7 мая 1929. Вторник

Дома.

Вот уже неделю — дома. И — что же?

С Юрием живем, как кошка с собакой. Ругаемся непрерывно. Первое, что меня неприятно поразило дома, — это глупая вражда его с Мамочкой. Они никогда ни в чем не могут согласиться и всегда противоречат. Сначала я заступалась за Юрия, потом махнула на него рукой и ругалась с ним из-за Мамочки. Он оказался пренесносным отцом. То, что трогало и радовало меня в госпитале, — здесь перешло всякие границы. Он никому не доверяет, все говорит, что все не так делается, что Игорь болен, что о нем мало заботятся. Если и не этими словами, так вроде. И кашляет он, и чихает, и пятнышко на нем, и почему его не перепеленали, когда он обмочился, и что надо позвать детского врача, и что мы с Мамочкой ничего не знаем, но делаем только промахи, мы его простудили и т. д. Сначала я пробовала отделываться шуткой, потом начала истерически орать на него. Хороша идиллия! Ночами, когда Игорь кричит, он не спит, стоит над колыбелью, щупает его мокрый лоб, пьет валерьянку. Меня назвал не то бесчувственной, не то бессердечной, но только как-то здорово сказал. Обо мне вообще думает мало, только успел прочесть лекцию о том, что для матери должна вся жизнь быть в ребенке, и что хорошая мать ни о чем другом и думать не может, что нужно быть матерью, а не интеллигентничать (насчет Мамочки). Я с ним совсем и не говорю теперь, только реву непрерывно, когда остаюсь одна.

Игоря с каждым днем люблю все больше и больше. Могла бы часами смотреть на него. Когда кормлю, то он, с жадностью тряся во все стороны головенкой, хватает грудь и начинает чавкать — я чувствую себя самым счастливым человеком. Уже сколько дней он хворает желудком, плохо ходит, кричит так отчаянно, как только дети могут кричать, разъело заднюжку, мучается, бедный. И я чувствую себя такой беспомощной, особенно, когда нет Мамочки и есть Юрий, который только подбавляет масла в огонь.

Иногда мне бывает его мучительно жалко. Но — и только. Все, что я думала в госпитале, все мои трогательные письма, в которых было много вложено и которые оставались без ответа, — все это напрасно, напрасно и тысячу раз напрасно!