Глава 16 . Сошествие в ад

Глава 16. Сошествие в ад

Выскочив на улицу, я сразу же увидел Крендла и Бизеля. Окружив броневик, они давили на психику экипажу, стуча по броне машины оружием. Башня беспорядочно вращалась, стараясь отыскать их, но без особой пользы — оба оставались неуловимы. Броневик не мог вести огонь, что обеспечило возможность нашим товарищам из 2-го взвода продвинуться дальше по улице на север. Крендл швырнул гранату под правое колесо броневика и тут же отбежал, укрывшись за кормой. От взрыва толку было мало, вывести броневик из строя не удалось, зато он дал нам время укрыться за огромной кучей битого кирпича, перекрывшей проезд через улицу, из-за нее машина не могла отправиться вдогонку за нами.

— Слушай, а где Брюкнер? — спросил Крендл.

И тут же по моему лицу понял все, хотя я ни слова не сказал.

Алум вместе с шарфюрером были у какого-то здания в трех кварталах впереди и пытались определить, как быстрее добраться до водонапорной башни. Чуть ближе я увидел Лёфлада и Лихтеля, которые несли Штотца.

Мы стали их догонять, но тут в здании по левую руку от нас прогремел взрыв. Взрывная волна, окатив обломками и каменной пылью, швырнула меня наземь. Я почти ничего не видел и страшно закашлялся. Чуть опомнившись, я стал выбираться из-под едва не похоронивших меня деревянных балок, обломков водопроводных труб и кусков штукатурки. Я пошевелил пальцами рук и ног. Если я и был ранен, то легко. Крендл и Бизель пришли мне на помощь, вид у обоих был такой, словно на них высыпали мешок муки. Я наверняка выглядел ничуть не лучше.

— Кагер? Как ты? — наклонившись ко мне, спросил Крендл.

— Вроде ничего.

— Правда ничего. А то у тебя вид хуже некуда.

Они помогли мне подняться, и в этот момент дом на противоположной стороне улицы разлетелся в куски. Я снова был сбит с ног и на заднице, словно на санках, проехал с десяток метров. Я сразу же попытался встать, но мои кованые сапоги жутко скользили на льду, и я несколько раз упал. Бизель, успев встать, сразу же кинулся на помощь к Крендлу, и тот тоже не устоял на ногах. Не успели мы сделать и десятка шагов, как взрыв уничтожил и третье здание. Нельзя было понять: или русские заминировали эти дома, или же мы угодили под артобстрел.

Мы с Крендлом увидели, как обломки рухнули на Бизеля. Откинув несколько досок и кусков штукатурки, мы окаменели: ни туловища, ни головы не было, только ноги, странно и жутко шевелившиеся.

Мы бросились бежать от этого места, ноги разъезжались на скользкой мостовой. Мы падали, поднимались, бежали дальше, снова падали. Когда мы добрались до своих — Лихтеля, Лёфлада, Штотца и Алума, — те изумленно уставились на нас и стали искать глазами остальных — Брюкнера и Бизеля. Не обнаружив их, они все поняли.

Голова Штотца бессильно повисла — он потерял сознание. Лихтель и Лёфлад прикрикнули на него, мол, давай, крепись, мы тебя не бросим. Из разорванного сапога, капая на лед, сочилась кровь. Изувеченная нога Штотца страшно распухла, лицо на глазах приобретало землистый оттенок.

Шарфюрер с Алумом, шлепнувшись на живот, стали остервенело палить из автоматов. Мы пробежали метров на 10 вперед, потом Лихтель с Лёфладом усадили Штотца на землю передохнуть.

— По кому вы стреляете? — спросил я.

Никто из них не ответил. Оставив Штотца сидеть, мы вчетвером подошли к шарфюреру и Алуму.

— Боже мой, — вырвалось у Лёфлада.

