руки прокляты Господом, и эта мысль усугубила мой страх перед тенями ада. Тщетно искал я на небесах и на земле разгадку этой двойной тайны. Страдая телом и духом, я сражался с бурями преждевременной страсти и ужасами суеверий оружием моей невинности.

Тогда-то меня и обожгли искорки того огня, вместе с которым передается жизнь. Я разбирал четвертую книгу «Энеиды» и читал «Телемака»[3d]: неожиданно я открыл в Дидоне и Евхарис красоты, приведшие меня в восхищение; я постиг гармонию этих дивных стихов и этой древней прозы. Однажды я стал переводить с листа «?neadum genitrix, hominum div?mque voluptas»[3e] Лукреция с такой живостью, что г?н Эго отобрал у меня поэму и приказал вернуться к изучению греческих корней. Я украл томик Тибулла; когда я дошел до Quam juvat immites ventos audire cubantem[3f], мне показалось, что в этих исполненных меланхолического сладострастия строках раскрыты глубины моей собственной души. Я не расставался с томами Массийона, содержащими проповеди о грешнице и о блудном сыне. Мне разрешали их листать, ибо никому и в голову не приходило, что именно я в них выискивал. Я воровал свечные огарки в часовне, чтобы читать по ночам эти соблазнительные описания душевного смятения. Я засыпал, бормоча бессвязные фразы, в которые старался вложить нежность, гармонию и изящество писателя, лучше всего воссоздавшего в прозе благозвучие расиновского стиха.

Если впоследствии мне удалось довольно правдиво изобразить муку сердца, терзаемого любовью и раскаянием, то единственно благодаря случаю, который разом отдал меня во власть двух враждующих сил. Опустошения, которые произвела в моем воображении одна книга, уравновесил страх, который внушила мне другая, а страх притупили соблазнительные мысли, порожденные откровенными картинами.