17

И вот наконец-то мы — в Монреале.

Очень давно, с раннего детства, я мечтала о Канаде.

Я слышала то и дело, как мой крестный с негодованием сетовал на Францию, уступившую эту территорию Англии. Я слушала, не очень-то понимая, о чем идет речь, как он перечисляет преимущества Канады: денежные выгоды, бесценные богатства, скрытые в ее недрах, и т. д. И эта далекая страна стала для меня желанной землей.

Проснувшись от пронзительных гудков паровоза, я спросила, который час. Мне ответили, что уже одиннадцать часов вечера.

До прибытия оставалось не более четверти часа. Черное небо нависло над нами словно щит. Редкие семафоры высвечивали белизну слежавшихся сугробов.

Неожиданно поезд остановился, а затем возобновил свой ход, но так медленно и робко, точно боялся сойти с рельсов. И тут до моего слуха донесся приглушенный, нараставший с каждой минутой шум. Вскоре шум превратился в музыку, и оглушительные, грянувшие разом из тысячи глоток крики «Ура! Да здравствует Франция!» вместе с неистовыми звуками оркестра, яростно игравшего «Марсельезу», приветствовали наше прибытие в Монреаль.

В ту пору местный вокзал был очень тесным. Узкая платформа была отгорожена довольно высокой насыпью.

С площадки своего вагона я наблюдала, волнуясь, странное зрелище: насыпь ощетинилась вставшими на дыбы медведями, державшими в лапах зажженные фонари. Их было несколько сотен. И на перроне тоже толпились огромные медведи и совсем маленькие медвежата! Я спрашивала себя с тревогой, каким образом доберусь до своих саней…

Жарретт и Аббе заставили толпу отступить, и я спустилась на землю. Тут же один депутат, фамилии которого я не могу разобрать в своих записях (спасибо моему почерку!), приблизился ко мне, чтобы вручить адрес, подписанный знатными людьми города.

Я по благодарила его от всей души и приняла великолепный букет от имени тех, кто подписал адрес. Поднеся цветы к лицу, чтобы вдохнуть их аромат, я слегка поранилась о прелестные лепестки, обледеневшие на морозе.

Между тем мои руки и ноги совсем окоченели. Стужа пронизывала меня насквозь — такой холодной ночи, по-видимому, не было здесь уже много лет.

Женщины, пришедшие встречать французских актеров, были вынуждены укрыться в помещении вокзала, за исключением госпожи Жос. Дутр, которая вручила мне букет редких цветов и расцеловала меня.

На градуснике было минус двадцать два. Я прошептала на ухо Жарретту: «Пойдемте, иначе я превращусь в ледышку. Через десять минут я не смогу сдвинуться с места». Жарретт перевел мои слова Аббе, который обратился к начальнику полиции. Тот отдавал приказы по-английски, а другой полицейский переводил его на французский язык. Но мы смогли проделать лишь несколько метров. Вокзал был еще далеко, а толпа становилась все гуще. В какой-то миг я почувствовала, что теряю сознание. Я собрала свою волю в комок, держась или, точнее, цепляясь за Жарретта и Аббе. Каждую секунду я боялась упасть, так как платформа превратилась в сплошной каток.

Однако вскоре нам пришлось остановиться. Свет сотен фонарей, которые держали студенты, ударил нам в лицо. Высокий юноша отделился от толпы и направился ко мне с длинным свитком в руках. Он развернул его и воскликнул звонким голосом: «Саре Бернар!»

Далее последовало длинное стихотворное послание в мою честь, которое сочинил Луи Фрешетт[83].

Он читал превосходно, но эти стихи, обрушившиеся при двадцатидвухградусном морозе на голову несчастной женщины, оглушенной неистовой «Марсельезой» и тысячекратным «ура!» исступленных патриотов, переполнили чашу терпения.

Я старалась изо всех сил держаться, но усталость взяла верх, и все вокруг закружилось в ритме бешеной фарандолы. Я почувствовала, как меня подхватили на лету, и услышала голос как бы из другого мира: «Дорогу! Дорогу нашей француженке!» Тут я потеряла сознание и очнулась уже в комнате отеля «Виндзор».

