14

Пароход, которому суждено было доставить меня к берегам иных надежд, иных ощущений и успехов, назывался «Америка». Это было проклятое судно, судно, где водились привидения. На его долю выпадали всяческие испытания, и ни один шторм не обошел его стороной.

Несколько месяцев «Америка» простояла в доке с задранным кверху носом. Исландская шхуна пробила ей корму, и она затонула, кажется, возле берегов Новой Земли, но была поднята на поверхность. Во время стоянки на рейде в Гаврском порту на ее борту вспыхнул пожар, который, впрочем, не причинил ей большого ущерба.

В довершение всего после одной истории, получившей огласку, несчастное судно стало притчей во языцех. В 1876 или 1877 году на его борт была доставлена новая противопожарная система, применявшаяся на английских судах, но еще неизвестная на французском флоте. Капитан, как водится, решил испробовать действие насосов, чтобы научить команду обращению с ними на случай пожарной тревоги. Эксперимент продолжался всего несколько минут, как вдруг капитану доложили, что трюм по непонятным причинам заполняется водой.

— Тревога, ребята! — закричал капитан. — Откачивайте, откачивайте воду!

И насосы заработали с таким яростным рвением, что вскоре трюм был затоплен окончательно, капитан был вынужден покинуть судно, переправив пассажиров на спасательных шлюпках.

Два дня спустя мимо проходило английское китобойное судно. Китобои включили насосы, которые работали превосходно, но только… в обратном направлении.

Эта ошибка стоила трансатлантической компании тысячу двести франков, и, чтобы задействовать судно, забракованное пассажирами, она предложила моему импресарио господину Аббе зафрахтовать его на очень выгодных условиях. Тот согласился, и был прав, несмотря на мрачные пророчества окружающих. Судно справилось со своей задачей с честью.

Впервые мне предстояло совершить настоящее морское путешествие, и я не помнила себя от радости.

Пятнадцатого октября 1880 года в шесть часов утра я вошла в свою просторную каюту, обитую светло-гранатовым репсом с моими инициалами — бесконечным множеством С. Б. …Огромная кровать сияла начищенной медью, и повсюду благоухали цветы.

Рядом находилась очень уютная каюта «моей милочки», а следующая за ней была предназначена моей горничной с мужем. Остальная часть моего персонала разместилась на другом конце парохода.

Небо было окутано мглой, и серое море простиралось, насколько хватало глаз. Мой путь лежал туда, за пелену тумана, слившего небо и воду в одну таинственную преграду.

Суматоха отплытия захватила всех. Гул машины, призывные свистки, звонки, рыдания, смех, скрежет снастей, резкие звуки команд, испуганные вопли запоздавших пассажиров, крики «Оп! Оп-ля! Держи!» грузчиков, с размаху швырявших тюки в трюм, веселый плеск волн о борт судна — все это сливалось в страшный грохот, который угнетал ум, не давая ему разобраться в своих истинных ощущениях.

Я принадлежу к числу тех, кто до последней минуты спокойно обменивается прощальными напутствиями, рукопожатиями, поцелуями, планами на будущее, но, лишь только провожающие скроются из виду, теряет голову от горя и разражается рыданиями.

Три дня я предавалась безысходному отчаянию и плакала навзрыд горькими, жгучими слезами, затем усилием воли преодолела себя и успокоилась.

На четвертый день, часов в семь утра, я встала и пошла подышать свежим воздухом на палубу. Стоял собачий холод.

Прогуливаясь, я повстречала даму, одетую в траур, с выражением скорбного смирения на лице. Бесцветное море казалось совершенно спокойным, но оно только затаилось. Внезапно яростный вал обрушился на наше судно с такой силой, что мы обе были сбиты с ног. Я уцепилась за край скамьи, а бедная женщина была отброшена вперед.

Вскочив на ноги, я успела ухватить ее за подол. Мне на помощь пришли моя горничная и какой-то матрос, и все вместе мы удержали женщину от падения с трапа.

С грустью и некоторым смущением она поблагодарила меня таким тихим голосом, что мое сердце забилось в волнении.

— Вы могли бы разбиться, сударыня, на этой проклятой лестнице.

— Да, — промолвила она со вздохом сожаления, — но Господь не захотел этого.

Затем она взглянула на меня:

— Вы не госпожа Эсслер?