И тут мы все схватились за автоматы и винтовки и открыли огонь. Впереди лежала небольшая площадь, что-то вроде рынка, на которой расположился полевой госпиталь русских. Врачи и персонал сбежали, бросив раненых. Кое-кто из них уже тянулся к автоматам, и мы, отдавая себе отчет, что только что потеряли Брюкнера и Бизеля, ослепленные яростью, стали без разбора палить по раненым. Сменяя рожки автоматов, мы длинными очередями уложили человек 30—40. Некоторые, неловко ковыляя, пытались уйти или отползти, но наши пули настигали и их. По завершении этого чудовищного, варварского акта я вдруг заметил русского солдата, спрятавшегося за деревянной ручной тележкой. Вытащив опустевший рожок, я вставил новый и очередью разнес тележку в щепы. Тело русского, неуклюже перевалившись через обломки тележки, упало на землю. Сообразив, что и этот рожок успел опустеть, я воткнул в автомат еще один и целиком всадил его в мертвое тело. Если бы не подбежавший шарфюрер, я так и продолжал бы стрелять, пока не кончились патроны.

Мы молча осмотрели груду неподвижных тел. Кто-то бормотал Штотцу, что мы, мол, отомстили за тебя русским. Потом мы с шарфюрером стали обходить площадь, я специально подошел к остаткам тележки, убедиться, что русский на самом деле мертв.

Ко мне подошел Крендл. Я посмотрел ему в глаза. И понял, о чем он думал в тот момент.

— Это не Бельгия.

Никаких укоров совести, глядя на содеянное, я не ощущал. Как не ощущал и тени раскаяния. После того как осколок вспорол живот Брюкнеру, а Бизеля разрубило пополам, я уже не был способен ни на сострадание, ни на раскаяние.

— На запад, — напомнил шарфюрер. — Отсюда нужно идти на запад.

— Мне понадобится помощь!

В голосе Лихтеля звучал неприкрытый страх. Мы подбежали туда, где лежал Штотц, и увидели, что он без сознания.

— Он вот-вот истечет кровью, — предупредил Лихтель и стал что-то искать в мусоре и обломках. Найдя какой-то напоминавший трубку предмет, он тут же полез в ранец и вытащил оттуда шарф. Наскоро изготовив из подручных средств подобие кровоостанавливающего жгута, он стал пережимать ногу Штотца выше колена.

— Больше ничего не сделаешь, — сказал он. — Ему на самом деле нужен врач.

— Придется его оставить, — произнес шарфюрер. — С ним нам никогда не добраться до этой башни.

Я посмотрел шарфюреру прямо в глаза, потом повернулся к Лихтелю и Лёфладу.

— Давайте, берите его и несите.

Штотц был из 2-го взвода. И черт с ним, с этим шарфюрером — пусть думает что хочет, а раненого товарища я бросать не собирался.

Миновав несколько кварталов, мы с удивлением обнаружили, что водонапорная башня стоит, как стояла. Лучше бы ее снесли, мелькнула мысль. У меня с самого начала не было никакого желания забираться на нее. Другой взвод добрался до башни раньше нас и, как было приказано, охранял участок. Тут же нашелся и врач, которому мы и сдали на руки Штотца.

Подняв ему веки, врач пощупал пульс, потом посмотрел на импровизированный жгут на распухшей ноге.

— Он потерял слишком много крови, — объявил врач.

— Давай, забирайся на башню и оттуда докладывай о передвижении наших танков и артиллерии, — приказал мне шарфюрер.

Приказ есть приказ, но стоило мне, задрав голову, взглянуть наверх, как мне вдруг расхотелось лезть на нее. Высотой эта башня была с шестиэтажный дом.

— Как минимум 18 метров, Кагер, — предупредил Крендл. — А может, и все 19.

Ему не следовало этого говорить, но он, как водится, не мог удержаться.

— Черт возьми, ты что? Правда туда собрался? Ну и ну!

Лихтель подал мне снайперскую винтовку К-98 и несколько магазинов с патронами — там наверху от моего автомата МП-40 будет мало толку, поскольку с такой высоты никакой прицельный огонь из автомата невозможен. Повесив винтовку на плечо я схватился за холодный металл лестницы. Я спешил, поэтому подошвы сапог то и дело соскальзывали с металла. Надо было торопиться — в любую секунду можно было ожидать русскую пулю в спину.

