15

Объявлена война! А я ненавижу войну! Она приводит меня в отчаяние, заставляет дрожать с головы до ног. Время от времени я в ужасе вскакиваю, потрясенная далеким зовом страждущих людей.

Война!.. Какая гнусность! Позор и боль! Война Узаконенные преступления и разбой, которые не только прощаются, но и прославляются!

Недавно мне довелось побывать на сталелитейном заводе. (Не хочу говорить, в какой стране ибо ко мне относились там с большим радушием Я не шпионка и не доносчица, я бытописательница!) Итак, я посетила один из этих чудовищных заводов, где производят самые смертоносные снаряды. Мне представили его владельца, миллиардера, человека любезного, но неразговорчивого, на вид задумчивого и чем-то неудовлетворенного. От своего проводника я узнала, в чем дело, человек этот только что потерял огромную сумму — более шестидесяти миллионов.

— Боже мой! Как же это случилось?

— О! — отозвался мой собеседник. — Он их не то чтобы потерял, а не приобрел, но это ведь одно и то же.

И так как я смотрела на него с изумлением, он продолжал.

— Да-да, а дело было так. Вам, должно быть, известно, что шли разговоры относительно войны Франции с Германией из-за Марокко?..

— В самом деле.

— Так вот, этот стальной князь надеялся продать пушки, и уже месяц его заводы работают с двойной нагрузкой — и днем, и ночью; он дал огромные взятки влиятельным членам правительства, подкупил газеты, как во Франции, так и в Германии, чтобы натравить друг на друга эти народы. Но все провалилось благодаря вмешательству людей разумных и гуманных. И теперь миллиардер в отчаянии. Он потерял шестьдесят… а может, и сто миллионов.

С презрением смотрела я на миллиардера. И от всей души желала, чтобы он подавился своими миллиардами, ибо такие чувства, как раскаяние или угрызения совести, ему неведомы.

А сколько еще других, таких же как он, достойны презрения! Почти все, кто именует себя военными поставщиками в разных странах мира, и есть самые ярые поджигатели войны.

Что каждый должен стать солдатом в минуту опасности — с этим я, конечно, согласна, безусловно согласна! Что каждый обязан взять в руки оружие для защиты своего отечества и убивать во имя спасения своих родных и самого себя — это всем ясно; но чтобы в наше время находились еще молодые люди, все помыслы которых сводятся к убийству других людей во имя карьеры и упрочения собственного положения, — это превосходит всякое понимание!

Что следует стоять на страже своих границ и охранять свои колонии, тут спору нет; однако если все мы солдаты, то почему бы не включить в понятие «все» и стражей-защитников? И не было бы тогда ни офицерских школ, ни тем более этих ужасных казарм, которые оскорбляют глаз.

Когда государи наносят друг другу визит, им обычно устраивают парад, а не лучше ли было бы показывать им какую-то тысячную долю личного воинского состава из числа выбранных наугад солдат, ведь это куда более просветило бы их относительно достоинства и доблести народа, нежели элегантное шествие армейских частей на параде.

Сколько мне довелось повидать этих великолепных шествий во всех странах, где я побывала! А между тем из истории мне было известно, что именно такая гарцующая армия без особых на то причин обращалась при виде врага в бегство.

Итак, 19 июля война была объявлена всерьез Париж стал театром, где разыгрывались трогательные и в то же время потешные сцены. Ввиду слабого здоровья и легковозбудимой нервной системы я не могла спокойно смотреть на охваченных безумием юношей, которые, надрываясь, распевали «Марсельезу» и плотными рядами вышагивали по улицам, неустанно повторяя: «На Берлин! На Берлин!»

Сердце мое громко стучало, ибо мне тоже казалось, что следует идти на Берлин. Однако я считала, что к этому великому акту готовились без должного уважения и как-то неблагородно Хотя и понимала всеобщую ярость, ведь нас постоянно провоцировали без всякого сколько-нибудь убедительного мотива.

Меня возмущало собственное бессилие И дух захватывало, когда я видела бледных, с распухшими от слез глазами матерей, сжимавших в объятиях и в безысходном отчаянии целующих своих сыновей.

Я изводилась и плакала непрерывно. А между тем ничто не предвещало столь ужасную катастрофу.

Врачи решили, что мне следует немедленно поехать на воды, в О-Бонн. А я не хотела уезжать из Парижа. Всеобщая лихорадка заразила и меня. Но силы с каждым днем покидали меня, и 27 июля меня чуть ли не вопреки моей воле буквально отнесли в вагон. Сопровождали меня госпожа Герар, мой управляющий и горничная. Сына я тоже взяла с собой.