Моя сестра Жанна была отрезана от меня людским потоком, но поэт Фрешетт, французский канадец, взял ее под свою опеку и доставил чуть позже в отель в целости и сохранности. Она была смертельно перепугана из-за меня и рассказала следующее:

«Представь себе, что в тот миг, когда на тебя наступала толпа, я увидела, как ты закрыла глаза, склонившись на плечо Аббе. Меня охватил ужас, и я закричала: „На помощь! Мою сестру убивают!" Я совсем потеряла голову. И тут какой-то мужчина огромного роста, который уже давно следовал за нами, сдерживая локтями и спиной бешеный натиск исступленной толпы, резким рывком бросился к тебе, чтобы задержать твое падение. Этот человек, лицо которого было почти полностью скрыто от меня его меховой шапкой-ушанкой, подхватил тебя как пушинку и обратился к толпе по-английски. Я ничего не поняла из его слов, но они подействовали на канадцев, и толпа тут же прекратила напирать и образовала два плотных ряда с проходом посередине. Уверяю тебя, это было очень трогательное зрелище: ты, такая хрупкая и слабая, с запрокинутой назад головой, на руках у этого Геркулеса. Я следовала за вами, стараясь не отстать, но наступила на подол своей юбки и вынуждена была остановиться. Этого мига было достаточно, чтобы нас разлучить. Толпа, пропустив тебя, вновь встала неприступной стеной. Милая сестра, мне стало не по себе, но меня спас господин Фрешетт…»

Я пожала руку этому любезному человеку и поблагодарила его, на сей раз от чистого сердца, за посвященное мне произведение. Затем я заговорила с ним о его стихах, сборник которых приобрела только в Нью-Йорке, так как, к своему стыду, до отъезда из Франции ничего не слышала о Фрешетте, хотя он был уже немного известен в Париже. Я отметила наиболее понравившиеся мне строфы, и он был очень тронут моим отзывом. Поэт поблагодарил меня, и мы расстались друзьями.

На следующее утро не пробило и девяти, как мне принесли визитную карточку, на которой было написано: «Сударыня, тот, кто имел счастье Вас спасти, умоляет уделить ему минуту внимания». Я велела ввести посетителя в гостиную и, предупредив Жарретта, разбудила сестру со словами: «Пойдем со мной». Она накинула китайский пеньюар, и мы направились в огромную гостиную — по моим апартаментам, состоявшим из нескольких комнат, гостиной и столовой, следовало разъезжать на велосипеде, до того они были необъятны.

Я открыла дверь и замерла, пораженная красотой стоявшего передо мной человека. Высокого роста, широкоплечий, с небольшой головой и густой курчавой шапкой волос, этот смуглый мужчина с твердым взглядом был красив какой-то тревожащей красотой. Завидев меня, он слегка покраснел. Я выразила ему признательность, извинившись за свою досадную слабость, и с радостью приняла из его рук букет фиалок.

Уходя, он сказал мне вполголоса:

— Сударыня, если вы когда-нибудь узнаете, кто я такой, поклянитесь мне помнить лишь о той небольшой услуге, которую я вам оказал.

В тот же миг вошел Жарретт, бледный как смерть. Он приблизился к незнакомцу и заговорил с ним по-английски, но все же я смогла разобрать несколько слов: «Детектив… дверь… убийство… невозможность… Новый Орлеан…»

Смуглое лицо гостя стало белее мела. Он поглядывал на дверь, и его ноздри раздувались от волнения. Затем, убедившись, что бежать невозможно, он смерил Жарретта взглядом, проронил резким бесстрастным голосом: «Well!» — и направился к двери.

Мои пальцы разжались от испуга, и я выронила свой букет. Незнакомец подобрал цветы и посмотрел на меня умоляюще-вопросительно. Я поняла его без слов и громко произнесла: «Клянусь вам, сударь».

Мужчина исчез, унося с собой цветы. Я слышала гомон людей за дверью и шум толпы на улице, но ни о чем не спрашивала. Моя романтичная взбалмошная сестрица попыталась поведать мне ужасную историю, но я заткнула уши. Когда четыре месяца спустя мне хотели огласить обвинительный акт этому человеку, приговоренному к смертной казни через повешение, я отказалась слушать.