Одолев метров 10, я совершил ошибку — посмотрел вниз. И дело было не в том, что я боялся высоты, нет, высоты я как раз не боялся. Я понял, что я лишь на полпути. И почему только русские меня до сих пор не сняли? Сосредоточив внимание на конце лестницы, я продолжил путь наверх. С каждой ступенькой подъем становился все тяжелее — руки ныли от холода, а спину оттягивал «Петрике».

Когда я успел забраться метров на 12, в металлические поручни чуть выше меня ударила первая пуля русских. Меня после этого словно сам Господь Бог взял за шиворот и подтащил на самый верх. Я не помню, как оказался наверху, но внезапно понял, что очутился на железном балконе, окружавшем резервуар с водой, и что вот-вот сорвусь вниз.

Сапоги скользили по металлу, и я никак не мог удержать равновесие. Я так быстро взобрался, что даже не обратил внимание на покрывавший металл лед. Тонкие перила, через которые я попытался перегнуться, сгибались под тяжестью тела, и я резко отпрянул назад, рассчитывая, чщмой «Петрике» на спине поможет мне. Помог. После этого я с трудом обрел равновесие и даже смог выпрямиться. Пули врага с визгом рикошетировали от металла впереди и позади.

Лежать навзничь на железной платформе, опоясывавшей резервуар, да еще в холод — не самое лучшее занятие. Хотя сначала мне думалось наоборот. Под ногами была металлическая решетка — снизу я был как на ладони. Я попытался посмотреть через оптический прицел винтовки, но так ничего не увидел. Я не мог определить, откуда летели русские пули. Я специально держал винтовку так, что враг, если он видит меня, мог бы подумать, что я тоже в кого-то целюсь. Другой рукой я поднес к глазам бинокль. И увидел много интересного. Например, русских, засевших на втором этаже одного из зданий внизу, направлявшиеся на восток русские танки и броневики, а с юга — их внушительную пехотную колонну. Оставив в покое винтовку, я включил рацию в режим передачи и передал для батареи 8,8-см орудий точные координаты противника. Мне было приказано выявить в первую очередь наличие и местонахождение тяжелой техники, но пока я мешкал, танки успели скрыться за домами. Я сообщил координаты пехотной колонны, а потом и дома, на втором этаже которого засел неприятель.

Теперь русский снайпер уже вовсю вел огонь по мне, более того, оповестил своих товарищей о моем местонахождении. Так что молниеносно выяснилось, что, дескать, я артиллерийский рекогносцировщик, и по металлической поверхности водонапорной башни весело защелкали пули. Я сразу же понял: если они залпами повредят резервуар, я не успею опомниться, как хлынувшая из него вода перельется через край и смоет меня вниз. Но, невзирая на это, как сумасшедший продолжал сообщать по рации данные обо всех целях.

— Немедленно убирайся оттуда, чертов идиот! Глянув вниз, я разглядел отчаянно махавшего мне шарфюрера.

— Я тебе сказал — сию минуту спускайся! Ты что, оглох?

Это уже походило на приказ. Но я предпочел его не расслышать. Но в конце концов все же спустился с башни, наверняка установив мировой рекорд по спуску с такого рода сооружений.

— Мы вместе с пехотным взводом идем сейчас на восток, — оповестил меня Лихтель, забирая у меня снайперскую винтовку и возвращая мне мой МР-40.

— Ну, как оттуда видок? — поинтересовался Крендл.

— Пошел в задницу.

Шарфюрер сообщил нашему и пехотному взводу о готовящейся атаке. Сам он решил отправиться не с нами, а с другим взводом. И решил пополнить мой взвод, передав под мое командование четверых бойцов. Они должны были заменить выбывших, включая Штотца, который, оказывается, скончался от потери крови, пока я лазил на водонапорную башню. Таким образом, оба взвода сравнялись по численности.

