10

Но вернемся в Консерваторию. Ученики почти все разошлись. Молчаливая и смущенная, я все еще сидела на своей банкетке. Подошла Мари Ллойд и села рядом со мной.

— Тебе грустно?

— Да, я надеялась получить первую премию, а получила ее ты. Это несправедливо!

— Не знаю, справедливо это или нет, — возразила Мари Ллойд, — но клянусь тебе, я сделала это не нарочно!

Я не могла удержаться от смеха.

— Можно, я пойду к тебе обедать?

В ее прекрасных глазах дрожали слезы, а в голосе слышалась мольба. Она росла сиротой и была не очень счастлива, и в этот торжественный для нее день ей хотелось побыть в семье.

Я почувствовала, как мое сердце тает от бесконечной жалости и сострадания. Я бросилась ей на шею, и мы пошли все четверо: Мари Ллойд, госпожа Герар, мадемуазель де Брабанде и я. Мама просила передать мне, что будет ждать меня дома.

В экипаже мой характер со свойственной ему отходчивостью взял верх, и мы весело обсуждали то одного, то другого:

— О, дорогая, до чего же она была смешна!

— Ах, а ее мать… ее мать… Ты видела ее шляпу?

— А папаша Эстебене… Ты заметила его белые перчатки?.. Наверняка он стянул их у жандарма!

И мы хохотали как безумные.

— А этот бедняга Шатлен, — добавила Мари Ллойд, — он завился, ты обратила внимание на его голову?

Тут я уже не смеялась. Я вспомнила, что мне, напротив, разгладили волосы и что из-за этого я лишилась первой премии за исполнение трагедийной роли.

Приехав домой, мы застали у мамы мою тетю, крестного, старинного друга Мейдье, мужа госпожи Герар и сестру Жанну всю в завитушках, что поразило меня в самое сердце, ведь у нее волосы были совсем гладкие, и ее завили, чтобы сделать красивее, хотя она и без того была очаровательна, зато мои волосы разгладили, сделав меня уродиной.

Мама встретила Мари Ллойд со свойственным ей изысканным и милым безразличием.

Зато крестный прямо-таки бросился к ней, для этого мещанина успех решал все. Он и прежде уже не раз видел мою юную подругу, но никогда не восторгался ее красотой, и бедность ее оставляла его равнодушным; а в этот день он уверял, будто давно уже предсказывал триумф Мари Ллойд. Затем он подошел ко мне и, взяв за плечи, повернул к себе:

— Ну вот ты и провалилась! Зачем же упорствовать, зачем оставаться в театре?.. Ты маленькая, худенькая… да и лицо у тебя вблизи симпатичное, а издалека — некрасивое, уж о голосе я не говорю!

— Да, веретено, крестный твой прав, — подхватил господин Мейдье. — Выходи-ка лучше замуж за мучного торговца, который сватается к тебе, или же за этого дуралея, испанского коммерсанта, который торгует кожами, ведь он совсем потерял свою безмозглую голову из-за твоих прекрасных глаз. В театре ты никогда ничего не добьешься!

Господин Герар подошел пожать мне руку. Это был человек лет шестидесяти, а госпоже Герар не было и тридцати. Он был печальным, кротким и застенчивым; его наградили орденом Почетного легиона, он носил длинный, потертый редингот, выглядел аристократом и занимал должность секретаря господина де Ля Тур Демулена, модного тогда депутата. Господин Герар был кладезем всякой премудрости.

Сестра Жанна шепнула мне тихонько:

— Крестный моей сестры — (так именовала она моего крестного) — сказал, что ты была на редкость уродлива.

Я легонько оттолкнула ее.

Сели за стол. За обедом меня снова одолело желание уйти в монастырь. Ела я мало, а после обеда почувствовала такую усталость, что мне пришлось лечь в постель.

Оставшись одна в своей комнате и вытянувшись под одеялом, я хотела обдумать свое печальное положение; чувствовала я себя разбитой, голова была тяжелой, сердце переполнено сдерживаемыми горестными вздохами. Однако спасительный сон явился на помощь моей молодости, и я глубоко заснула.