Расклеенные на всех вокзалах плакаты возвещали, что император Наполеон направился в Мец, дабы взять командование армией в свои руки.

По приезде в О-Бонн я вынуждена была лечь в постель. Мое состояние внушало опасения доктору Лёде, который впоследствии признавался мне, что боялся, как бы я не умерла. Я харкала кровью и ни минуты не могла обойтись без куска льда во рту.

Однако через двенадцать дней я начала подниматься. А продолжительные верховые прогулки быстро вернули мне силы и спокойствие.

К тому же вести с военных полей предрекали скорую победу. Сладостное волнение охватило меня, когда стало известно, что юный наследный принц получил боевое крещение в сражении при Саарбрюккене, где армией командовал генерал Фроссар.

Жизнь снова казалась мне прекрасной. Я верила в счастливый исход войны. И жалела немцев за то, что они ввязались в подобную авантюру.

Увы! Славные кавалерийские атаки, затмившие мне ум, сметены были ужасающим известием о битве при Сен-Прива.

Каждый день в маленьком садике о-боннского казино вывешивали политические сводки. Туда-то и стекалась публика, чтобы узнать свежие новости. Я терпеть не могла толкотни и посылала своего управляющего переписывать депеши.

Ах, какую боль причинила нам та депеша из Сен-Прива, где очень лаконично сообщалось о чудовищной бойне: героической обороне маршала Канробера и первом предательстве Базена, не оказавшего помощи своему товарищу.

Я была знакома с Канробером и бесконечно любила его. Позднее он оказался в числе верных мне людей. У меня сохранились восторженные воспоминания о часах, когда я слушала его рассказы о геройских подвигах других (и никогда о своих собственных). А какое обилие анекдотов! Какое остроумие! Сколько очарования!

Так вот, известие о битве при Сен-Прива вновь повергло меня в уныние. Ночи мои наполнились кошмарами. Я снова слегла.

День ото дня новости становились все хуже. Вслед за Сен-Прива — Гравелот с его тридцатью тысячами солдат — французских и немецких, скошенных буквально за несколько часов. Затем доблестные, но, увы, безнадежные усилия Мак-Магона, отброшенного к Седану. И наконец Седан! Седан…

Ах, какое ужасное пробуждение!

Накануне месяц август ушел в небытие под оружейные залпы и предсмертные хрипы. Однако жалобные стоны умирающих все еще говорили о надежде.

Зато месяц сентябрь, едва увидев свет, испытывал на себе проклятье. Его первый воинственный клич был задушен грубой и подлой рукой судьбы. Сто тысяч солдат, сто тысяч французов должны были капитулировать. А французскому императору пришлось сдаться королю Пруссии.

Ах, этот крик боли, крик ярости, исторгнутый у целой нации! Никто не в силах забыть его.

1 сентября около десяти часов утра Клод, мой управляющий, постучал ко мне в дверь. Я не спала.

Он вручил мне копии первых депеш: «Битва при Седане началась. Мак-Магон ранен» — и так далее.

— Ах, умоляю вас! — попросила я. — Подите снова туда и, как только появится новая депеша, принесите ее мне. Я предчувствую нечто невероятное, великое! Что-то должно случиться. Мы столько выстрадали за этот месяц, что теперь надо ждать чего-то хорошего, прекрасного, ведь на весах Господа Бога радость уравновешивает печаль Ступайте, мой славный Клод, ступайте.

И я заснула, уповая на лучшее. Я так устала, что проспала до часу. Когда я проснулась, у моей кровати сидела горничная Фелиси, самая прелестная девушка, какую только можно вообразить себе. Ее хорошенькое личико и огромные черные глаза выражали такую тоску, что сердце мое едва не перестало биться. Я в тревоге смотрела на нее; она протянула мне депешу, вернее, копию: «Император Наполеон III капитулировал». Кровь бросилась мне в лицо, а легкие мои были чересчур слабы, чтобы справиться с таким приливом, я уронила голову на подушку, и кровь, вырвавшаяся вместе со стоном откуда-то из глубин моего существа, застыла на губах.

Три дня я находилась между жизнью и смертью. Доктор Лёде послал за другом моего отца, судовладельцем по имени Монуар. Тот примчался вместе со своей молодой женой, тоже очень больной; несмотря на свой свежий вид, она была больнее меня и через полгода умерла.