Я принял в состав 2-го взвода Рудольфа Дальке, Эдмунда Пфингстага, Ганса Райгера и Йозефа Фендта. Откровенно говоря, я не горел желанием брать этих новичков к себе, но изо всех сил старался изобразить радушие. Я предпочел бы вместо них Брюкнера, Бизеля и Штотца.

Мы стали продвигаться на восток, и гул канонады становился все отчетливее. Мы снова оказались на той самой площади, где мы устроили кровавую баню, расстреляв русских раненых. Судя по количеству тел погибших солдат вермахта, после нашего отбытия там вновь было жарко. Шарфюрер вместе с другим взводом повернул на север, а мы продолжили путь на восток.

Русская артиллерия обрушилась на нас, когда мы миновали городскую площадь с разрушенным фонтаном в центре. Дальке тут же крикнул:

— 10—12 человек лечь на землю! Трое в окно слева! Райгер и Фендт тут же разрядили автоматы в окно,

остальные, разбившись на две группы, укрылись за фонтаном, открыли огонь по русским, засевшим за кучами битого кирпича и штукатурки. Пфингстаг как угорелый промчался мимо к другой куче обломков, паля на ходу во все стороны. Дальке тоже метнулся за обломки, и в этот момент у них двоих опустели автоматные рожки.

— Все чисто! — чуть ли не в один голос крикнули они нам.

К ним подбежали Райгер и Фендт. Молча все четверо уставились на убитых русских, так и оставшихся лежать в устроенном ими на скорую руку из обломков стен бункере.

Старые бойцы 2-го взвода, включая меня, недоуменно и не без зависти переглянулись.

— Как ловко они все обстряпали! — воскликнул Крендл. Я не мог понять, как. За все девять месяцев пребывания

в России мне ни разу не приходилось видеть, чтобы четверо пехотинцев молниеносно и без потерь разделались с превосходящей по численностью группой врага, вдобавок действовавшей из укрытия. Лихтель украдкой многозначительно постучал пальцами по петлицам. Ах, вот оно что! А я — то и не заметил! Оказывается, Райгер, Фендт, Дальке и Пфингстаг прибыли к нам из «Мёртвой головы».

Прежде чем новички опомнились, я приказал продвигаться дальше. Не хотелось мне выслушивать их, и, чтобы заткнуть им рот, я тут же озадачил их.

Стало темнеть, и почти одновременно пошел снег. Мы соединились с 5-м пехотным полком СС, успевшим овладеть несколькими временными укрытиями русских и превращенными в руины зданиями. На выдвинутом вперед командном пункте было относительно спокойно. Среди 150 бойцов мы с радостью обнаружили оберштурмфюрера Дитца. Он сообщил, что русские засели в нескольких таких же временных укрытиях и развалинах зданий примерно в 20 метрах от нас. Ни они, ни мы пока что огня не открывали, потому пополняли иссякший боекомплект. Подкрепившись мороженым хлебом, который запивали чаем из растопленного прямо во фляжках на разведенных тут же кострах снега. Мне вместо моей простреленной на башне фляжки вручили другую, изъятую у кого-то из погибших.

Дитц горевал по поводу гибели наших товарищей и заверил меня, что четверо новичков так и останутся в составе моего взвода. Я тут же про себя решил отбросить прежнюю неприязнь к вновь прибывшим. Мужество, проявленное бесстрашной четверкой в бою, давало все основания гордиться Райгером, Фендтом, Дальке и Пфингстагом.

Рудольф Дальке до войны изучал биологию в университете Ландсберга, потом вступил в ваффен-СС. Этот солдат был мастером по части всевозможных фокусов с картами и мелкими предметами, заставляя их то незаметно исчезать, то так же незаметно появляться. Ему было 22 года, и он казался нам, 18—19-летним, чуть ли не стариком.

Эдмунд Пфингстаг был родом из Клоппенбурга, где он несколько лет проработал на овцеводческой ферме, принадлежащей его отцу. Эдмунд был человеком сообразительным и образованным, ничуть не менее Дальке. Эдмунд черпал познания из книг. Он был активным членом НСДАП еще в годы ее становления и самым старшим во взводе — ему исполнилось 26 лет. Пфингстаг был женат, имел троих детей. Из-за его возраста за ним закрепилась кличка «Папаша».

