Глава 24 . Прозрение

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 24. Прозрение

Я прибыл в Кале в середине августа. Мне было поручено заниматься перехватом радиосообщений противника, находившегося по ту сторону пролива Ла-Манш. Вторжение союзников было делом решенным, поэтому ОКХ и ОКВ считали, что главным пунктом высадки станет район Кале, поскольку именно в этом месте Ла-Манш наиболее узкий.

Странно было заниматься прослушиванием британских радиопередач. Я перехватывал сообщения, передаваемые Би-би-си для групп французского Сопротивления, речи Черчилля, массу хорошей музыки, но среди этой массы не было ничего, что хотя бы отдаленно указывало на возможность высадки союзников на побережье Франции.

Большинство солдат и офицеров 2-го полка СС составляли те, кто прошел Восточный фронт, личный состав продолжал возвращаться оттуда, и поговаривали о возвращении в Россию, как только в полку завершится пополнение личным составом и отдых.

В конце сентября мы встретились в Фрицем Крендлом. Он хвастал, что, мол, служба у него не бей лежачего, и что Алум по-прежнему сражается в рядах 5-го полка СС, и что Акерман погиб на Кавказе.

В Кале на самом деле служба была отнюдь не тяжелой. Я занимался установкой антенн и радиооборудования, нес караульную службу на вышках и крышах домов. Мы с Крендлом старались как можно больше времени проводить вместе.

К Рождеству мне дали двухнедельный отпуск, и я съездил в Лейпциг, где встретился с родителями. Выехал я из Кале 23 декабря, вернуться обратно предстояло 5 января 1944 года.

Германия вообще и Лейпциг в частности произвели на меня гнетущее впечатление. Хоть мне постоянно приходилось слышать об авианалетах союзников, но я не мог представить себе в полной мере их последствий, пока не увидел все собственными глазами. И люди переменились. Не осталось ничего от безудержного оптимизма прежних лет. Большинство населения было целиком поглощено работой и тем, как выжить в условиях войны и, надо сказать, стоически относилось к трудностям.

Родители тяжело переживали гибель моих братьев, и когда мы в канун Рождества сидели в номере лейпцигской гостиницы, меня не покидало ощущение отчужденности. Даже в такой день, даже накануне праздника Рождества наши разговоры вертелись вокруг творимых в отношении евреев зверств, лагерей смерти и рабского труда. Конечно же, и до моих родителей доходили различные слухи. И хотя мне самому пришлось охранять заключенных из лагеря Треблинка, до разговора с родителями я не представлял себе масштабов использования рабского труда в рейхе.

Отец с большим уважением отнесся к моему рассказу о службе при генерале Роммеле и рассказал, что фельдмаршал не скрывал своего скептического отношения к Гитлеру. Я, правда, несколько растерялся, услышав из уст отца подобные вещи, но поверил его словам. Я испытывал глубокое уважение к герру генералу, но ведь Гитлер был фюрером, высшим руководящим лицом страны. Роль герра генерала в танковых войсках явно недооценивалась в определенных кругах. Только СС, считавшиеся элитой вооруженных сил, решали все. В силу принадлежности к этим формированиям я, невзирая даже на то, что стоял на самом низу иерархии, обязан был разделять их взгляды и принципы. Но это отнюдь не означало, что высказываемые герром генералом идеи были для меня пустым звуком. Одним словом, в тот предрождественский вечер мне выпало узнать весьма любопытные вещи. По словам отца, герр генерал заявил ни много ни мало, что победы фатерланду невидать. Лично я отказывался принять подобную точку зрения, поскольку твердо верил, вероятно, даже тверже, чем следовало, что мой личный вклад в эту войну, как и вклад моих товарищей, несомненно, окажет положительное влияние. И в то же время, хотя я ничего подобного вслух высказать не решался, оценка войны герра генерала значила для меня куда больше. В конце концов, Роммель был фронтовиком и фельдмаршалом. Гитлер же сумел дослужиться в Первую мировую войну лишь до чина ефрейтора. Я всецело доверял военному опыту герра генерала, считая его куда более обширным и глубоким, нежели таковой Гитлера. Роммель воевал на передовой и, по моему мнению, реально оценивал ситуацию. Фюрер же следил за ней из бетонного бункера, и вся поступавшая туда информация миновала сначала его адъютантов, а потом и штабистов, которые и принимали все важные решения за него.