Благодаря их участию и неустанным заботам доктора Лёде я осталась живой после пережитого кризиса. И тотчас решила вернуться в Париж. Осадное положение было уже объявлено. Мне не хотелось, чтобы моя мать, мои сестры и племянница оставались в столице. К тому же горячка отъезда завладела всеми — и больными, и туристами.

Я отыскала почтовую карету, которая за баснословную цену доставила меня на станцию к первому попавшемуся поезду.

Там я смогла кое-как устроиться, но, добравшись до Бордо, обнаружила, что раздобыть пять мест в экспрессе нет никакой возможности. Мой управляющий добился разрешения ехать вместе с кочегаром. Госпожа Герар и горничная устроились уж не помню где, я же вошла в купе, куда набилось уже девять человек.

Уродливый старик хотел выкинуть моего маленького сынишку, которого я привела с собой, но я изо всех сил толкнула его сама.

— Никакая сила не заставит нас выйти из вагона, поймите это, старый урод! Мы здесь и никуда не уйдем!

Толстая дама, одна занимавшая места больше, чем три обычных человека, воскликнула:

— Хорошо, нечего сказать, мы и так здесь задыхаемся. Какой стыд, пускать в купе одиннадцать человек, когда мест всего восемь.

— Так выходите, — предложила я ей, с живостью обернувшись, — вы уйдете, и нас останется только семеро!

Послышался приглушенный смех других пассажиров, и я поняла, что завоевала сердца моих попутчиков.

Трое молодых людей предложили мне свои места, но я отказалась, заявив, что останусь стоять Тогда молодые люди встали и заявили, что тоже будут стоять. Тут толстая дама обратилась к проходившему мимо железнодорожному служащему:

— Господин служащий! Послушайте…

Служащий замер на мгновенье, всем своим видом показывая, что торопится.

— Какой стыд, господин служащий! Нас в этом купе одиннадцать! Пошевелиться нельзя!

— Не верьте ни единому слову, господин служащий, — воскликнул один из молодых людей. — Видите, здесь три свободных места, мы все стоим, так что можете посадить еще кого-нибудь!

Служащий ушел, посмеиваясь и тихонько поругивая жалобщицу, а та сказала что-то резкое молодому человеку. Тот почтительно склонился перед ней.

— Госпожа, — молвил он, — успокойтесь, прошу вас, поверьте, вы останетесь довольны: мы сядем всемером с этой стороны, вместе с ребенком, а вы останетесь на той стороне вчетвером.

Уродливый старик, тощий и маленький, скосил глаза в сторону толстой дамы.

— Вчетвером… — прошептал он. — Вчетвером..

И тон, и взгляд его говорили яснее ясного, что толстая дама занимала не одно место.

И этот тон, и этот взгляд не пропали даром, и, прежде чем уродливый старик успел разобраться, в чем дело, молодой человек продолжал:

— Извольте, сударь, сесть с нашей стороны, в этот хорошенький уголок, тогда все худые соберутся вместе.

А на место старика он посадил невозмутимого, тихого англичанина лет восемнадцати — двадцати, с торсом борца и белобрысой головой младенца. Молоденькая женщина, сидевшая напротив толстой дамы, смеялась до слез. Все шестеро мы уселись на стороне худых, нам было немного тесно, но зато весело, маленькие ухищрения, на которые пришлось пойти, смешили нас, а смех, как известно, всем на пользу.

Молодой человек, который так ловко все уладил, был высоким красивым парнем, светлолицым, голубоглазым, с почти белыми волосами, что придавало его лицу свежесть и привлекательность юности. На ночь он взял мальчика к себе на колени.

Впрочем, за исключением ребенка, толстой дамы и молодого англичанина, никто не спал из-за удушливой жары. Разговор шел о войне.

После некоторого колебания один из молодых людей сказал мне, что я похожа на Сару Бернар. Я ответила, что имею для этого все основания.

Молодые люди представились: Альбер Дельпи — тот, который узнал меня Барон ван Зелерн или ван Зерлен, уже не помню точно, — голландец. И Феликс Фор, молодой человек с белыми волосами, который сказал, что он из Гавра и хорошо знал мою бабушку.

Со всеми я сохранила наилучшие отношения Со всеми, кроме Альбера Дельпи, ставшего впоследствии моим недругом. Все трое погибли: Альбер — с отчаяния, все испробовав и ни в чем не преуспев; голландский барон — в железнодорожной катастрофе; Феликс Фор[45] — на посту президента Французской республики.