А проснувшись, долго не могла собраться с мыслями. Который час? Я взглянула на часы. Уже десять! А я легла в три часа. Я прислушалась. В доме царила тишина. На столе, придвинутом к моей кровати, на маленьком подносе виднелась чашка шоколада, а рядом с ней — бриошь. Кроме того, на самом заметном месте, возле чашки, лежал листок бумаги. Дрожащей рукой я взяла этот листок. Никогда еще я не получала писем, и мне захотелось тут же при слабом свете ночника прочесть это письмо. Я с трудом разбирала строчки, написанные рукой «моей милочки» (госпожи Герар).

«Пока Вы спали, герцог де Морни прислал Вашей матушке записку, в которой сообщил, что Камилл Дусе только что подтвердил ему, что Ваш ангажемент в „Комеди Франсез“ — дело решенное. Так что не печальтесь, моя дорогая девочка, и не теряйте веры в будущее.

Ваша милочка».

Я ущипнула себя, чтобы удостовериться, что не сплю. Потом подбежала к окну. Выглянула на улицу. Небо было черным. Да, черным для всех, но только не для меня. Мне показалось, что оно усыпано звездами. Да-да, сверкающими звездами. Я стала искать свою звезду и выбрала самую большую, самую блестящую.

Вернувшись к своей кровати, я стала забавляться тем, что, сложив ноги вместе, прыгала на нее. А когда мне это не удавалось, смеялась как одержимая.

Я выпила весь шоколад. И чуть не подавилась, запихивая в рот бриошь.

Потом, встав на подушку, держала длинную речь, обращенную к Пресвятой Деве, маленькое изображение которой висело у меня в изголовье. Я обожала Пресвятую Деву. И объясняла ей причины, по которым не могла постричься в монахини, несмотря на свое призвание. Пожалуй, я немного кокетничала. Пытаясь убедить ее, я с нежностью прикладывалась к ее ноге, наступившей на змею. Затем я попробовала отыскать в темноте мамин портрет. Едва различая его, я стала посылать в ту сторону поцелуи.

Под конец, зажав в кулаке письмо «моей милочки», я снова заснула.

Какие сны мне снились?

На другой день все были очень добры ко мне. Приехавший спозаранку крестный покачивал довольно головой.

— Ей надо подышать свежим воздухом, — сказал он матери, — я найму ландо.

Прогулка показалась мне восхитительной, ибо я могла предаваться мечтам, потому что мама не любила разговаривать в экипаже.

Два дня спустя старая служанка Маргарита, запыхавшись, вручила мне письмо. В углу конверта была приклеена марка, вокруг которой сияли слова: «Комеди Франсез».

Я вопросительно взглянула на мать, она кивнула мне в знак того, что я могу вскрыть конверт, однако, не удержавшись, все-таки сделала выговор Маргарите за то, что та принесла мне письмо без ее ведома.

— Завтра, мама!.. Завтра!.. Завтра меня вызывают в «Комеди Франсез»!.. Вот, почитай!..

Прибежали мои сестры. Они взяли меня за руки, и я закружилась вместе с ними, весело напевая:

— Завтра!.. Завтра!..

Младшей моей сестренке было восемь лет. А мне в тот день, казалось, было не больше шести.

Я поднялась этажом выше, чтобы сообщить новость госпоже Герар, и застала ее намыливающей белые платья и фартуки своих ребятишек. Она взяла мою голову руками и ласково поцеловала меня, причем ее руки оставили на моем лице с двух сторон большие белоснежные хлопья мыльной пены. Перепрыгивая через две ступеньки, я в таком виде спустилась обратно и с шумом влетела в гостиную. Крестный, господин Мейдье, тетя и мама начинали как раз партию виста. Я расцеловала их всех по очереди, со смехом оставляя на их лицах немного пены. Но в тот день мне все было позволено. Я была значительным лицом.

На другой день, во вторник, я должна была отправиться к часу в «Комеди Франсез», где меня собирался принять тогдашний директор театра, господин Тьерри. Что мне надеть? Вот задача…

Мама послала за модисткой. Та сразу же прибежала со шляпами, и я выбрала одну из них — белую пикейную с бледно-голубым ободком, с голубыми завязками и белой кромкой. Тетя Розина прислала свое платье, потому что мои платья оказались чересчур… детскими, решила мама.

О, это платье! Всю жизнь его не забуду: оно было безобразно-салатового цвета с отделкой из черного бархата. В этом платье я была похожа на обезьяну, и все-таки мне пришлось надеть его. К счастью, его скрывало пальто, подарок крестного, красивое черное пальто из грогрена с белой отстрочкой. Из меня решили сделать даму, а мой гардероб был чисто детский.