Кроме всего прочего отец порекомендовал мне не очень-то бахвалиться тем, что в свое время я служил при Роммеле, поскольку еще неизвестно, как это может отразиться на мне — ведь генерал Роммель открыто заявлял о своем несогласии с партийной линией. Отец сказал, что кое-какие высказывания фельдмаршала здорово отдавали пораженчеством, однако если бы сам Гитлер не благоволил ему, к Роммелю давно бы уже были приняты соответствующие меры.

Неудивительно, что я проявлял интерес ко всему, что было связано с лагерями смерти, к творимым там зверствам и вообще с использованием принудительного рабского труда. Мать не участвовала в разговоре, а отец налил две рюмки коньяка, и я впервые в жизни выпил с родным отцом. Отец излагал все продуманно и аргументированно, без эмоций, и мне никогда не забыть этого разговора с ним в номере маленькой лейпцигской гостиницы.

— Сын, дело ведь в том, что наши власти истребляют евреев.

— Истребляют? — переспросил я.

До сих пор термин «истреблять» я слышал лишь в отношении бактерий, паразитов и вредных насекомых.

— Карл, кое-кто не желает в это поверить. Впрочем, это отнюдь не означает, что эти люди не в курсе того, что творится. Ты помнишь Вернера Бюхляйна?

Вернер учился несколькими классами старше меня. И, соответственно, вступил в СС на несколько лет раньше меня.

— Конечно, помню, отец.

— Так вот, год назад он вернулся с Восточного фронта. Неплохо бы тебе увидеться с ним, пока ты дома. И порасспросить его о том, что ему пришлось увидеть.

Отец рассказал, что Вернер сам признался, что участвовал в творимых бесчинствах против евреев и русских. Речь шла, разумеется, о мирном населении. Он упомянул и Треблинку, и Освенцим, и, по его словам, эти лагеря были предназначены исключительно для умерщвления людей. Я отказывался поверить в это.

Несколько дней спустя, уже после Рождества, я распрощался с родителями. Отец, крепко пожав мне руку, пожелал:

— Возвращайся поскорее, сынок. Мать, обняв меня, сказала:

— Больше мы тебя ни о чем не просим — только вернись живым.

Я все же решил навестить Вернера Бюхляйна. Он служил в 3-й танковой дивизии СС «Мертвая голова» к моменту вторжения в Советский Союз и в 1942 году, подорвавшись на мине, лишился правой ноги. Мы поговорили о войне и на другие темы. Я чувствовал, что он не склонен распространяться на темы, о которых говорил мой отец, я же не знал, как поделикатнее расспросить его об этом. Но потом, набравшись храбрости, без обиняков спросил:

Сначала Вернер воспринял мои вопросы недоверчиво — мало ли, а может, я подослан, чтобы разнюхать о его пораженческих настроениях, это же подрыв боевого духа нации. Я передал ему содержание разговора со своим отцом, пояснив, что хочу ясности.

— Карл, целыми деревнями, — признался он. — Целыми деревнями, а в каждой — по тысяче жителей, а то и больше. И все они на том свете. Просто сгоняли их как скот, ставили у края рва и расстреливали. Были особые подразделения, которые постоянно этим занимались. Женщин, детей, стариков — всех без разбору, Карл. И только за то, что они — евреи.

Только тогда я со всей отчетливостью осознал ужас сказанного Вернером. Я смотрел на культю вместо ноги в пижамной штанине и думал: нет, этому человеку уже нет смысла ни врать, ни приукрашивать.

— Но зачем? — допытывался я.

— А затем, что приказ есть приказ. Слава богу, мне вовремя ногу оторвало. Больше я бы не выдержал. Иногда мы расстреливали одних только стариков и детей, иногда мужчин, женщин и подростков отправляли в лагеря.

— В лагеря?

— В Освенцим, Треблинку, Бельзен, Хелмно. А там потом их превращали в полутрупы, а потом и в трупы. На их место пригоняли новых. И так не один год.

Вернер излагал эти жуткие факты спокойным, бесстрастным тоном, будто речь шла о чем-то само собой разумеющемся. И вдруг резко сменил тему, будто речь шла опять же о совершенно тривиальных вещах.