И сегодня, двадцать шесть лет спустя, я не желаю вспоминать ни о чем, кроме оказанной мне услуги и данного мной слова.

Этот случай навеял на меня печаль. Но гнев епископа Монреаля вернул мне мою веселость. Почтенный прелат, заклеймив с кафедры безнравственную французскую литературу, запретил своей пастве появляться в театре. Он прочел страстную и гневную проповедь в адрес современной Франции.

Что касается пьесы Скриба «Адриенна Лекуврер», он разгромил ее в пух и прах, обрушившись на якобы аморальную любовь актрисы и героя, а также на преступную страсть принцессы де Буйон. Но истина пробилась на свет вопреки всем его усилиям, и он закричал с удвоенной яростью: «Придворный аббат, действующий в данном гнусном сочинении французских авторов, является, вследствие бесстыдства его речей, прямым оскорблением всего духовенства!»

А в довершение всего он предал анафеме покойного Скриба и Легуве, а заодно и меня со всей моей труппой.

В результате этого публика хлынула в театр со всех сторон, и четыре представления: «Адриенна Лекуврер», «Фруфру», «Дама с камелиями» (утренний спектакль) и «Эрнани» прошли с колоссальным успехом, принеся невиданные сборы.

Поэт Фрешетт и банкир, имени которого я не помню, позвали меня посмотреть на ирокезов. Я с радостью согласилась и отправилась в путь со своей сестрой, Жарреттом и Анжело, сопровождавшим меня во всех рискованных предприятиях, ибо я чувствовала себя в безопасности рядом с этим мужественным, хладнокровным артистом, наделенным геркулесовой силой. Для полного совершенства ему недоставало лишь таланта, которого он был начисто лишен.

Река Св. Лаврентия почти полностью замерзла, и мы перебрались через нее в четырех экипажах по дороге, обозначенной двумя рядами прутьев, воткнутых в лед.

Поселок Кангнанвага расположен в пяти километрах от Монреаля. Дорога к ирокезам была просто изумительной. По прибытии меня представили вождю, отцу и главе всех ирокезских племен. Увы! Этот так называемый вождь, одетый в поношенные европейские тряпки сын Большого Белого Орла, прозванный в детстве Ночным Солнцем, занимался торговлей спиртным, нитками, иголками, пенькой, свиным жиром, шоколадом и тому подобным.

Когда-то он бегал нагишом по девственным лесам своей еще свободной от рабства земли, а теперь от его вольного бега осталось лишь тупое недоумение быка со скрученными рогами. Сегодня он продает водку и припадает, подобно другим, к этому источнику забвения.

Ночное Солнце представил мне свою дочь лет восемнадцати — двадцати, лишенную всяческой привлекательности и грации. Она села за пианино и сыграла какой-то популярный мотивчик.

Я поспешила покинуть эту лавку — пристанище двух жертв цивилизации[84].

Посещение Кангнанваги не доставило мне никакого удовольствия и навеяло на меня тоску. Я возмутилась низостью людей, скрывавших под именем цивилизации вопиющие и узаконенные преступления, и вернулась в город усталой и опечаленной.

Наши четыре представления прошли в Монреале с небывалым успехом в немалой степени благодаря шумному и веселому присутствию студентов. Ежедневно двери театра открывались для них за час до спектакля. И они устраивались на галерке по своему усмотрению.

Наделенные в большинстве превосходными голосами, студенты делились на группы в зависимости от песен, которые собирались петь. Затем они готовили из крепких бечевок воздушный путь, по которому корзины с цветами спускались с их райка на сцену, а также повязывали на шеи голубкам ленты с пожеланиями, сонетами, изречениями.

Цветы и голубки сбрасывались во время вызовов и падали к моим ногам: первые — благодаря безотказному действию воздушной дороги, вторые — вследствие птичьего испуга. Каждый вечер я получала эти милые посылки.

