Писатель восемнадцати лет
Писатель восемнадцати лет
Небо плачет дождем над Парижем. 17 января 1954 года. Большая американская машина медленно движется к кафе «Флор», за рулем отцовского «бьюика» — молодая хрупкая девушка со спутанными волосами. Она в восторге от своей новой роли романистки. Выйдя от Рене Жюйара, она столкнулась с Мадленой, дочерью художника Жана Суверби, которая живет напротив, на улице Верней. Молодая женщина ждет ребенка. Ее семья уже давно поддерживает дружеские отношения с Куарэ. Радостная Франсуаза хлопает по карману пальто и говорит Мадлене: «Я подписала контракт с Жюйаром на книгу, которую только что написала». Поздравляет ее с будущим малышом и торопится поделиться своим счастьем с Вероникой Кампьон, которая нетерпеливо ерзает на одной из скамеечек, где иногда устраиваются Сартр[25] и Симона де Бовуар[26], чтобы читать и работать.
Две подружки-студентки приходят сюда, где витает экзистенциалистская атмосфера, которой они проникаются, читая «Тошноту». Как с трофеем, с чеком в руке Франсуаза устремляется к столику Вероники.
«Слушай, дорогуша, можешь заказывать виски. Я буду знаменитой женщиной. Буду ездить на «ягуаре» и куплю себе шикарное манто. У меня есть издатель, это Рене Жюйар, замечательный человек».
Нужно позвонить Флоранс Мальро, она, должно быть, у отца, Андре Мальро[27], в доме из красного кирпича на улице Виктора Гюго в Булонь-сюр-Сен.
Напротив «Флор», в ресторанчике «Липп», где Франсуаза иногда завтракает со своим отцом, начинают собираться завсегдатаи, которых окидывает благодушным взглядом властитель здешних мест Марселей Казес. Время возвращаться на бульвар Малешерб, но сначала надо подбросить Веронику домой на площадь Европы, за вокзалом Сен-Лазар.
Когда входит Франсуаза, опьяненная больше вином, чем сегодняшним успехом, родители сидят за столом.
— Я теперь писательница. Я заключила контракт с Жюйаром, нужно, чтобы папа его подписал…
Ей отвечает мать:
— Лучше бы ты вовремя явилась к обеду. Пойди причешись, прежде чем есть суп.
Мари Куарэ плохо переносит богемные наклонности дочери и ее неряшливый вид.
«Если бы хоть это заставило тебя начать причесываться», — добавляет она, а ее муж тем временем молча забавляется происходящей сценой. Никто из домашних не читал «Здравствуй, грусть!». Рукопись не вызвала пылкого протеста, тем более возгласов о гениальности. Франсуаза лишь услышала: «Что это тебе в голову пришла такая история?» И то, что ей доставило удовольствие: «Это очень мило написано».
Мари Куарэ, узнав, что издательство собирается опубликовать книгу независимо от согласия родителей, близка к тому, чтобы рассердиться. В конце концов Пьер и Мари Куарэ соглашаются на публикацию романа, но просят дочь взять псевдоним. Фамилия Куарэ известна, и их может стеснить интерес к автору.
Франсуаза нашла свое имя у Пруста[28]. Листая один из томов «В поисках утраченного времени», она случайно наткнулась на «Сагант», имя жены Бони де Кастеллан, которая потом вышла замуж за Ели Талейран-Перигора, князя Саган. Имя хорошо звучало и сразу ей понравилось. «Куарэ» всегда стоило ей насмешек школьных товарищей, когда перед уроками учителя выкликали всех по алфавиту. Франсуаза под насмешливое шушуканье единственная поднимала руку на букву «Q». В браках Франсуаза Куарэ, или Саган, носила имена Шеллер и Вестхоф. «Совершенно неприемлемые для романистки имена, — говорит она. — Саган — это, по крайней мере, отчетливо и звучно».
Чтец в «Плон» и журналист «Пари-Матч» Мишель Деон[29] инстинктивно чувствует в восемнадцатилетней девушке зерно таланта. Секретарь худсовета Мишель Брутта, плененная романом с первой страницы, передает ему рукопись. В конце недели он возвращает рукопись Шарлю Оренго, советуя принять ее безоговорочно. На этот раз Административный совет «Плон» было не обязательно об этом уведомлять, поскольку, если бы эти господа принялись судить да рядить, проказница рисковала ускользнуть у них прямо из-под носа. Но Шарль Оренго тем не менее выждал три недели. В нетерпении узнать его мнение, Франсуаза наконец переступает порог издательства. Литературная дирекция «Плон» решает опубликовать рукопись с условием, что автор внесет в нее изменения. «Он просил переписать целые страницы — я категорически отказалась исправлять или выкидывать что бы то ни было», — вспоминает она.