— Так ты сейчас во 2-м СС? — спросил он.

Я перечислил ему, чем приходилось заниматься за годы войны, и мы, потягивая сидр, стали пересказывать друг другу разные фронтовые байки.

Тогда я не знал, как оценить то, что мне пришлось узнать. Я понимал, что наши руководители не имели права поступать так с мирным населением завоеванных стран, но самую суть, краеугольный камень бесчеловечных акций уяснить не мог. В свой первый бой я шел с искренней убежденностью, что защищаю фатерланд и дело национал-социализма. И вел огонь из оружия, будучи убежден, что делаю это ради Гитлера, ради Германии, ради нашего руководства. Во время кампаний в Нидерландах и Франции все было очень четко, ясно и прекрасно срабатывало. Но вот стоило мне оказаться в России, как прежние идеологические штампы о защите фатерланда и так далее перестали срабатывать. В предыдущие кампании я служил герру генералу, и его патриотизм и верность воинскому долгу убеждали меня в том, что сражаться ради блага и безопасности отечества все же стоит. Я искренне верил, что, сражаясь за Германию, я вношу свой вклад в историю. В России же, оказавшись под командованием людей вроде Кюндера, помешанных на карьере и готовых ради нее на все, я многое понял. Я видел, как от пуль и осколков десятками гибли мои товарищи, причем погибали именно по причине наплевательского отношения к ним со стороны командования. ЧТо же выходило? Для отправки огромного количества евреев в лагеря смерти железнодорожные составы имелись, а вот для войскового подвоза их, видите ли, не хватало?

Именно тогда я стал по-иному подходить к пропаганде, присматриваться к ней, подвергать ее анализу. Признаюсь, моя необразованность здорово мешала мне в моих скромных попытках докопаться до истины. Я заставил себя пролистать несколько номеров штрайхеровского «Штюрмера»[28] и, просмотрев иллюстрации, представлявшие евреев в самом идиотском свете, прочесть статейки аналогичного характера и содержания. Даже на фоне остальных изданий «Штюрмер» выглядел до крайности примитивно, будучи рассчитан на людей, начисто лишенных критического восприятия. Трудно было поверить в то, что там было написано. Однако немцы постарше верили, но ведь именно для этой прослойки был характерен оголтелый антисемитизм. Мне было известно о «Нюрнбергских законах», я понимал, что применительно к евреям действовали совершенно иные уголовно-процессуальные нормы, в соответствии с которыми они лишались многих прав. Государство официально санкционировало травлю евреев, но я никак не мог уразуметь, как оно могло санкционировать их физическое уничтожение.

Я не настолько хорошо знал о евреях, чтобы проникнуться к ним безоговорочной симпатией или, напротив, воспылать к ним ненавистью. В общем, «еврейский вопрос» никогда особенно не волновал меня. Я не участвовал в крестовом походе против них — простому солдату мало дела и до религиозных, и до социальных предпочтений к кому бы то ни было. И мы проливали кровь не ради очищения рейха от евреев. Ни разу этот вопрос не всплыл и в период кампании в Нидерландах или Франции. Как не всплывал он и в период осуществления операции «Барбаросса» с нападением на Советский Союз. Возможно, наши офицеры и были в курсе политики, проводимой в отношении евреев, вероятно, согласно тому, что мне пришлось услышать от Вернера, некоторые из наших частей также выполняли задачи, политическая цель которых была не совсем ясна.

Я ничего не знал о систематическом умерщвлении евреев вплоть до Рождества 1943 года. Именно тогда я своими ушами услышал рассказы живого свидетеля этих варварских актов.

Пока я был в России, никакие идеологические течения меня не интересовали. Я не сражался ни за Гитлера, ни за Германию, ни за СС, одним словом, я был далек от политики. Я сражался за свой взвод, за моих товарищей. Остальное меня не интересовало. Именно осознание своего долга и ответственности перед боевыми товарищами и направляло все мои поступки.

В Кале я вернулся 5 января 1944 года. Наш полк по-прежнему находился в стадии пополнения личным составом. Деятельностью мы были явно не перегружены, большую часть времени мы с Крендлом болтались по городу. Однажды вечером мы решили сходить посмотреть развлекательную программу, и, уже сидя в зале, я вдруг услышал:

— Эй, радист!