Мадемуазель де Брабанде подарила мне вышитый ею платок, а госпожа Герар — зонтик от солнца; мама дала мне очень красивое кольцо с бирюзой.

На другой день разодетая таким образом, хорошенькая в своей белой шляпке, но чувствуя смущение из-за зеленого платья и утешаясь пальто как у настоящей дамы, я вместе с госпожой Герар отправилась к господину Тьерри в коляске моей тетушки, которая настаивала, чтобы я воспользовалась ею, полагая, что так будет приличнее.

Позже я узнала, что мое появление в коляске с лакеем произвело скверное впечатление. Что подумали обо мне люди в театре? Я не стала допытываться. Надеюсь, что моя молодость послужила мне заслоном от всяческих подозрений.

Господин Тьерри принял меня ласково и произнес короткую, но довольно высокопарную речь; затем он развернул какую-то бумагу и вручил ее госпоже Герар, попросив ознакомиться с ней и подписать. Это был мой контракт. «Моя милочка» ответила, что она не моя мать.

— Ах! — воскликнул, поднимаясь, господин Тьерри. — Тогда передайте эту бумагу матери мадемуазель, пусть она подпишет ее.

Он взял меня за руку. Его прикосновение привело меня в ужас: рука у него была чересчур мягкая, в рукопожатии не было ни твердости, ни сердечности. Я поспешно отдернула свою руку и взглянула на него. Он был некрасив, лицо красное, глаза бегают.

У выхода я встретила Коклена, он ждал меня. Его дебют состоялся год назад и прошел весьма успешно.

— Значит, все в порядке! — весело сказал он мне.

Я показала ему контракт и пожала руку.

Бегом спустилась я вниз и у входной двери столкнулась с группой, преградившей мне путь.

— Вы довольны? — послышался ласковый голос.

— О да, господин Дусе, благодарю вас.

— Я тут ни при чем, моя девочка. На конкурсе вы показались плохо… Однако…

— Однако мы все равно надеемся на вас, — добавил господин Ренье. Затем продолжал, повернувшись к Камиллу Дусе: — Что вы об этом думаете, ваше превосходительство?

— Я думаю, что со временем эта девочка станет великой актрисой.

Последовало молчание.

— Ну и коляска у вас! — довольно грубо вмешался Бовалле, первый трагик «Комеди Франсез» и самый невоспитанный человек во Франции… да и не только!

— Коляска принадлежит тетушке мадемуазель, — заметил Камилл Дусе, тихонько сжимая мне руку.

— А! Тогда другое дело! — проворчал трагик.

Я села в коляску, наделавшую столько шума в театре.

Когда я приехала домой, мама, не читая, подписала врученный мною контракт.

И я бесповоротно решила стать личностью, во что бы то ни стало![21]

Через несколько дней после моего зачисления в «Комеди Франсез» тетя дала большой обед. На нем присутствовали герцог де Морни, Камилл Дусе, министр изящных искусств господин де Валевски, Россини, моя мать, мадемуазель де Брабанде и я. Вечером собралось много народа.

Мать одела меня весьма элегантно. В первый раз я была в декольте. Боже, до чего же я стеснялась! А между тем со всех сторон мне оказывали внимание: Россини попросил меня почитать стихи. Я охотно согласилась и была довольна и счастлива тем, что стала маленькой личностью. Я прочитала «Страждущую душу» Казимира Делавиня. Когда я кончила, Россини воскликнул:

— Это надо декламировать под музыку!

Всем понравилась его идея. И де Валевски обратился к Россини:

— Мадемуазель начнет сначала, а вы импровизируйте, мой дорогой маэстро.

Это было незабываемо прекрасно. Я начала читать сначала. А Россини тут же сочинил восхитительную музыку, наполнившую мою душу восторгом. Слезы катились по моим щекам, но я даже не замечала их, И мать поцеловала меня со словами:

— Сегодня впервые ты тронула меня по-настоящему!

Мама обожала музыку. И ее, конечно, взволновала импровизация Россини.

Был там и граф де Кератри, молодой, элегантный гусар, он рассыпался в комплиментах и пригласил меня к своей матери почитать стихи. Тетушка спела модный романс и имела шумный успех. Она была очаровательна, кокетлива и слегка позавидовала своей несчастной племяннице, которая на краткий миг привлекла к себе внимание ее поклонников.