Ганс Райгер был лесорубом из Людвигсхафена. Телосложением и манерами он мне чем-то напомнил Брюкнера, и я не без удивления обнаружил, что у нас с ним общее увлечение — он горел желанием изучить все на свете иностранные языки. Гансу был 21 год, и он страстно мечтал после войны своими руками поставить рубленый дом где-нибудь в Шварцвальде[22].

Йозефу Фендту было 20 лет, он был из Маннгейма. У Йозефа было две отличительные черты: в бою он действовал собранно, решительно и расчетливо. Остальное время он состязался с Крендлом по части изобретения непотребных названий для определенных частей тела и выполняемых ими функций.

Всем четверым выпало воевать на Украине и теперь здесь, в России. Они были люди опытные, и я был рад, что они оказались во 2-м взводе.

Когда мы ночью, прибившись друг к другу, чтобы согреться, дремали, до нас со стороны русских донесся голос. К нам обращались по-немецки. Некто с ужасающим акцентом осведомился:

— Эй, немцы! Говорят, вы собак е...те?

Его товарищи по достоинству оценили остроумие, во все горло расхохотавшись. Хихикнул и кое-кто из наших, потом и мы не выдержали, тоже рассмеялись.

Один из наших крикнул:

— Эй, русские, говорят, вы своих матерей е...те? Мы рассмеялись. Русские тоже.

— Эй, немцы! У вас винтовочек для нас не найдется?

— Эй, русские! Винтовочек нет, зато пуль сколько угодно!

Общий смех.

— Эй, немцы! А пожрать для нас у вас не найдется?

— Эй, русские! Попробуйте мерзлого говна, если вам так уж жрать приспичило!

Снова общий хохот. Потом русские снова повторили вопрос:

— Немцы! Серьезно, есть у вас, что пожевать? Жрать хочется!

Мы все как по команде повернулись к Дитцу. Тот, на секунду задумавшись, полез в свой ранец, достал буханку хлеба и откромсал краюху. Мы последовали его примеру, потом кто-то нашел старый мешок, кажется, упаковку отчего-то, туда сунули отрезанные ломти, а потом, размахнувшись хорошенько, перебросили угощение русским.

— Эй, русские! Ловите! Вот вам хлеб!

Наступила продолжительная пауза, потом раздался все тот же голос.

— А стрелять не будете? — осведомился он.

— Не будем, не будем!

Снова долгая пауза, потом мы увидели, как кто-то из русских, скрючившись, прокрался к мешку с хлебом, схватил его и тут же снова исчез из поля зрения. Некоторое время спустя к нам снова обратились.

— Эй, немцы!

— Да!

— Спасибо вам.

Ночь прошла тревожно, казалось, ей конца не будет. Дальке постоянно развлекал нас карточными фокусами. А мы, хоть уже и насмотрелись на них вдоволь, просили его вновь и вновь показать. Пфингстаг и Райгер углубились в беседу о достоинствах различных тканей и способах их производства, потом заговорили о сортах дерева и о преимуществах различных материалов. Фендту захотелось узнать что-нибудь из истории нашего подразделения, но вот об этом нам, старым бойцам 2-го взвода, как раз рассуждать не хотелось. Потому что непременно всплыли бы такие имена, как Эрнст, Цайтлер, Брюкнер, и многие-многие другие.

Дитц, как обычно, ходил от одного к другому. Поговорит минуту или две, потом переходит к следующему и так далее. И каждого одаривал какой-нибудь мелочью. Это могла пачка лезвий для безопасной бритвы, пакетик изюма, свежая газета — что угодно. Он всегда говорил, что все это прислано ему его «друзьями» из дому, и был рад отдать хоть часть всего нам, потому что его друзья были настолько щедры, что буквально заваливали его всем, чем только можно, и что ему, дескать, этого вовек не израсходовать. Я знал, что Дитц на самом получал много писем и посылок и что все эти дары — не «трофеи» и не добыча в результате акций мародерства. Дитц и в мыслях не мог позволить себе ничего подобного.