Осмотревшись, я увидел, как ко мне, раскинув руки, направляется какой-то шарфюрер. Когда он подошел ближе, я узнал Рольфа Хайзера.

— Знаешь, у меня так и не было возможности по-настоящему отблагодарить тебя за то, что ты тогда спас меня, — заявил он.

Прежде всего, следует сказать, что я никогда не считал всерьез, что спас его. Но Хайзер тут же стал пересказывать эту историю своим подошедшим товарищам. Тут же отыскался повод для торжества, по настоянию Рольфа мы с Крендлом должны были как полагается отпраздновать встречу.

И все-таки должен сказать, что я давно не чувствовал себя настолько легко и свободно, как в тот вечер. Хотя большую часть его я вспоминал с трудом. Мы всей компанией обошли решительно все кабаки портового города Кале. По-моему, даже не обошлось без скандала. Я не помню, как оказался в казарме, но зато на всю оставшуюся жизнь запомнил жуткое похмелье утром.

Случайно я узнал, что герр генерал был назначен на должность командующего нашими силами обороны на Атлантике, и штаб его располагался там же, в Кале. Штаб представлял собой строго охраняемую территорию, а пропуска на нее у меня, разумеется, не было. Однажды днем мы занимались рутинной работой, но внезапно объявили общее построение. Вскоре прибыли штабные автомобили. Из «Мерседеса» вышел герр генерал, мне тут же захотелось заявить о своем присутствии, но я не мог действовать вопреки уставу. Я рассчитывал, что он сам заметит меня, но Роммель так и не увидел. Окинув взором строй, он взмахом фельдмаршальского жезла приветствовал нас, потом вернулся к машине и уехал.

В конце января войска союзников высадились в Италии вблизи Анцио. Стали циркулировать слухи, что, мол, нашему полку предстоит переброска на восток для участия в контрнаступательной операции. Впрочем, каких только слухов не было тогда, однако никто с определенностью не мог сказать, куда именно перебросят наш 2-й полк СС. Советы между тем вступили на территорию восточной Польши, а за несколько дней до контрнаступления у Анцио был подвергнут бомбардировке монастырь Монте-Кассино. В результате перечисленных акций союзников обстановка коренным образом изменилась, и весь наш 2-й полк СС был готов к началу боевых действий. В марте советские войска развернули крупномасштабную наступательную операцию на Белорусском фронте, а союзная авиация впервые совершила налеты на Берлин и Гамбург в светлое время суток. А мы, опаленные боями ветераны, сложа руки торчали в Кале! Мы обратились к командованию с просьбой предпринять необходимые шаги для отправки нас на фронт.

Но на фронт нас не отправили. Нам разъяснили, что наше присутствие необходимо здесь, в Кале, для отражения возможного удара союзников, намечавших высадку на побережье Франции. За апрель Советская армия сосредоточилась для операции по возвращению Крыма, и уже к середине мая Крымский полуостров был в руках русских. Наши же действовавшие в Крыму силы оказались в кольце окружения противника.

Тогда я, пожалуй, впервые убедился, что и наша хваленая военная машина рейха отнюдь не неуязвима. Сталинград явился серьезным ударом, способным пошатнуть боевой дух, но там речь шла о Восточном фронте, о боевых действиях в условиях суровой зимы и, конечно же, вследствие острой нехватки всего необходимого: провианта, боеприпасов, топлива, техники. Любому солдату известно — чтобы воевать, необходимы боеприпасы, и не только они одни. А вот сдача русским Севастополя и всего Крыма была серьезным сигналом.

К концу марта наши войска вынуждены были отступить из Анцио. Радио трубило о том, что это, мол, никакое не отступление. По словам министра пропаганды, упомянутые меры были заранее рассчитанным маневром — заманить противника в Европу, а уже там разгромить его.