Домой я вернулась совсем другой. И долго сидела, не раздеваясь, на своей девичьей кровати.

Жизни я совсем не знала, знала только работу да семью. А теперь мне приоткрылись светские отношения. Я была поражена лицемерием одних и самомнением других.

И с тревогой вопрошала себя, что мне делать, ведь я такая робкая и бесхитростная. Потом стала думать о том, что делала в таких случаях мама. Но она ничего не делала. Ей все было безразлично. Я подумала о тете Розине. Она, совсем напротив, вмешивалась во все.

Так я и сидела, уставившись в пол, в голове все смешалось, на сердце было тревожно; в постель я решилась лечь, когда совсем уже замерзла.

Последующие дни прошли без всяких происшествий. Я с упоением работала над Ифигенией, так как господин Тьерри предупредил меня, что дебютировать я буду в этой роли.

И в самом деле, в конце августа меня пригласили на репетицию «Ифигении». Ах, это первое уведомление о репетиции! Какое сердечное волнение оно вызвало!..

Всю ночь я не сомкнула глаз. А день все не наступал. Я то и дело поднималась, чтобы посмотреть на часы. Мне казалось, что стрелки остановились. Я погружалась в сон и тут же просыпалась, удивляясь, что вокруг еще ночь, а мне представлялось, что уже светает.

Наконец полоска света скользнула по стеклу, а мне почудилось, будто мою комнату залил яркий солнечный свет. Я мигом вскочила и раздвинула шторы; зевая, стала бормотать слова роли.

Я думала, что буду репетировать с госпожой Девойо, первой трагической актрисой «Комеди Франсез», с Мобан, с… И заранее трепетала, ведь говорили, что госпожа Девойо не отличается терпением.

На репетицию я явилась за час до назначенного срока.

Режиссер, славный Давенн, улыбнулся и спросил, знаю ли я свою роль.

— О, конечно! — уверенно отвечала я.

— Повторите ее мне.

И он повел меня на сцену.

Он называл мне прославленные имена тех, кого изображали стоявшие в фойе бюсты. На мгновение я остановилась перед бюстом Адриенны Лекуврёр.

— Я люблю эту актрису! — призналась я.

— Вы знаете ее историю?

— Да, я читала все, что о ней написано.

— Очень хорошо, дитя мое, — сказал этот милый человек. — Надо обязательно читать все, что касается вашего искусства. Я дам вам несколько интересных книг.

И мы пошли на сцену.

Таинственный полумрак, декорации, вздымавшиеся, словно крепостная стена, голые доски пола, несметное количество веревок, противовесов, деревьев, задников, софитов, висевших у меня над головой, черный провал зала, тишина, нарушаемая поскрипыванием пола, холод, подступавший со всех сторон, словно в погребе… все это напугало меня. Я не чувствовала, что вхожу в сияющий мир живых артистов, которые каждый вечер вызывали аплодисменты зала своим смехом или своими рыданиями. Нет. Я очутилась в склепе мертвой славы. И мне показалось, будто сцену заполнили знаменитые тени, только что названные режиссером.

Мое беспокойное, легковозбудимое воображение уже рисовало их, они шли мне навстречу, протягивал руки. Эти призраки хотели увлечь меня за собой… Я закрыла глаза руками и стояла не двигаясь.

— Вам плохо?

— Нет-нет, спасибо… В глазах немного потемнело. Благодарю вас, сударь, все в порядке.

Голос господина Давенна прогнал призраки.

Снова открыв глаза, я внимательно слушала советы этого славного человека, а он, с тетрадкой в руках, показывал мне места, где я должна стоять, мои проходы и т. д. и т. д.

Он как будто остался доволен моем манерой читать. Показал мне несколько традиционных приемов. И, в частности, сказал:

— В этом месте мадемуазель Фавар производила обычно большой эффект.

Вот эти стихи:

Готова к смерти я. Ну, Эврибат, — ведите![22]

Мало-помалу подходили артисты, бросали на меня хмурый взгляд и, не обращая больше внимания, репетировали свою сцену.

Мне хотелось плакать. Но, главное, я была раздосадована. До меня с разных сторон доносились три грубых слова. Я еще не успела привыкнуть к этому довольно резкому языку. У матери все вели себя крайне сдержанно. У тети — манерно. Я уж не говорю о монастыре, где мне ни разу не доводилось слышать ни одного непристойного слова. Правда, я успела кончить Консерваторию, но ведь я ни с кем не соприкасалась, кроме Мари Ллойд и Розы Баретта, старшей сестры Бланш Баретта, ныне «сосьетерки» «Комеди Франсез».