Поговаривали, что Дитц все свое жалованье отсылал домой и что в письмах просил своих родных покупать на эти деньги эти самые мелочи и присылать ему, чтобы иногда порадовать ими подчиненных. Выходило, что Дитц практически ни крохи от своего жалованья не оставлял себе, ибо у него в подчинении было не меньше 200 человек. Посылки из Германии добирались до нас, как правило, три недели. И регулярно раз в три недели наш оберштурмфюрер одаривал своих бойцов. Причем он обставлял все так, будто мы оказываем ему великую честь, принимая его мелкие подарки. В целом, это было недалеко от истины, поскольку во фронтовых условиях таскать такое обилие барахла было чрезвычайно обременительно. И не бросишь — все-таки жалко! Мы понимали, с каким сложностями связана пересылка и приобретение этих вещиц, и всегда с благодарностью принимали их от Дитца, потому что не хотели его обидеть. Ему доставляло массу удовольствия делать подарки. И на войне, где все живут в постоянном страхе, тоскуя по дому и просто по человеческому общению, разве можно было обидеть такого человека, как Дитц.

В тут ночь мне от Дитца достался томик стихов Вильгельма Буша[23]. Я уже читал кое-какие произведения этого поэта, и мне всегда был по душе его юмор и умение ко всему подобрать название. Сидя у костра и под аккомпанемент гармошки — русские растягивали мехи на другой стороне, — я раскрыл книгу. Причем, раскрыл ее на той странице, где начиналось стихотворение «Нависшая тень рока». Простые слова обрели для меня глубокий смысл.

Проквакала лягушка резвившимся в воздухе мухам: «Пляшите, пока пляшется! Недолго вам осталось — все равно кончите лежа на земле!»

Словно про нас написано. Сначала ни о чем не задумываешься, живешь без забот. А потом раз — и ты распростерт на земле.

Я никак не мог разобраться, каков он, наш русский враг. И враг ли он? В ту ночь они осыпали нас оскорблениями, а мы только хохотали. Потом мы облаяли их, и они тоже хохотали. Они попросили у нас хлеба, и мы им его дали. Как это понимать? Может, оттого, что мы дали им возможность заморить червяка, они будут лучше прицеливаться, стреляя в нас. И, невзирая ни на что, мы все же дали им поесть. И не пристрелили их товарища, забиравшего мешочек с хлебом. Выкрикивая ругательства в адрес друг друга, мы вели себя не как враги, а как обычные люди. Возможно, вели себя вульгарно, но за этой вульгарностью не составляло труда угадать добродушие. Наши вожди наказали нам стрелять друг в друга. Нам твердили, что коммунисты, большевики подрывают основу германского порядка. Русские прекрасно знали, что мы вторглись на их территорию и уничтожали все на своем пути. Но в ту ночь ни у нас, ни у них не было желания стрелять друг в друга, по крайней мере, без приказа. Дитц вполне мог отдать такой приказ. И он был бы вполне оправдан логикой войны — атаковать зазевавшегося неприятеля, который, к тому же, и на патроны не богат. У нас самих патронов было в обрез, да и Дитц не знал в точности, сколько там этих русских засело. К чему идти на неоправданный риск? Может, все-таки спокойно дождаться утра, когда как мы, так и они вполне можем получить приказ отойти? Ни на минуту не сомневаюсь, что будь на месте Дитца Кюндер, тот непременно бы отдал приказ атаковать.

Не думаю, что кто-нибудь из наших, включая Дитца, рвался тогда в бой. Бывают дни, а за нами лежал именно такой, когда пережито по самую завязку. Как бывают и дни, когда сам чувствуешь, что атака нужна, необходима, что сама обстановка подталкивает тебя атаковать. Но в ту ночь все были настроены совершенно по-иному. Даже наш русский неприятель.