В конце мая — начале июня 1944 года бомбардировщики союзников нарушили нашу до сих безмятежную жизнь в Кале. Это совпадало с данными перехваченных мною радиосообщений из Англии. Согласно данным нашей воздушной разведки, которая произвела аэрофотосъемку района порта Дувра и графства Кент, там сосредотачивались значительные силы врага. Наше верховное главнокомандование неоднократно заверяло нас, что именно Кале — цель высадки союзников уже в силу своего географического положения, поскольку именно здесь находится самый узкий участок пролива Ла-Манш, и место это идеальное в качестве плацдарма для наступления сразу после высадки. И налеты авиации противника убеждали нас в том, что противник пытается ослабить наши позиции и перерезать пути снабжения.

В первые недели выпали обильные ливни, и мне приходилось часто выезжать за город для устранения неисправностей линий связи после авианалетов англо-американцев. Однажды я шел вдоль кабельной линии связи, проложенной параллельно одной из дорог, пытаясь обнаружить поврежденный участок. Я заметил, как промчались несколько мотоциклов с флажками ОКВ. Я тут же стал навытяжку, готовясь встретить кортеж автомобилей штаба герра генерала. Вскоре я действительно увидел их и был приятно удивлен: на заднем сиденье одной из машин сидел Роммель. Наплевав на устав, я крикнул:

— Герр генерал!

Но кортеж не остановился и даже не замедлил ход. Повернувшись, я увидел, как машины исчезают в пелене дождя, но тут одна из них затормозила — я заметил это по красным светлячкам стоп-сигналов. К машине подрулил мотоциклист и обменялся несколькими словами с герром генералом. Потом мотоциклисты, следовавшие спереди и позади штабных машин, проехали чуть дальше, и я увидел, как герр генерал, высунув голову из окошка машины, выкрикнул мне:

— Дурачок?

Бросив все, я сломя голову бросился к машине. У меня было такое чувство, как у истосковавшегося по родному отцу ребенка. Герр генерал, вежливо извинившись перед каким-то подполковником, попросил его на минутку выйти из машины, и мне было позволено усесться на заднее сиденье.

— Рад видеть тебя живым и здоровым, юный господин Фляйшман.

— Мне тоже, герр генерал.

— Как поживает твоя семья?

— Спасибо, у моих родителей все хорошо, герр генерал.

Я решил не говорить о гибели моих братьев, однако по моему молчанию герр генерал догадался, что их уже нет.

— Ничего, юный господин Фляйшман, эта война когда-нибудь, да кончится. Для одних раньше, для других позже.

— Но мы ^едь выигрываем войну. Разве не так, герр генерал?

Несколько секунд он с ласковой улыбкой молча смотрел на меня.

— Сделай все, чтобы выжить в этой войне, юный господин Фляйшман. Все, что только сможешь.

— Постараюсь, герр генерал.

— Ты хорошо понял меня?

— Так точно, герр генерал!

Роммель, вытащив карманные часы, посмотрел на них.

— Мне пора, — сказал он. — Да и подполковник ждет не дождется, все-таки неудобно. Помни, юный господин Фляйшман. Всеми способами постарайся выжить в этой войне. Уяснил?

— Уяснил, герр генерал.

С улыбкой он пожал мне руку на прощанье.

— А теперь дуй отсюда, дурачок.

5 июня 1944 года англичане и американцы вошли в Рим. Поздно вечером наши радары в Кале зафиксировали огромное скопление самолетов противника, направлявшихся к нашим позициям в Кале. С наших аэродромов в воздух были подняты истребители, но согласно их сообщениям на Кале двигалось весьма ограниченное число самолетов.

Это совершенно не вязалось с тем, что сообщали операторы радаров. А они докладывали об огромных группах самолетов над проливом, приближавшихся к побережью Франции. Я тут же передал полученные сведения нашим батареям противовоздушной обороны. В ночном небе замелькали лучи прожекторов. По сообщениям наших летчиков, лишь считаные самолеты противника сумели пересечь береговую линию Франции.

Стали поступать сообщения о парашютистах, выбрасываемых в районе Кале. Ночную тишину прорезал вой сирен воздушной тревоги, я изо всех сил старался обеспечить бесперебойную связь с нашими дозорами. Но ни один из них не сообщал о факте обнаружения противника в районе Кале. А операторы радаров продолжали сообщать о больших группах самолетов, а также плавсредств противника, летчики, в противоположность им, лишь об отдельных самолетах. Ничего не дал и облет района на малых высотах — ни одного морского судна.