— Нет, сударыня. Меня зовут Сара Бернар.

Она отшатнулась от меня, побледнев и нахмурившись, и проронила скорбным, безжизненным голосом:

— Я — вдова Линкольна…

Я тоже отступила назад. Сильная боль пронзила меня до глубины души: я спасла ее от смерти и тем самым оказала несчастной единственную услугу, которой не стоило ей оказывать. Ее муж, президент Авраам Линкольн, погиб от руки актера Бута. И рука актрисы помешала ей последовать за дорогим ее сердцу покойным.

Я заперлась в своей каюте и не выходила оттуда два дня, опасаясь вновь встретить эту славную женщину, с которой больше не осмелилась бы заговорить.

Двадцать второго октября на наше судно обрушилась страшная снежная буря.

Меня позвали в спешном порядке к капитану Жукл?. Я надела широкую меховую накидку и поднялась на мостик. Что это было за ослепляющее, ошеломляющее, феерическое зрелище! Тяжелые, оледеневшие хлопья снега сталкивались с шумом и кружились по воле ветра в неистовом вальсе. Белая лавина отгородила от нас небо и наглухо; закрыла горизонт. Я стояла лицом к морю, и капитан Жукла заметил, что видимость упала до ста метров. Обернувшись, я увидела, что наш корабль стал белым, как чайка. Снасти, тросы, релинги, лацпорты, ванты, шлюпки, палуба, паруса, трапы, трубы, люки — все было белым! Море и небо были чернее ночи, и наш белоснежный корабль парил в этой бездне.

Высокая труба, изрыгавшая черный дым в лицо ветру, который со свистом врывался в ее распахнутую глотку, соперничала с издававшей пронзительный вой сиреной. Контраст между девственной белизной судна и этим адским шумом был настолько разителен, как если бы я увидела ангела, бьющегося в истерике.

Вечером того же странного дня доктор известил меня, что одна из моих подопечных эмигранток разрешается от бремени. Я тотчас же побежала к ней, чтобы помочь бедному маленькому существу появиться на свет. О, мне никогда не забыть тех заунывных стонов в ночи! И — первый пронзительный крик ребенка, заявившего о своем решении жить посреди нищеты, всеобщих страданий, тревог и надежд.

Все смешалось в этом человеческом муравейнике: мужчины, женщины и дети, тряпки и банки консервов, апельсины и лоханки, косматые головы и лысины, приоткрытые рты девушек и плотно сжатые губы старых мегер, белые чепчики и красные платки, руки, протянутые к надежде, и кулаки, готовые отразить удар судьбы.

Я видела едва прикрытые лохмотьями револьверы и ножи, спрятанные за пазухой. Судно качнуло, и какой-то головорез выронил сверток, обмотанный тряпками, из которого показались небольшой топор и кастет. Один из матросов тут же подхватил оружие, чтобы отнести его комиссару. Мне не забыть пристального взгляда, которым окинул его владелец оружия. Без сомнения, он хорошо запомнил матроса. И я пожелала про себя, чтобы им не довелось встретиться в глухом месте.

К горлу подступила тошнота, когда доктор передал мне младенца для омовения, и теперь я вспоминаю об этом с угрызениями совести.

«Неужели это крошечное красное грязное сморщенное и орущее существо — тоже человек, наделенный душой и разумом?» — думала я. И всякий раз, когда я видела этого ребенка, крестной которого стала, ко мне возвращалось первоначальное ощущение.

Когда молодая мать заснула, я решила вернуться в свою каюту, опершись на руку доктора. Волнение моря настолько усилилось, что мы с трудом пробирались между эмигрантами с их тюками. Несколько человек, сидевших на корточках, молча смотрели, как мы спотыкаемся и шатаемся, точно пьяные.

Меня раздражали эти косые насмешливые взгляды. Один из мужчин окликнул нас:

— Скажите-ка, доктор, что, морская вода пьянит не хуже вина? У вас и вашей дамы такой вид, словно вы идете домой со свадьбы!

Какая-то старуха ухватилась за мою руку:

— Скажите, госпожа, мы не перевернемся, раз так качает? Господи Боже мой!

Рыжий бородатый детина подошел к старухе и бережно уложил ее со словами:

— Спи спокойно, мать, если мы перевернемся, то, клянусь тебе, здесь спасется больше народу, чем там, наверху.

