Молодая гошистка
Молодая гошистка
В мае 1960 года главный редактор «Экспресс» Филипп Грюмбах по совету Жизели Галими предлагает Франсуазе Саган сотрудничать с ним, в результате чего она восстановила отношения с Флоранс Мальро, тремя годами ранее приглашенной помогать Франсуазе Жиру[293].
Дочь Андре Мальро пришла в «Экспресс» из отдела фотографий «Галлимар» и сразу же погрузилась в проблемы, связанные с войной в Алжире. Едва она приехала, ее попросили принять учительницу Леону Мезюра, которую подозревали в том, что она является агентом по связям с Фронтом национального освобождения, и подвергли жестокому обращению во время военных допросов. Франсуаза Саган, совсем не интересовавшаяся политикой, могла только возмущаться рассказу Леоны Мезюра, который заставил ее подругу плакать. Несмотря на происхождение из семьи скорее националистических взглядов и свою мать, которая активно возражала против того, чтобы ее дочь считали «левой писательницей»[294], Франсуаза решительно высказалась в статье по делу Джамили Бупаша, молодой девушки, замученной военными из Фронта национального освобождения, и подписала манифест Ста двадцати одного за право неподчинения. Ее позиции диктовались «гуманистическими соображениями»; правые выступали за французский Алжир — она оказалась, к несчастью для родных, на левом крыле.
Франсуаза всегда свободно высказывала свое мнение, но никогда не вступала ни в какие партии. В статье, написанной для еженедельника «Эвенеман де жёди»[295], романистка уточнила свою позицию, цитируя слова Марселя Пруста, которого она читает и перечитывает постоянно и у которого она взяла свой псевдоним:
«Настоящая роль писателя — та, о которой пишет Пруст: он — оптический инструмент, благодаря которому читатель может рассмотреть жизненную реальность, до определенного момента непостижимую (и часто автор сам открывает для себя что-то, только сказав об этом). Но определенные вещи требуют рассмотрения. Открытое, чувственное, живое воображение не может не зафиксировать то, что буквально лежит под ногами, то, что составляет реальность его времени, его мира. Невозможно не увидеть на трех четвертях планеты болезни, нищету душ и этот тепловатый ад, который составляет жизнь большинства наших современников; невозможно видеть это все и не вмешаться в политику…»
Франсуаза Саган, которая никогда не заточала себя в поэтической башне из слоновой кости, полностью принадлежит своему времени, и как человек, который постоянно размышляет о мироустройстве, постоянно удостоверяется в его несправедливости:
«Общество очень жестоко по отношению к молодежи, безработица отвратительна: чем больше совершенных механизмов, тем меньше работы. Я считаю, что счастливы должны быть все, и если общество руководствуется соображениями выгоды и не заботится о счастье людей, оно не жизнеспособно, потому я социалистка. Я думаю, что только социалисты способны смягчить это всеобщее состояние шока»[296].
Будничная жизнь — это драма. Ужас, шум, страх, ожесточение, тоска — ежедневные ощущения, содержание жизни большинства людей. Франсуазу Саган часто упрекают в том, что она фривольная романистка из среды разочарованной золотой молодежи. Но в СССР ее книги представляли как непримиримую атаку на буржуазный декаданс. Ее известность за железным занавесом можно проиллюстрировать историей, которую рассказывает Лена Ботрель: «На книжной ярмарке во Франкфурте русские интересовались историей французской литературы и выразили неудовольствие, узнав, что автор “Здравствуй, грусть!” не числится среди других писателей».
С другой стороны, в 1958 году в Южной Африке человек, попавшийся с книжкой Саган, рисковал быть осужденным на год заключения, а в случае «предумышленности» — на пять лет. Отсюда понятно, как феномен Саган трансформировался в восточном обществе. Папа Павел VI в августе 1973 года, говоря о слабой приверженности современного мира к молитве, обвинил романистку в антирелигиозности, вспомнив ее знаменитое «Бог мне безразличен», которое так шокировало кюре Кажарка и которое она впоследствии повторяла. По парадоксальным соображениям в Португалии «Здравствуй, грусть!» была запрещена, а самое знаменитое католическое австрийское издание «Обсервер де Виен» опубликовало за подписью Р. П. Диего Ганс Гетц следующие строки:
«За аморальностью твоего романа, Франсуаза, кроется надежда, единственная надежда наших современников. Твоя книга заканчивается нотой надежды, и мне хотелось бы, чтобы среди тысяч читателей, которые прочтут ее во всех странах мира, кто-то был бы тронут этой надеждой, этой грустью. Спасибо, Франсуаза Саган». Подобной была и реакция отца Бланше, французского доминиканца: «Франсуаза Саган не издевается. Она улыбается с грустью. Быть может, потому, что спектакль, который мы являем ее детскому взору, совсем не радует и не утешает».