Так Мишель Деон невольно упустит писательницу, которая побьет все рекорды продаж. Чуть позже они встретятся и между ними возникнет нежное дружеское чувство. Убежденный в таланте дебютантки, он предложил главному редактору «Пари-Матч» написать о ней статью.
И получил отказ под предлогом того, что Франсуаза Саган неизвестна. Несколько месяцев спустя еженедельник отправляет его в Оссегор в качестве корреспондента. Между тем «Здравствуй, грусть!» завоевывает Премию критиков и роман собираются экранизировать.
«Во время путешествия по Франции, — вспоминает сегодня Мишель Деон из Французской академии, — я встретился с Франсуазой Саган на вилле, которую снял ее отец, около площадки для гольфа. Вероника читала вслух «Литейщика» Жоржа Огне. Атмосфера была не слишком веселая. Мы выпили вместе. Франсуаза показала мне свои стихотворения, одно из которых потом было напечатано в “Матч” с моей неподписанной статьей».
Роман «Здравствуй, грусть!» появился без предварительной шумихи, но поскольку патрон был убежден, что книгу отметят, в издательстве все были расположены к автору. Никто не сомневался, что книга будет продаваться.
«Мы рассчитываем на успех», — говорит один из сотрудников издательства, Жан Декамп, встречая на лестнице Роланда Прета, который работает в коммерческой дирекции. Его брат Жан, также представляющий издательство, уже предупредил его, что книга должна разойтись весьма бойко, несмотря на отсутствие рекламы.
Действительно, через несколько дней после выхода романа в свет стало очевидно, что необходимо переиздание. Рене Жюйар и Пьер Жаве в отпуске, Роланд Прета один принимает решение выпустить еще тираж в три тысячи экземпляров. «Я бы решился на четыре тысячи», — говорит, вернувшись, Жюйар, а Жаве недоволен поспешно принятым решением даже при том, что оно имело положительный результат.
Франсуаза Саган, будто заклиная дурную судьбу после такого замечательного дебюта, обещает Роланду Прета, которому она посвятила «Здравствуй, грусть!»: «Роланду Прета, чьей прилежной ученицей я являюсь», — 1 франк за каждую книгу, проданную после стотысячного экземпляра. В итоге в декабре 1955 года она подписала чек на сто тысяч франков служащему Рене Жюйара, который совершенно не рассчитывал на подобный подарок.
17 марта 1954 года, как только появился ее роман, Франсуаза Саган отправляется за экземпляром «Здравствуй, грусть!» на бульвар Сен-Жермен.
С бьющимся сердцем она спрашивает у продавщицы, есть ли у нее «самая лучшая новинка». Ей предлагают с трогательной готовностью десяток книг, среди которых ее романа нет. Франсуаза набирается смелости и показывает книгу в белой обложке с зеленым прямоугольником, на которой написано: «Здравствуй, грусть!» и внизу буковками поменьше: Франсуаза Саган.
— Мы ее получили вчера, — говорит продавщица. — Честно говоря, я ее вам не рекомендую. Ее написала маленькая бесстыдница. Я ее посмотрела и, право, мадемуазель, там какие-то отвратительные истории.
Франсуаза едва различает ее слова, берет свой экземпляр и уходит. Она заплатила за него триста девяносто франков, нормальную цену за роман в сто восемьдесят восемь страниц, тоненькую рукопись которого в сто шестьдесят машинописных листов Лена Ботрель, заведующая отделом производства издательского дома «Жюйар», доверила своей заместительнице Мадлене Верье со словами: «Посчитайте количество знаков!»
С «этим» Франсуаза Саган заработает сумасшедшие деньги и, оказавшись перед выбором из двух ролей: юной скандалистки или буржуазной писательницы, скорее предпочтет нечто третье. Под одобрительным взглядом продавщицы, убирающей в кассу триста девяносто франков, из которых сорок возвращаются автору, она чувствует себя и юной скандалисткой, и буржуазной писательницей.
Все зависит от того, как на это посмотреть, и Франсуаза, — которую так и не перестанут судить на все лады, — в тот день, в книжной лавке Латинского квартала, поняла, что самое главное — это репутация, пусть даже основанная на недоразумении.