Затем, приблизившись ко мне, он бросил с вызовом:

— Богачи пойдут первыми… в воду! Эмигранты следом… в лодки!

И тут я услышала тихий, сдавленный смех, который раздавался повсюду: впереди, за моей спиной, где-то сбоку и даже у моих ног, отзываясь гулким эхом вдалеке, как это бывает в театре.

Я прижалась к доктору. Он почувствовал мое беспокойство и сказал со смехом:

— Ба! Мы будем защищаться!

— Но, доктор, сколько пассажиров можно спасти в случае реальной опасности?

— Двести… самое большое… двести пятьдесят, если спустить на воду все шлюпки, при условии, что все они доберутся до берега.

— Но на борту, как сказал мне комиссар, семьсот шестьдесят эмигрантов, а нас, пассажиров, примерно сто двадцать. Сколько офицеров, членов экипажа и персонала насчитывается на судне?

— Сто семьдесят, — ответил доктор.

— Значит, в общей сложности нас тысяча пятьдесят человек, а вы можете спасти только двести пятьдесят?

— Да.

— В таком случае мне понятна ненависть эмигрантов, которых вы грузите на судно, точно скот, и обращаетесь с ними как с неграми. Они знают, что в случае опасности именно их вы принесете в жертву!

— Но их тоже спасут в свой черед.

Я смотрела на своего собеседника с ужасом. У него было честное лицо, и он верил в то, что говорил.

Значит, эти бедняги, обманутые жизнью, униженные обществом, имеют право на жизнь только после других, более удачливых? О, как я понимала теперь головореза с топором и кастетом! В этот миг я говорила «да» револьверам и ножам, спрятанным за пазухой. Он был прав, тот рыжий детина: раз мы всюду хотим быть первыми, и только первыми, что ж, и на сей раз мы пойдем в первую очередь… хоп! прямо в воду!

— Ну как, вы довольны? — спросил меня капитан, который как раз выходил из своей каюты. — Все кончилось хорошо?..

— Отлично, капитан. Но я возмущена!

Жукла сделал шаг назад.

— Боже мой! Чем же?

— Тем, как вы обращаетесь со своими пассажирами… — Он хотел перебить меня, но я продолжала: — Как, вы обрекаете нас в случае кораблекрушения…

— Кораблекрушения не будет!

— Хорошо. В случае пожара…

— Пожара здесь никогда не будет!

— Хорошо. В случае затопления судна…

Он засмеялся:

— Допустим. Так на что же вас обрекают, сударыня?

— На худшую из смертей: от удара топором по голове, от ножа в спину или же просто от кулака, который — хоп! — столкнет тебя в воду…

Тут он снова попытался вставить слово…

— Там, внизу, семьсот пятьдесят эмигрантов, нас же, пассажиров первого класса и членов экипажа, почти триста человек. Шлюпки могут забрать лишь двести…

— И что же?

— А как же эмигранты?

— Мы будем спасать их прежде экипажа!

— Но после нас?

— Ну да, после вас!

— И вы думаете, что они это допустят?

— У нас есть ружья для острастки!

— Ружья… ружья против женщин и детей?

— Нет, женщины и дети пойдут в шлюпки в первую очередь!

— Но это глупо! Это абсурдно! Стоит ли спасать женщин и детей, чтобы сделать из них вдов и сирот? И вы думаете, что эти парни отступят перед вашими ружьями?.. Их много! Они вооружены! Они должны взять у жизни реванш! Они имеют такое же право, как и мы, защищать свою жизнь! У них столько мужества, что они не должны проиграть и выйдут из борьбы победителями! И я нахожу несправедливым и подлым тот факт, что вы обрекаете на верную гибель нас, а их толкаете на вынужденное и оправданное преступление!

Капитан попытался что-то сказать.

— …И даже если мы ее потерпим крушения… Представьте, что несколько месяцев мы будем носиться по воле волн по бурному морю… Ведь у вас не хватит съестных припасов для тысячи голодных на два-три месяца?..

— Разумеется, нет, — сухо ответил комиссар, очень любезный и чувствительный человек. — В таком случае что бы вы сделали?

— Ну… а вы? — спросил капитан Жукла, забавляясь обиженным видом комиссара.