На первом же спектакле я испытала сильное волнение. Маркиз де Лорн, зять королевы Виктории, отличался королевской точностью, и студентам это было известно. Зал содрогался от гула. Сквозь щель занавеса я пыталась определить состав публики. Внезапно без всякого видимого повода установилась полная тишина, и несколько сотен молодых горячих голосов запели «Марсельезу».

Губернатор с предупредительностью, исполненной величия, поднялся с места при первых звуках нашего государственного гимна. В один миг весь зал был на ногах, и великолепное пение звучало в наших сердцах зовом родины. Никогда еще исполнение «Марсельезы» не приводило меня в такое волнение.

Как только пение закончилось, раздались аплодисменты, не смолкавшие до тех пор, пока по короткому взмаху руки губернатора оркестр не заиграл «God Save the Queen!»[85].

Я никогда не видела более гордого и благородного жеста, чем тот, которым маркиз де Лорн подал знак дирижеру. Он позволил сыновьям покоренных французов выразить свое сожаление и призрачную надежду и, первым поднявшись с места, почтительно слушал их громкий стон, но заглушил его финальное эхо звуками государственного гимна Великобритании. Будучи англичанином, он, бесспорно, имел на это право.

Наш последний спектакль — «Эрнани» — пришелся на 25 декабря, день Рождества.

Монреальский епископ все еще метал громы и молнии против меня, Скриба, Легуве и моих бедных актеров, требуя во что бы то ни стало отлучить всех нас от церкви. В ответ на его яростные нападки поклонники Франции и ее искусства распрягли моих лошадей, и огромная толпа, среди которой были депутаты и другие почетные лица города, подхватила мои сани.

Достаточно взять в руки тогдашние газеты, чтобы убедиться, какой потрясающий эффект произвело это торжественное шествие к моему отелю.

На следующее утро, в воскресенье, я отправилась с Жарреттом и сестрой на прогулку вдоль берега реки Св. Лаврентия.

Вскоре я остановила карету, чтобы немного размяться. Сестра предложила мне, смеясь:

— А что, если нам взобраться на ту большую льдину, которая того и гляди расколется?

Сказано — сделано. И вот мы уже расхаживаем по льдине, пытаясь ее отколоть. Вдруг страшный крик Жарретта дал нам понять, что мы преуспели в своей затее. В самом деле, наш ледовый ялик, подгоняемый течением, уже вовсю разгуливал по узкому фарватеру реки. Мы вынуждены были сесть, так как льдина раскачивалась из стороны в сторону, и разразились безудержным смехом.

На крики Жарретта сбежался народ. Мужчины, вооруженные баграми, пытались задержать наше движение, но не могли подойти ближе из-за того, что лед был слишком непрочным. Затем нам бросили веревки, и мы ухватились за одну из них обеими руками, но наши спасатели так резко дернули за другой конец, что наш и без того хрупкий плот налетел на другие льдины и раскололся пополам. На сей раз мы не на шутку перепугались, ведь мы остались на меньшей части льдины. Нам было не до смеха: мы плыли все быстрее и быстрее по расширявшемуся фарватеру. Но, к счастью, в том месте, где река делала изгиб, нас зажало между двумя гигантскими глыбами, и это спасло нам жизнь.

Мужчины, отважно следовавшие за нами, взобрались на эти глыбы, и один из них с замечательной ловкостью метнул гарпун в наш ледяной обломок, чтобы удержать его на месте: сильное подводное течение грозило утащить нас дальше.

Лестница, придвинутая к одной из глыб, подставила нам свои спасительные ступени. Сестра поднялась первой, и я последовала за ней, стыдясь глупого положения, в которое мы попали.

Пока мы добирались до берега, Жарретт догнал нас в экипаже. Он весь побелел, но не от страха за мою жизнь, а при мысли, что в случае моей гибели придется прервать гастроли. Он сказал мне совершенно серьезно:

— Если бы вы погибли, сударыня, это было бы нечестно с вашей стороны, ибо вы умышленно расторгли бы наш контракт.

Мы едва успели на вокзал, чтобы сесть в поезд, отправлявшийся в Спрингфилд.

Огромная толпа канадцев напутствовала нас на прощание с той же неистовой любовью, с какой встречала наше прибытие.