Одухотворенность — это для Саган и есть реальность. В ее легких, прозрачных фразах ощущается биение жизни… «Это душа! — восклицает Франсуа Мориак и продолжает: — Персонажи Франсуазы Саган не отдают себе отчет в том, что она у них есть. Но она в них живет и связана с их уязвимой плотью. Я слышу, как она кричит»[297]. Прощай, грусть, здравствуй, грусть… Это маленький шаг к счастью вдруг осознать, что «жизнь прекрасна, что тьма полностью и безоговорочно оправдана в эту именно секунду простым фактом своего существования»[298].
В то же время, с точки зрения манихейства, грусть — это дьявол, и, напротив, Бог являет собой радость. Это слово Франсуаза Саган использует очень часто. «Для меня, — говорит она, — радость — это естественный взрыв счастья, а когда мы ее изображаем — утонченная форма вежливости»[299]. «Веселый» — это чудесное прилагательное, действует как заклятие против смертельного холода тоски.
В двадцать пять лет романистка является выразительницей духа молодого поколения, «новой волны», на нее ориентируются все молодые таланты, ее отождествляют с «Экспресс», в то время левым изданием.
«Я не думала, — пишет она, — что есть предел всеобщему равнодушию по отношению к определенным вещам — и особенно моему. Я не думала, что простой рассказ может меня заставить покинуть этот сомнительный комфорт, который дает ощущение беспомощности, жуткую усталость, какую испытываешь, подписывая миллионы петиций. Ко мне просто пришли и рассказали, приводя доказательства, историю Джамили Бупаша. История слишком невыносимая, особенно ее конец, когда двадцатидвухлетняя девушка была измучена и приговорена к смерти 17 июня в Алжире…»
На эту статью она получила огромное количество откликов, и оскорбительные письма, и письма поддержки. Убежденная в том, что борется за правое дело, достойное самых серьезных усилий, она соглашается приютить скрывающихся алжирцев и перевозит в своем «ягуаре» раненых до границы. Она принимает у себя Франсиса Жансона, которого с начала года разыскивает по политическим мотивам французская полиция.
Бывший редактор и главный заместитель директора журнала Жан-Поля Сартра «Тан модерн» взял на себя заботу о членах комитета управления французской федерации Фронта национального освобождения. В Париже он скрывался в студии Жан-Поля Фора, на улице Биксио, рядом с Военной школой, или на квартире у фоторепортера Филиппа Шарпентье, на улице Конвенсьон. Благодаря посредничеству этих людей, поддерживавших сеть Фронта национального освобождения, ее близких друзей, Франсуаза Саган в сопровождении Бернара Франка провела много часов в обществе Франсиса Жансона. Он рассказывает: «С Франсуазой я чувствовал себя как дома. Она полностью разделяла мои идеи. Я был, — подчеркивает он, — одним из первых, кто выразил восхищение ее талантом, что породило крупную дискуссию в “Тан модерн”. Одним из тех немногих в левых кругах, кто высказался за нее, был Роже Вайан».
В первых числах сентября 1960 года разразился скандал по поводу манифеста 121, декларации неподчинения в отношении войны в Алжире. Среди первых подписей значились: Жан-Поль Сартр, Андре Бретон[300], Ален Роб-Грийе и Морис Бланшо, который написал окончательный текст. Манифест был подписан также Флоранс Мальро и ее будущим мужем Аленом Рене. Увидев подпись дочери, Андре Мальро пришел в ярость: в качестве министра генерала Де Голля он не мог воспринять это спокойно. Министр Мишель Дебре сделал ему по этому поводу суровое внушение. «Я совершенно не предвидела последствий этого шага, — говорит Флоранс. — Полиция допросила всех, кроме меня, количество подписей продолжало расти, но никто не был арестован».
«Последнее слово сказал Де Голль: “Оставьте мыслителей в покое”», — записал Ален Роб-Грийе, которому Андре Мальро предложил свою помощь на случай, если его потревожат. «Он многим из нас написал, чтобы успокоить, — прибавляет Роб-Грийе. — Я думаю, что ему было желательно быть на обеих сторонах одновременно». Затем появились подписи Франсуа Трюффо и Франсуазы Саган. «Они поставили свои подписи больше из желания поддержать, чем по необходимости или убеждениям», — замечает Флоранс Мальро, которая часто говорила с Франсуазой о своих философских взглядах, «левых интуитивно, по призванию сердца».