— Я бы сделала одно судно для эмигрантов, а другое — для пассажиров: по-моему, это было бы справедливо!

— Да, но в таком случае мы бы разорились.

— Нет. Богатые пассажиры поплывут на пароходе вроде этого, а эмигранты — на парусном судне.

— Однако, милостивая сударыня, это тоже будет несправедливо, ибо пароход идет куда быстрее, чем парусник.

— Это не имеет никакого значения, капитан: богачи всегда торопятся, а несчастным некуда спешить, учитывая то, куда они едут, и то, что их там ждет…

— Земля обетованная!

— О! Страдальцы, страдальцы! Земля обетованная… Дакота или Колорадо! Днем там палящее солнце, от которого плавятся мозги, трескается земля, пересыхают источники, а мириады мошек высасывают кровь и последнее терпение! Земля обетованная!.. По ночам там дикий холод, который щиплет глаза, сводит руки и ноги, поражает легкие! Земля обетованная!.. Это смерть в какой-нибудь дыре после тщетных призывов к совести соотечественников, смерть со слезами на глазах и со страшными, полными ненависти проклятиями! Бог должен принять их души, ведь страшно подумать, что все эти несчастные, связанные страданием и надеждой по рукам и ногам, попадают в лапы торговцев белым товаром! И когда я думаю, что в вашей кассе, господин комиссар, лежат деньги, заработанные на работорговле, деньги, собранные мозолистыми, дрожащими руками по грошику, омытые потом и слезами этих несчастных! Когда я думаю об этом, мне хочется, чтобы мы потерпели крушение, чтобы мы все погибли, а они все были спасены!

И я отправилась плакать в свою каюту, охваченная бесконечной любовью к человечеству и безутешным горем от сознания собственного бессилия… полнейшего бессилия.

На следующее утро я проснулась поздно, поскольку долго не могла заснуть. Моя каюта была заполнена посетителями, и каждый из них держал небольшой сверток. Я терла глаза спросонья, не в силах понять причины этого нашествия.

Госпожа Герар приблизилась ко мне и поцеловала меня со словами:

— Милая Сарочка, не надейтесь, что любящие вас позабыли о дне вашего праздника.

— Ах, — воскликнула я, — неужели сегодня двадцать третье?

— Да. И прежде всего подарок от тех, кто далеко.

Мои глаза увлажнились, и сквозь слезы я увидела портрет юного существа, которое было мне дороже всего на свете, и несколько слов, написанных его рукой… Затем шли подарки друзей, безделушки скромных влюбленных.

Мой новорожденный крестник предстал передо мной в корзине, убранной апельсинами, яблоками и мандаринами. На его лбу сияла золотая звездочка, вырезанная из позолоченной фольги от шоколада.

Моя горничная Фелиси и ее муж Клод, два нежных и преданных сердца, вручили мне свои милые и неожиданные подарки.

В дверь постучали. «Войдите!» И я увидела с удивлением, как в каюту вошли трое матросов. Они преподнесли мне от имени экипажа роскошный букет. Я была вне себя от восторга. Как удалось им сохранить цветы в таком прекрасном состоянии?

Взяв в руки огромный букет, я тотчас же расхохоталась: все цветы были вырезаны из овощей с таким искусством, что издали казались живыми: великолепные пунцовые розы из морковки, камелии из репы, бутоны из редиски, нанизанные на длинные, окрашенные в зеленый цвет будылья лука-порея. Искусно разбросанная повсюду морковная ботва имитировала зелень наших элегантных букетов. Стебли стягивала трехцветная лента. После взволнованной речи одного из матросов, поблагодарившего меня от имени своих товарищей за оказанное им внимание, крепкого рукопожатия и моего дружеского «спасибо» в каюте «моей милочки» начался концерт: две скрипки и флейта давно репетировали там тайком. В течение часа меня баюкала восхитительная музыка, которая перенесла меня к моим близким, в мой дом, столь далекий от меня в этот час.

Этот почти семейный праздник и музыка оживили в памяти моей тихий родной уголок, и я заплакала без боли и горечи, не скрывая слез. Я плакала от умиления, усталости, раздражения и тоски, и больше всего мне хотелось закрыть глаза и отдохнуть. Я заснула в слезах, и вздохи и рыдания сотрясали мне грудь.