В тот день нам выпало пережить на самом деле немало. Я недосчитался троих боевых товарищей, отправил на тот свет толпу русских раненых, согласно моим целеуказаниям на этот город обрушилась тьма снарядов 8,8-см орудий. Все, хватит, иначе точно будет перебор. А это означает, что уничтожение врага рискует превратиться в своего рода спорт. Нет уж, в конце концов, эта война — не наша. Она разразилась из-за алчности и некомпетентности наших правителей. Хорошо бы привезти сюда Гитлера, пусть-ка и он возьмет в руки винтовку, если ему так хочется воевать. А что до нас — наша смена на сегодня закончилась.

И подобные явления и мысли отнюдь не свидетельствовали о том, что в Поповке боевой дух СС упал до нуля. Нет, нет, мы продолжали хранить верность Гитлеру и народу Германии. Но даже у параноика-фанатика есть пределы демонстрировать верность и преданность. Если твое изнуренное тело и дух начинают протестовать, то никакой пропаганде, никаким воззвания и апелляциям не заставить тебя героически сражаться. Правда, это не распространяется на те случаи, когда речь идет о сохранении жизни, твоей собственной или же твоего товарища. Тут уж, невзирая ни на изнуренное тело, ни на сломленный боевой дух, ты превращаешься в удивительное создание, всеми способами старающееся обхитрить надвигающуюся погибель. Обхитришь, и вот ты уже куда выше оцениваешь себя. Будто тебе удалось изменить ход твоей судьбы, предопределенной для тебя сильными мира сего. Именно тогда я и понял суть и стимул этого. Выжить — означало для нас не столько сохранить свою жизнь, сколько жизнь наших товарищей. Когда ты пытаешься выжить ради того, чтобы выжил другой. В ту ночь выжить должны были все до единого. Включая и русских.

Из размышлений меня вырвало буханье кованых сапог. Я все еще держал в руке полураскрытый том Вильгельма Буша. Наши наблюдатели изучали в бинокли позиции русских. Поговаривали, что они в течение ночи отошли. Вскоре вернулся посланный нами в разведку боец и притащил любопытные вещи — коробку медикаментов и перевязочных материалов, оставленную для нас русскими. В благодарность за хлеб.

«Петрике» оживился, передавая массу донесений и приказов. Большинство наших подразделений сообщали об отсутствии активности врага. Советы решили сдать город и под покровом темноты отступили. Собственно, удивляться было нечему — сначала они яростно набрасывались на нас, нанесли нам немалые потери, а потом тихой сапой удалились на восток для перегруппировки сил. Мы не торопясь собрали снаряжение, и Дитц повел нас к восточным окраинам города.

Там мы обнаружили Штайнера и Кюндера. Тут же стояло несколько искореженных танков и полугусеничных вездеходов. Поступали сообщения из полков, действовавших за несколько километров от нас. Минувшим днем им тоже здорово досталось от русских. Враг внезапно атаковал одновременно на нескольких участках, нанося тяжелые потери, а потом отступал для перегруппировки сил. Советы доказали нам, что и мы уязвимы, что и у нас полным-полно огрехов и слабых мест. ОКХ и ОКВ были в панике, лихорадочно пытаясь разработать план пополнения полков личным составом, техникой, артиллерийскими орудиями и боеприпасами. Русская авиация уничтожила наши тыловые склады, поэтому снабжение пришлось урезать до необходимого минимума. Разумеется, как это всегда бывает в подобных случаях, командиры частей обрывали телефоны, требуя обеспечить их тем и другим, и каждый доказывал, что он и только он должен получить необходимое в первую очередь, ссылаясь на неотложность стоящих перед ним задач. Я стоял в паре метров от Кюндера и слышал все поступавшие запросы. Два или три полка вермахта были разбиты наголову. Потери личного состава и техники батальона СС, действовавшего в Горовке, доходили до 80%.

Из Поповки начинали вывозить убитых из 5-й дивизии СС и танковой армии Гота. Солдаты резервной роты вгрызались лопатами в мерзлую землю — им предстояло вырыть не одну сотню могил. Солдаты санитарной роты тем временем снимали с тел погибших личные жетоны.