Услыхав мое имя, молодая женщина представилась в свою очередь.

— Мне кажется, — сказала она, — что мы в какой-то степени родственники: я госпожа Ларок.

— Из Бордо? — спросила я.

— Да.

И мы стали выяснять свои родственные отношения, так как жена брата моей матери была одной из барышень Ларок, живших в Бордо.

Несмотря на жару, тесноту и мучившую нас жажду, путешествие показалось нам недолгим.

Прибытие в Париж было гораздо печальнее. Мы торопливо пожали друг другу руки. На вокзале толстую даму встречал муж; он молча протянул ей телеграмму. Ознакомившись с ее содержанием, несчастная вскрикнула и, рыдая, упала в его объятия.

Какое горе постигло ее? Я смотрела на нее: о бедная женщина уже не выглядела смешной! У меня сжалось сердце при мысли о том, что мы так насмехались над ней, в то время как несчастье уже коснулось ее своим крылом.

Приехав домой, я послала сказать маме, что зайду к ней в течение дня. Но она сразу же пришла сама, ей не терпелось узнать, в каком состоянии я вернусь. Тогда-то мы и условились обо всем, что было связано с отъездом нашего семейства, я же собиралась остаться одна в осажденном Париже. Мама, мой маленький мальчик со своей няней, мои сестры, тетя Аннета, которая вела хозяйство у меня в доме, и мамина горничная — все были готовы к отъезду, который назначили через день.

В Гавре я заказала у «Фраскати» необходимое помещение для всех моих домочадцев.

Но желания уехать — этого по тем временам было мало. Надо еще было получить такую возможность. Вокзалы были забиты семьями, вроде моей, которые благоразумия ради собирались покинуть столицу.

Я отправила своего управляющего заказать купе. Через три часа он вернулся в разорванной одежде, ему порядком досталось и пинков, и кулаков.

— Мадам не следует ходить в такую давку, — сказал он мне, — ни в коем случае. Я не смогу защитить вас. Если бы еще вы были одна… но с госпожой вашей матушкой, с барышнями и ребятишками… ни в коем случае… ни в коем случае.

Я тут же послала за тремя своими друзьями и, поведав им о своих затруднениях, попросила проводить меня.

В помощь управляющему я дала своего метрдотеля и маминого слугу, который привел с собой младшего брата, кюре, тот охотно согласился проводить нас. Все вместе мы отправились на железнодорожном омнибусе. Нас было семнадцать, а действительно отъезжающих — всего девять. Так вот, представьте себе, что эти восемь защитников оказались не лишними, ибо за билетами стояли не человеческие существа, а дикие, затравленные звери, которых снедали страх и желание как можно скорее бежать.

И это зверье не видело ничего, кроме маленького окошечка, где выдавали билеты, двери, которая вела к поезду, и самого поезда, дававшего возможность бежать.

Присутствие молодого кюре оказало нам неоценимую помощь. Его набожный вид спасал нас порой от тумаков.

Когда поезд тронулся, мои родные стали посылать мне воздушные поцелуи из своего отдельного купе. Я вздрогнула от ужаса, почувствовав себя внезапно невыразимо одинокой. Впервые я рассталась с маленьким существом, которое было мне дороже всего на свете.

Тут две руки с нежностью обвились вкруг меня, и чей-то голос прошептал:

— Милая Сара, почему вы не уехали? Здоровье у вас слабое, сумеете ли вы вынести одиночество и разлуку со своим малышом?

То госпожа Герар, приехавшая слишком поздно и не успевшая поцеловать мальчика, пыталась хоть как-то пожалеть его мать.

Я впала в отчаяние. Теперь я уже жалела, что отправила его. И все-таки… а вдруг дело дойдет до сражения в самом Париже? Однако мысль о том, что я могла бы уехать с ним вместе, ни на минуту не приходила мне в голову. Я надеялась, что сумею принести пользу, оставаясь в Париже Какую пользу? Надеяться на это было, конечно, глупо, но я в это свято верила. Мне казалось, что все трудоспособные люди — а я, несмотря на свою слабость, считала себя трудоспособной, и не без резона, потом я доказала это, — должны оставаться в Париже И я осталась, сама еще не зная, что буду делать.

Несколько дней я провела в полном отупении из-за отсутствия жизни вокруг меня, жизни и любви.