КОНЦЕРТ В ТАМБОВЕ

КОНЦЕРТ В ТАМБОВЕ

Смольный во время доследования устраивает грандиозный концерт в помещении тамбовской филармонии. Участвуют звезды кино, театра и эстрады. На этот концерт пришла вся тюремная администрация Тамбова, некоторые работники Областной тамбовской прокуратуры и ряд работников обкома партии.

Каждый номер принимался прекрасно. Но когда Смольный объявил меня и сделал это умышленно скромно и обыденно, в зале началась овация. Люди встали с мест, и, стоя, аплодировали мне. Выйдя на сцену, я увидел у многих на глазах слезы.

Когда все успокоились, каждое моё слово в адрес жителей Тамбова прерывалось аплодисментами. Артисты в своей жизни больше огорчаются. Но я в тот день был счастлив. Эта манифестация для меня была выше всех существующих наград.

Я выступал так, как никогда в жизни. Я в танце летал, так мне хотелось оставаться на сцене и не расставаться с любимыми людьми. Боже, какое это счастье!

После моего выступления был антракт, который длился часа полтора. Каждый хотел меня увидеть, поздравить и пожелать успехов.

Зашёл ко мне а артистическую уборную завхоз тамбовской тюрьмы Семилетов. Смотрит на меня, плачет и поносит себя последними словами:

— Такому человеку, такому артисту я отказал. Да будь я проклят!

Когда я сидел в тюрьме, проходило первенство мира по хоккею. Играли команды Советского Союза и Швеции. Он, как офицер, имел право взять меня из камеры и посидеть со мной у телевизора. Я его просил, умолял, хоть один период. Но он сослался на усталость, что дома ждут, и отказал мне. Тогда для меня это был бы глоток воздуха. Однако я не таил обиду: трудно ему, работающему много лет в тюрьме, понять чужую беду.

Тот концерт в Тамбове я никогда не забуду. Я до сих пор его вспоминаю с благодарностью и любовью. Уверен, не каждому артисту суждено пережить такое. Я счастлив, что этот концерт как бы подвёл черту мрачному периоду моей жизни и поставил точку в тамбовской эпопее.

Меня нередко спрашивают, что послужило толчком к моему отъезду в эмиграцию. Я не хотел бы все сводить к личной обиде на советскую власть, хотя и этот фактор сыграл не последнюю роль.

На мой взгляд, все гораздо сложнее и серьёзнее. Год, проведённый в тюремной камере, позволил мне другими глазами взглянуть на свою жизнь, осмыслить её, отбросив привычную мишуру. Впервые в жизни я взглянул на себя глазами стороннего наблюдателя и понял шаткость, нелепость своего положения. Я осознал, что так продолжаться не может. В противном случае я потеряю уважение к себе.

Я должен был бежать. Бежать от глупости, тупости, скудоумия, ограниченности и фарисейства… Словом, от всего того, что можно назвать гораздо лаконичнее и понятнее: СОВЕТСКАЯ СИСТЕМА.

Чтобы не быть голословным, приведу ещё один эпизод из моей собственной жизни. В нём словно в капле воды виден весь маразм и тупость советской системы.

Чтобы развеять себя, я вспоминаю моё поступление в Союз кинематографистов. Я трижды подавал заявление в этот Союз и мне каждый раз отказывали в праве стать членом профессиональной организации на том основании, что я якобы ещё мало сделал для развития советского кинематографа. Логики в этом отказе не было никакой. Я был профессиональным артистом более тридцати пяти лет и снялся в тридцати фильмах. Кому же тогда место в Союзе кинематографистов? Кто же отказал мне в законном праве?

Председателем приёмной комиссии был актёр Московского театра имени Ермоловой… Фамилии его я не знаю, да и вы, естественно, его не можете знать. Помню только, что у этого актёра не было никакой дикции (лучше бы он писал, чем говорил), и он снялся в каком-то фильме ещё до войны. Точнее, не снимался, а фотографировался.

Должен признаться, что членство в этом творческом Союзе ничего не даёт. Разве что тебя пускают в Дом кино на просмотр зарубежных фильмов. Я и без членства свободно проходил в Дом кино.