Мы с Лихтелем решили обойти уложенные в ряд тела погибших, чтобы отыскать Брюкнера, Бизеля и Штотца. Эти ребята заслуживали достойного погребения, мы и в мыслях не могли допустить, чтобы они так и остались лежать где-нибудь в городе среди обломков домов.

Бесконечный ряд трупов, иногда расчлененных, а иногда и просто фрагментов человеческих тел. Часть из них была покрыта солдатскими одеялами. Приходилось нагибаться и откидывать их. Так Лихтель й обнаружил тела Брюкнера и Штотца. Но где тело Бизеля? Может, среди расчлененных? Их было, наверное, половина от остальных. Какое-то время спустя до меня дошло, что может статься, что нам так никогда и не узнать, были ли его останки вывезены из Поповки. Но тут Лихтель сумел отыскать и Бизеля. Причем по содержимому карманов брюк. Но по лицу Лихтеля я понял, что это неправда. Я не стал допрашивать его, поняв, что он просто решил утешить меня. И я предпочел поверить ему, невзирая на укоры совести. Больше мы с ним эту тему никогда не поднимали.

Под влиянием слухов о готовящемся новом наступлении русских остатки 5-й дивизии СС и танковой армии Гота стали сосредотачиваться. Если русские и вправду надумали атаковать нас, нам их натиска уже не выдержать. Слишком велики были наши потери. Мы получили приказ продолжать следовать на Имени.

Туда мы прибыли ранним утром следующего дня. Туда были стянуты значительные силы немецких войск, действовавших на различных участках фронта. Личный состав выглядел хуже некуда, люди были измучены и подавлены. Наши офицеры всячески препятствовали тому, чтобы мы вступали с ними в контакт, но мы все равно пообщались с ними. Следить за нами было некому — у наших командиров и без этого хлопот был полон рот: подсчитать потери, реорганизовать подразделения и, самое главное, думать, как быть дальше.

Бойцы не скупились на рассказы о пережитом ими кошмаре. Говорили о том, что русские используют огнеметы для выкуривания наших из подвалов и бункеров. Другие рассказывали о том, как русские танками проезжались по нашим раненым, лежащим на улицах. Один солдат поддал о том, как пропал его товарищ из «Лейбштандарта «Адольф Гитлер», посланный в разведку, и как потом, на следующий день фрагменты его тела обнаружили прибитыми гвоздями к стене дома.

Немало было рассказов о бесчеловечных актах и с нашей стороны. Так, на глазах у одного солдата наш боец раскроил пленному череп прикладом винтовки. Другой был свидетелем тому, как наш солдат вместо того, чтобы прикончить взятого в плен русского одной пулей, несколько раз выстрелил в него, желая, чтобы тот умирал постепенно. Говорили о проткнутых штыками руках, ногах, о том, как нескольких русских солдат цепями приковали в церкви к стене, а саму церковь подожгли. Я не мог поверить, что мы, немцы, будучи цивилизованным народом, были способны на такие чудовищные издевательства, не гнушаясь совершать их в Храме Божьем.

Как могли совершать их мы, которые еще минувшей ночью шутливо переругивались с русскими? Как могли их совершать те же русские? Почетно предпринять все возможное ради спасения своего товарища. Но разве может считаться почетным зверское убийство беспомощного или безоружного? Одни на войне убивают по необходимости. Это очень печально и очень страшно. А ведь тот русский, пытавшийся укрыться за деревянной тележкой и погибший от моей пули, не представлял для нас ровным счетом никакой угрозы. В крайнем случае, можно было взять его в плен. Но я потерял Брюкнера, Бизеля, да Штотц умирал на моих глазах. Впрочем, их гибель не могла служить оправданием содеянного мною. Вчера я миновал врата восьмого круга ада. Я уже не имел права считать себя нормальным человеческим существом, ибо я попрал личностные, религиозные и этические нормы и принципы. Совершив варварский акт, ты уже ничем больше не отличаешься от варвара. Убивая из злобы, я на веки вечные вручил Люциферу частичку моей души.