Морис Надо, критик «Экспресс», директор отдела коллекций издательства «Жюйар»[301], попросил у сотрудницы пресс-службы Моники Майо пойти к Франсуазе Саган, чтобы получить ее подпись. «Я отправилась к ней в Экомовиль, — вспоминает Моника, которая стала генеральным директором издательства «Грассе». — Около часа дня я вошла в усадьбу, так местные жители называют свои дома. Мы выпили в маленькой гостиной шампанского из серебряных фужеров. Вокруг стола ходил осел. Франсуаза тут же согласилась подписать манифест, хотя Рене Жюйар ей сказал: “Не вмешивайтесь”».
Сам он в качестве директора отказался поддержать декларацию и должен был запретить ее подписывать своему молодому помощнику Кристиану Буржуа. Это странно, если учесть, что он постоянно рисковал, публикуя произведения, считавшиеся нелояльными по отношению к власти, и поддерживая «Тан модерн» — журнал, который прежде выпускало, а затем вновь стало выпускать издательство «Галли-мар». Политическое содержание издания сводилось к решительному протесту против репрессий в колониях. Рене Жюйар был скомпрометирован действиями сотрудников, с которыми обсуждал «ход событий», и не смог избежать полицейской облавы на издательство.
Полиция посетила также Франсуазу Саган в Экомовиле. Бернар Франк стал свидетелем этого происшествия[302], которое едва не осложнилось из-за неприязни Франсуазы к блюстителям закона: «Я ждал Франсуазу в казино в Довиле. Она не пришла, тогда я вернулся домой и оказатся лицом к лицу с полицейскими. Франсуаза улыбалась, она велела подать им прохладительные напитки. Я, напротив, чувствовал себя не в своей тарелке. Меня возмутил их визит туда, где нам было так хорошо. У меня было ощущение, что эти типы осквернили царившую в доме атмосферу.
В ответ на мой идиотский вид один из них мне сказал: “Если хочешь, малыш, мы обыщем всю хибару…” Потом все уладилось». Бернар Франк также присутствовал при сценах, когда Франсуазу Саган оскорбляли в Онфлере, в магазине, где она делала покупки: «Ее называли “шлюхой”, “предательницей”… Дамы говорили ей: “Мой сын в Алжире, вы хотите его смерти”. Франсуаза хорошо держалась. В случае угрозы взрыва нужно сохранять мужество и способность энергично действовать. Когда происходит взрыв, человек или успевает спастись, или нет…»
Кстати говоря, французский спецназ, устраивая серию покушений на сторонников освобождения Алжира, не пощадил и ее. Пластиковая бомба разнесла дверь квартиры на бульваре Малешерб. «Мой муж прошел через нее меньше чем за полчаса до взрыва», — говорит Мари Куарэ, которая в этот момент находилась в Кажарке. «Это было очень бурное время, чем-то забавное… — отмечает Франсуаза Саган. — Я узнала много нового. О других и о себе самой».
«Она всегда давала обязательства с гораздо большей готовностью, чем я», — говорит Бернар Франк, которого Пьер Куарэ не любил. Скорее даже ненавидел: «Он был достаточно ревнив по отношению к людям, которые обладали определенной значимостью для Франсуазы. Он вел себя не как классический буржуа. Он мог бурно выражать свои эмоции и при этом выглядеть смешно. Но ко мне у него была просто патологическая неприязнь».
В любом случае Пьер Куарэ, обладавший темпераментом анархиста, не выказывал возмущения политическими взглядами Франсуазы. Быть может, он и не знал, что автор «Крыс» Бернар Франк повлиял на решение Франсуазы голосовать за Де Голля[303] на президентских выборах 1965 года. Эта история, рассказанная Мишелем Готта, была напечатана в специальном номере «Крапуйо»[304]:
«Франсуаза Саган и Бернар Франк жили в одной квартире на улице Мартиньяк. Саган на втором, Франк на первом этаже. Звонит телефон. Франсуаза Саган снимает трубку. Просят Бернара Франка. Он выходит из ванной, его лицо покрыто пеной для бритья. Он берет трубку, и Франсуаза прыскает со смеху от его вида. Он в ярости. По телефону его просят подписать голлистский манифест. Новый приступ смеха Франсуазы, которой кажется, что Франк выглядит слишком несерьезно, чтобы обсуждать подобную проблему. Раздраженный Бернар Франк говорит: “Ах, вот как, ну ладно, я подпишу это воззвание. И хватит об этом”.
