7 июля 1935. Воскресенье

У Юрия есть желание, подсознательное, конечно, как бы унизить меня. Должно быть, это совершенно естественно для мужчины, для мужа. Своего рода — месть. Последнее время мы пережили с ним минуты большого и настоящего счастья. Но только все время жить экстазом нельзя. А потому постоянные разговоры о своих страданиях, о том, что бы было, если бы он не вмешался, постоянная фраза: «Теперь ты, кажется, этого не сделаешь. Да?» — все это меня унижает. И как это он, проявивший столько чуткости и внимательности в отношении меня, — этого не понимает! А если понимает, тем хуже.

Вчера я говорила ему о том, что почему-то не испытываю смущения в отношении Ел<ены> Ив<ановны> (хотя умом отлично сознаю свою вину перед ней) — на это Юрий не без горечи заметил, что, по-видимому, у меня нет никакого смущения. Я едва сдержалась и потом проплакала весь вечер. Он очень расстроился, долго не мог заснуть, все просил меня что-то ему объяснить, я сказала, что сейчас не могу, объясню завтра, а ночью написала записку и положила ему на столе под хлеб.

«Милый Юрий, не старайся быть слишком добродетельным. Добродетель и доброта часто раздражает, а иногда и унижает. Не подчеркивай своего великодушия. И никогда больше со мной об этом не говори. Вот и все».

Не знаю, как он это поймет. Последний разговор у Унбегауна был о том, может ли раздражать человек и можно ли ненавидеть его за то, что ему обязан.