После окончания репетиции было решено, что на следующий день мы будем репетировать в фойе в то же самое время.

За мной пришла костюмерша, надо было примерить костюм. Мадемуазель де Брабанде, которая явилась во время репетиции, поднялась вместе со мной на склад. Ей хотелось, чтобы руки мои были закрыты, но костюмерша осторожно заметила, что в трагедии этого делать нельзя.

Мне примерили белое шерстяное платье, совершенно безобразное, и такую жесткую накидку, что я отказалась. На голову мне водрузили венок из роз, тоже такой некрасивый, что от него пришлось отказаться.

— Ну что ж, — сухо заметила костюмерша, — вам придется покупать самой, мадемуазель, потому что у нас в театре только такие костюмы.

— Хорошо, я куплю, — молвила я, покраснев.

Вернувшись домой, я рассказала маме о своих неудачах с костюмом, и мама, которая всегда была очень щедрой, тут же купила мне белую барежевую накидку, ниспадавшую великолепными, крупными и мягкими складками, и прекрасный венок из роз, которые при вечернем освещении выглядели нежно-белыми и очень скромными. А у сапожника «Комеди Франсез» она заказала для меня котурны.

Кроме того, надо было подумать и о коробке для грима. В этом мама решила положиться на мать Дика-Пети, моей подружки по Консерватории.

Вместе с госпожой Дика-Пети я отправилась к отцу Леонтины Массен, ученицы Консерватории, который мастерил гримировальные коробки.

Мы поднялись на шестой этаж дома, расположенного на улице Реомюра. Остановившись перед жалкой дверью, мы прочитали: Массен, изготовитель гримировальных коробок.

Я постучала в дверь, нам открыла маленькая горбунья. Я сразу же узнала сестру Леонтины: она иногда приходила в Консерваторию.

— Ах! — воскликнула она. — Какой сюрприз! Титина, да это же мадемуазель Сара!

Из соседней комнаты прибежала Леонтина Массен. Ласковая, спокойная, красивая, она заключила меня в объятия.

— Ах, как же я рада тебя видеть! Ты дебютируешь в «Комеди Франсез»! Я читала об этом в газетах.

Я покраснела до самых ушей. Обо мне писали в газетах!..

— А я буду дебютировать в театре «Варьете»!

И она говорила, говорила без умолку — так долго, так быстро, что буквально оглушила меня.

Госпожа Пети оставалась безучастной и делала безуспешные попытки оторвать нас друг от друга. На вопросы Леонтины о здоровье ее дочери она отвечала либо кивком головы, либо словами «Спасибо, неплохо».

Наконец, дождавшись окончания бурных излияний красивой девушки, она смогла сказать:

— Пора заказывать вашу гримировальную коробку, ведь мы за этим сюда пришли.

— Ах вот как! Папа там, за своим станком, и, если ты недолго, я подожду тебя. Я иду на репетицию в «Варьете».

— Ну нет! — не выдержала госпожа Пети. — Это, наконец, невозможно!

Она не любила Леонтину Массен. Та, разобидевшись, пожала плечами и повернулась к ней спиной. Затем, надев шляпку, поцеловала меня и, торжественно раскланявшись с госпожой Пети, сказала на прощанье:

— Надеюсь, госпожа Гро-та[23], что никогда больше не увижу вас!

И она исчезла, хотя ее звонкий, веселый смех долго еще не смолкал. Моя спутница прошептала по-голландски несколько злобных слов, смысл которых я поняла гораздо позже.

Мы вошли в заднюю комнату жилища и увидели там за станком папашу Массена, строгавшего маленькие светлые дощечки. Горбунья сновала взад-вперед, весело напевал; отец выглядел хмурым, озабоченным.

Заказав коробку, мы собрались уходить, госпожа Пети вышла первой, а меня сестра Леонтины удержала за руку:

— Отец был не очень любезен… Он завидует, ему обидно, что Леонтину не взяли в «Комеди Франсез».

Это признание взволновало меня; я смутно угадывала драму и скрытую горечь, столь различно проявлявшуюся у обитателей этого бедного жилища.