Юго-восточные книжные магазины, особенно в Бордо, Биарицце, Байонне, в Тулузе и Каркассоне, активно пополняют свои прилавки продукцией Жюйара, и теперь, после того как в три недели были проданы полученные два десятка, требуют сотню или даже три сотни экземпляров «Здравствуй, грусть!». Рене Жюйар на этот раз не позволяет застать себя врасплох: третье переиздание — 25 тысяч экземпляров; следующее, накануне отпусков, 50 тысяч, — таким тиражом роман будет переиздаваться в последующие годы.
Книжные магазины Пуатье, Ангулема, Лиона срочно заказывают книгу. Весть о том, что восемнадцатилетняя девушка написала рискованный роман, мгновенно распространяется повсюду.
«Не позволяйте ему приходить к вам. Если его застукает ваша мать…» — говорят о тех, кто в возрасте меньше двадцати лет осмелился заявить о себе. Франсуаза Саган (ничего общего с Леонтин Саган, которая поставила «Девушек в униформе») окрашивает любовь в меланхолические тона и пишет о тоске, в которой пребывает поколение, терпящее кризис нравственности.
Как подчеркивает Франсуа Мориак, «эта романистка совершенно уникальна: она заставляет миновать взглядом хрупкость и обманчивую красоту тел, чтобы сказать, как Боссюэ, о тумане лжи и жалости, который колышется над ними, когда они сливаются в объятии»[30].
Он посвятит ей редакционную статью на первой полосе в «Фигаро»[31] в связи с Премией критиков, а потом окрестит «очаровательным монстром[32] восемнадцати лет» и «озорницей» — мрачновато-едкое[33] красноречие авторитета литературного мира. Статью обсуждают в буржуазных домах, где газета Пьера Бриссона воспринимается как выражающая убеждения состоятельного слоя общества.
Не лишенные колкости размышления академика на первой странице их любимого еженедельника приводят в смятение благонамеренных отцов и матерей, которые после появления романа «Здравствуй, грусть!» ужасаются по поводу того, как можно печатать подобный кошмар. Что говорить, если эта развязная несовершеннолетняя романистка заставляет самого Франсуа Мориака задаться вопросом о состоянии современной нравственности…
В самом деле, сама того не ведая, мадемуазель Франсуаза Куарэ, скромная молодая девушка из семьи потомков промышленников и мелкопоместных дворян, вскоре внесет свой вклад в грядущий переворот в общественном сознании.
Без тени смущения она станет вестницей эмансипации вместе с Брижит Бардо, появившейся надменно-обнаженной на пляже Сен-Тропе в фильме Роже Вадима, и Симоной де Бовуар. Автор книги «Женский пол» так вспоминала
свою неожиданную союзницу: «Франсуаза Саган… обладает милой способностью иногда выходить из своего образа чудного ребенка… я любила ее легкий юмор, ее сдержанность и естественность; расставаясь с ней, я всегда говорила себе, что в следующий раз мы поговорим еще лучше; а потом что-то не получалось, я даже не знаю почему.
Ей нравятся эллипсисы, аллюзии, недосказанности, она не оканчивает фразы, и мне казалось чересчур педантичным заканчивать мои, а разбивать их тоже было как-то странно, и, в конце концов, оказывалось, что сказать мне нечего. Она приводила меня в смущение, как это делают дети, некоторые подростки и все люди, которые говорят иначе, чем я. Я предполагаю, что сама в чем-то стесняла ее»[34].
Говорят, что восхищение обходится без дружбы, что оно самодостаточно. Так можно думать об отношениях Симоны де Бовуар и Франсуазы Саган, чего не скажешь о Сартре, к которому Саган питала интеллектуальную страсть, имевшую источником общую этику и внутреннее благородство, столь редкое в век «безумный, бесчеловечный и коррумпированный»[35].
1954 год, когда Эрнест Хемингуэй[36] получает Нобелевскую литературную премию[37], явился венценосным для Симоны де Бовуар и Франсуазы Саган: роману «Мандарины» была присуждена Гонкуровская премия[38], а «Здравствуй, грусть!» получила Премию критиков.
В понедельник 24 мая жюри, состоящее из Жана Поль-хана, Эмиля Генрио[39], Жоржа Батая[40], Габриэля Марселя[41], Мориса Бланшо[42], Роже Кайуа[43], Марселя Арланда[44], Доминики Ори[45], Мориса Надо, Роберта Кемпа[46], Роберта Кантерса собралось у директора издательства «Дё Рив», чтобы присудить Премию критиков, которую первым получил в 1946 году за «Чуму» Альбер Камю[47].