Он вешает трубку и поднимается, чтобы закончить бриться. Проходит полчаса. Франк спускается со сконфуженным видом. Он не знает, как он теперь может отказаться ставить свою подпись. Единственный выход — чтобы
Франсуаза тоже подписала манифест. Автор “Здравствуй, грусть!” никогда не подписывала документов, на которых не стояла бы подпись Бернара Франка. “Только один раз”, — говорит она. И она подписала воззвание. Она даже пошла дальше: приняла участие в словесной дуэли, на которую ее вызвала со стороны “Пари-Матч” Маргарита Дюра[305]. Саган за Де Голля, Дюра за Миттерана. Приведем отрывок из их беседы:
Саган. Люди голосуют за левых от раздражения: “Детей нет, он по натуре сноб — мы, мол, ему покажем…” Это говорит о том, что один человек держит в руках всю страну в большей степени силой своей личности, чем делами. Мне не кажется, что то, что он сделал, плохо: деколонизация, налаживание отношений с Востоком — это согласуется с моими взглядами.
Дюра. В любом случае, абсолютное большинство в стране проголосовало против Де Голля. От него отказались.
Саган. Де Голль тем не менее будет избран, в этом нет сомнений…
Дюра. Это совершенно не очевидно. Если кандидатом от левых сил будет Мендес, вы проголосуете за него?
Саган. Конечно, от всего сердца, безоговорочно.
Дюра. В этом мы сходимся. Но вы увидите, что произойдет — я вам это предсказываю — если Де Голль будет у власти еще семь лет и если сформируется левая оппозиция, которая сейчас находится в эмбриональном состоянии… вы будете наблюдать официальный антикоммунизм, реакцию…
Саган. Тогда мы вместе пойдем на баррикады, как в “Ви-ва, Мария”… Это будет очень весело…»
Во время этого разговора Франсуаза, которая не считала Миттерана подходящим кандидатом, уточнила свой выбор:
«Я голосую за Де Голля, за представителя левых, потому что он готов на любой поступок, даже нелепый, даже низкий, чтобы в конечном итоге оказать самую неожиданную поддержку левым идеям».
Это было очень проницательное высказывание. С течением времени ее оценка личности генерала Де Голля все более подтверждается, а в то время ее слова казались чудаковатыми.
Ее рассказ в «Экспресс»[306] о путешествии на Кубу в июле 1960 года показывает, насколько верны были ее высказывания о режиме Кастро[307]. Сама тема была запретной для левой интеллигенции. Сартр и Симона де Бовуар, симпатизировавшие Фиделю Кастро, поддерживали его режим и не хотели видеть опасности тоталитаризма за революционной эйфорией. Франсуаза Саган, которая вместе с братом провела на острове всего-навсего девять дней, почувствовала, напротив, двойственность этой зарождающейся демократии. «На Кубе все не так просто, — пишет она. — Лично я уезжала туда, настроенная очень романтически, а вернулась с ощущением какой-то недоговоренности, сомнений». «Там было слишком много военных. Это всегда подозрительно», — уточнила она позже, чтобы пояснить то свое субъективное впечатление.
Из Гаваны Франсуаза приехала измученная, пожила в Нью-Йорке, потом отправилась отдыхать в свой нормандский дом, приобретенный годом ранее:
«Это было 8 августа во время игры в рулетку в казино в Довиле, я выиграла восемь миллионов. Утром я должна была уезжать из старого дома, который я сняла на каникулы. Там нужно было все приводить в порядок, хозяин ругался перед дверью со списком повреждений в руке. Когда он мне сказал, что хотел продать этот дом, совсем недорого, как раз за восемь миллионов, я долго не раздумывала. Обычно у меня денег не было, я всегда снимала жилье.
Человек этот был, кстати, очень странный. В большом салоне на первом этаже он распорядился положить паркет и вечером один танцевал под граммофон, а его парализованная жена спала на втором этаже. И бегал за крестьянками»[308].
Так волей судьбы Франсуаза Саган приобрела в собственность «Усадьбу Брейль» которая принадлежала когда-то Люсьену Гетри и где, кажется, бывала Сара Бернар. В «Ненадломленном смехе»[309], ее биографии трагической актрисы, которая написана в форме переписки двух близких подруг, романистка представляет даже, что великая Сара Бернар спала на третьем этаже, в комнате слева, где «они утром дрались подушками!».