У меня было такое ощущение, что если бы я сыграл гениально роль Надежды Константиновны Крупской или ещё раз Чапаева, — все равно меня не приняли бы в Союз кинематографистов. Секретарша приёмной комиссии была на моей стороне и тихо возмущалась этим хамством. Она пыталась найти хоть какую-то зацепку в моей биографии, что бы протащить меня в Союз.

— Борис Михайлович, — как-то спросила она, — кем были ваши родители? Я ответил, что отец мой был сапожником, а мать домашней хозяйкой, так как в семье было семеро детей.

— Это очень хорошо, что ваш отец был сапожником и семья была большая. Честно говоря, я никак не мог понять этой связи. Я же вступал не в Союз сапожников или штукатуров. Почему отец сапожник — хорошо, а отец писатель — плохо?! Какой бред!

Я устал от бреда, глупости и подлости, с которыми сталкивался на каждом шагу. Мой следователь Терещенко запросил на «Мосфильме», где я проработал долгие годы, характеристику на меня.

Секретарь партийной организации киностудии ответил весьма лаконично: «Артист Сичкин у нас не работает, и я понятия не имею, кто это такой и что это за человек».

Эту характеристику судья во время процесса прочёл под возмущённый гул присутствующих. Можно было понять людей. На «Мосфильме» я снялся в фильмах: «Секретарь обкома», «50 на 50», «До свидания, мальчики», «Любовь к трём апельсинам», «Неисправимый Лгун», «Золотые ворота», «Варвара-Краса Длинная Коса», «Неуловимые мстители», «Новые приключения неуловимых». За два последних фильма руководство студии, включая секретаря парткома, получило благодарность от ЦК КПСС, и в этих фильмах я играю одну из главных ролей — Бубу Касторского.

Непросто взрослому человеку, у которого прошло в этой стране детство, юношество, зрелость, взять и покинуть навсегда место, где ты жил, любил, шутил, был популярным артистом, бросить все: родной язык, друзей, поклонников твоего искусства и податься в неизвестность.

Мне страшно было подавать заявление об отъезде. Я был на грани душевного срыва. Однако другого выхода я не видел. Кстати, в те годы многие актёры, музыканты, художники бежали в неизвестность от советской действительности.

Коль я завёл речь о безуспешных попытках стать членом Союза кинематографистов в Советском Союзе, расскажу, как я оформил своё членство в аналогичной американской творческой организации.

Дело в том, что в США тебя попросту не выпустят на съёмочную площадку, если ты не состоишь в юнионе.

Мне разрешили сняться в фильме «Свит Лорейн» в роли повара, не будучи членом юниона, только потому что фильм был малобюджетным и первым американским в моей жизни. Когда же меня пригласили сниматься в роли Брежнева в фильме «Последние дни», то предупредили, что я обязан вступить в юнион, иначе Голливуд отказывается меня снимать, а вернее, не имеет права. Я дико волновался: примут или нет?

Я взял все свои фото, видеокассеты фильмов с моим участием, пошёл не один, а с человеком, который прилично знал английский, и попросил его покрасочнее представить меня.

Мы пришли в юнион. Мой спутник начал заготовленный разговор с показом характеристики, фото и пр. Но чиновник из юниона остановил его и только переспросил мою фамилию. Потом набрал на компьютере и сообщил всё, что обо мне известно Америке, в том числе, что я сыграл роль в фильме «Свит Лорейн». После чего попросил заполнить анкету и уплатить вступительный взнос. Эта процедура длилась пятнадцать минут. Я вышел членом гильдии американских киноактёров, что подтверждало выданное мне удостоверение. Мне даже было как-то не по себе и обидно, что эти улыбчивые люди из юниона не поинтересовались моим послужным списком.

Я далёк от идеализации Америки. Тем не менее этот мимолётный эпизод ещё раз показывает, как разнится от ношение к людям здесь и там. Мой американский стаж насчитывает 11 лет — срок немалый. Я могу утверждать, что это проявляется во всём. Я отказался от той советской жизни и ни разу не пожалел о содеянном…

Единственно, жаль, что я не вывез из страны советских денег. Я мог бы здесь в нью-йоркской квартире выклеить стенку десятками и у меня был бы «ленинский уголок».