Рене Дефе и его жена Симона живут на улице Фош в великолепной квартире в четыреста квадратных метров. Во второй половине дня туда входят присяжные — ставки сделаны. Вокруг Жана Польхана, тайного советника «НРФ», расположились представители влиятельного издательского дома «Галлимар». На подготовительном собрании клан издателя выдвинул Жака Одиберти[48]. Габриэль Марсель уже выразил согласие с его кандидатурой: «с этой неожиданной поддержкой дело было в шляпе»[49].
Однако не будем торопиться с заключениями, когда речь идет о результате еще несостоявшегося голосования! Симона Дефе, которая держится в тени, отдает предпочтение «посторонней» Франсуазе. Она не является членом жюри и пытается уговорить Габриэля Марселя отдать голос за «Здравствуй, грусть!».
Она, вероятно, находит убедительные аргументы, потому что в день голосования Габриэль Марсель утверждает перед растерянными коллегами, что роман Одиберти «Сад и реки» являет собой образец литературы, подобной «сфинктеру, который не функционирует»[50]. Это философское изречение изменило мнение большинства, и кандидатура Франсуазы Саган победила восемью голосами против шести. Одновременно и довольный и раздосадованный Габриэль Марсель даст следующий комментарий: «Эта девушка очень талантлива, но я не думаю, что ее книга рисует достойный образ французской семьи…» — что стоило ему характеристики «ретрограда» в «Очарованной утке» Рене Фалле[51].
С трудом отвоеванная победа не изменила планов Франсуазы — в тот день она собиралась со своим парнем на мотоцикле в Сенлис на дружескую вечеринку. Рене Жюйару пришлось настаивать, чтобы она отказалась от поездки и, приняв вид благовоспитанной девушки, пришла на улицу Фош.
Поскольку она несовершеннолетняя и не может подписывать чек, она получает наличными сто тысяч франков, предоставленных меценатом Флоранс Ж. Гульд. На следующее утро мадам Куарэ, обнаружившей пачку ассигнаций в ящике комода, впору заподозрить, что ее дочь совершила вооруженное ограбление!
Франсуазу преследуют фотографы, подгоняемые Иветтой Бессис. Все только и говорят о ее юном возрасте. Столько же тридцать лет назад было Радиге. Правда, сложно сравнивать «Беса в крови», где герой — мальчишка, влюбленный в жену солдата, и «Здравствуй, грусть!», где семнадцатилетняя Сесиль, потерявшая мать, говорит о своем первом опыте сексуальных отношений с Сирилом, мальчиком из добропорядочной семьи, как о вещи самой естественной. С одной стороны, протест против войны через скандальную ситуацию, с другой — демонстрация аморальности на фоне личных внутренних проблем.
Это сопоставление объясняет тем не менее оценку критиков, включая Эмиля Генрио, само воплощение серьезности, которые после появления ее второго романа «Смутная улыбка» вновь проводят параллели. «Это мадемуазель Радиге», — восклицает он, а столь же восхищенному Роберту Кемпу она напоминает Бенжамена Констана[52]. Эти два знаменитых персонажа мира французской литературы познакомились с романисткой у Жюйара и имели возможность оценить ее острый ум.
Что касается обеда, поданного после коктейля, то присяжные суда критики тогда вряд ли смогли бы составить мнение о Франсуазе Саган, совершенно ошеломленной происходящим с нею: «удача», да, «удача»[53]. «Нас было восемнадцать человек за столом, — вспоминает Рене Дефе. Франсуаза посреди этого ареопага явно чувствовала себя неуютно и в буквальном смысле не могла рта раскрыть». Надо сказать, что она только что подверглась тщательному допросу под материнским оком пресс-атташе издательства Жюйара. Немного растерявшись, Франсуаза отвечала под непрекращающиеся фотовспышки.
Она весит 49 килограммов, ее рост 1 метр 66 сантиметров. Она никогда не делает макияж, не красит ногти, одевается в прямые черные юбки и пуловеры и всегда носит туфли без каблуков. Иногда ей приходится надевать вечерние платья.
Она живет с родителями; у нее есть комната, которая ей служит кабинетом, проигрыватель последней модели, пластинки (концерты Моцарта, Сиднея Бешета[54], Луи Армстронга[55]) и книги (Пруст, Чехов, Толстой, Жид[56], Элюар, Фолкнер[57], Черные серии[58]).
Она любит читать, забравшись на обитый красным велюром диван и укрывшись шотландским пледом, курит «Честерфилд» и иногда пьет виски.
«Да, я написала мою книгу за один месяц двумя пальцами на пишущей машинке…» — повторяет она назойливым журналистам.
Обычная девушка, любит жить, смеется, танцует, проводит время с друзьями, слушает музыку, читает. Как и все остальные… У нее узкое лицо, а две ямочки едва смягчают серьезность обращенного к миру собственной фантазии взгляда, где блещут золотисто-коричневые искорки.
Статья Франсуа Мориака на первой странице «Фигаро» произвела эффект разорвавшейся бомбы, пророча Франсуазе звездную известность. «Падающая или “новая” звезда?» — называет он хронику в «Информасьон».
«Быть может, мы имеем дело с наследницей порочного гения Колетт[59] (и ситуация подобна — дочь с отцом и сын с матерью: кажется, «Здравствуй, грусть!» воссоздает атмосферу «Шери»)? Может быть, это всего лишь падающая звезда, рассекающая почти пустой литературный небосклон года?» — пишет автор романа «Змея в кулаке» Эрве Базен[60]. «Исключительная молодость Франсуазы Саган оставляет меня равнодушным, — констатирует он. — Мне дела нет, что ей всего восемнадцать: это ни о чем не говорит, ошибкой было бы полагать, что это явилось причиной ее успеха, наоборот, с точки зрения морали это обстоятельство — помеха для нее.
Сама Франсуаза выражает протест устами Сесиль: “Пожалуйста, не колите мне глаза моей молодостью: я никогда не прикрывалась ею — я вовсе не считаю, что она дает какие-то привилегии или что-то оправдывает. Я не придаю ей значения”[61]. В самом деле, у нее больше нет возраста — она уже не невинна, но и до зрелости ей далеко. Одни торопятся жить, другие отчаянно хватаются за жизнь — в этом обществе нет ощущения присутствия поколений, и кажется, будто исчезает “респектабельность старости”. Нет, в самом деле, у нее не больше молодости, чем было у Радиге (…)».
Заинтригованный Эрве Базен встретился с ней, желая пролить свет на образ Сесиль, мечтающей о «любви захватывающей, сильной и стремительно уносящейся в прошлое».
«Я сначала создала своих персонажей, а потом уже рассказ о них», — поведала ему Франсуаза Саган, которую он счел моложе, нежнее ее семнадцатилетней героини и, главное, чертовски умной. Вывод: между автором и персонажем нет ничего общего. Кто тогда Сесиль?
Это непостижимая тайна романа «Здравствуй, грусть!», перед которой пасует добропорядочное буржуазное сознание. Потому что «грех — это единственный яркий мазок, сохранившийся на полотне современной жизни». Сесиль цитирует здесь Оскара Уайльда[62]. Остается только заключить, что Франсуаза Саган продала душу дьяволу. Франсуа Мориак возмущен. «Очаровательный монстр» не остается перед академиком в долгу: «Он очень любит возмущаться. Это свойственно его возрасту. К тому же у него к этому есть все основания, потому что в этом отношении у него просто талант. Он ругает мою книгу, вероятно, потому, что там нет понятия греха. Если бы жизнь не была сложнее!»
«Здравствуй, грусть!» продолжала порождать семейные ссоры. Это, конечно, не битва Эрнани[63], но родителей роман шокировал. Франсуазу Саган упрекали также в выборе среды, которую она изображает. Мишель Деон[64] в строках, посвященных романистке, после горячих похвал погрузившись в воспоминания, проявляет критичность:
«Новым в “Здравствуй, грусть!”, как и в последовавших затем романах, явился тон, легкий и меланхоличный, точно выражающий настроение юности, мягкую горечь, готовую сойти на нет, а также воссозданные с живостью мужские и женские характеры, близкие так удавшимся Колетт в нескольких романах, например, “Дуэт”, “Шери”, “Жижи”, где все очаровательно аморально. Жаль только, что Колетт подарила силу и страстность своего таланта персонажам сумеречного полусвета, жаль, что Франсуаза Саган своих персонажей берет из среды праздной или занятой благопристойным образом буржуазии, которая, подобно всей современной эпохе, живет в иллюзии собственной значимости. Среда не вульгарная, но заурядная, где, боюсь, мало живой естественности, которую Франсуаза Саган воссоздает неизвестно по каким данным — я ее вижу очень редко…»[65]
Представить Колетт и Саган на одной «скамье подсудимых» — значило желать найти между ними тонкую нить взаимосвязи, узаконивающей поэзию, которой блещет каждый оборот фразы у обеих. Имеет место совпадение, впрочем, оно ничего не объясняет: в 1954 году, когда умерла Колетт, в литературный мир пришла Саган.