НОВИКОВ

НОВИКОВ

Товарищ Новиков возглавлял в Министерстве культуры СССР управление труда и зарплаты. А так как вся страна жила не по труду и не на зарплату, то его появление в какой-нибудь республике воспринималось как трагедия.

В одно прекрасное утро в Баку, где я ставил программу эстрадному оркестру, я застал переполох среди местного начальства. Оказалось — едет товарищ Новиков.

В срочном порядке ему снимают люкс в гостинице, холодильник забивается деликатесами и дорогими коньяками, готовятся местные сувениры. Чтобы ему не было скучно, руководители местной культуры упросили меня составить ему компанию.

Стол накрыли у него в номере.

Застолье шло своим чередом. Выпили по пятьсот граммов, рассказали кучу анекдотов. И вдруг Новиков запел. Его пение походило на скрежет тормозящего трамвая. Я посмотрел на него и сказал:

— Боже, какой приятный тембр голоса. Угадал. Он просиял, взял дыхание и начал изрыгать звуки. Я встал и поцеловал его. Я сказал ему, что его голос для большого зала, скажем, Большого театра, поэтому пойте в другой комнате. Он вышел в другую комнату и начал визжать. Я зашёл к нему. Он стоял, прижав руки к груди, как оперный певец.

— Я вас слушал, закрыв глаза. Ну просто Федор Иванович Шаляпин. Тот же тембр, те же нюансы. Почему вы не поёте?

Он посмотрел на меня с любовью. Ясно, что удовольствие от жизни он получал только тогда, когда пел.

— Спойте ещё из репертуара Шаляпина, — попросил я.

— Хорошо. Я спою «Блоху». Дверь закрылась, и он пел. Мы ели, пили и хохотали. По окончании «Блохи» я попросил его спеть арию Мефистофеля, но только в туалете, учитывая его огромный диапазон.

Новиков, гроза советской культуры, пропел в туалете весь репертуар Шаляпина. Мы плакали от хохота. Новиков зашёл в комнату, а мы сидим в буквальном смысле заплаканные.

— Вот видите, — говорю я ему, — до слёз растрогались. Пожалуйста, если вам не трудно, ещё несколько романсов Шаляпина.

— Там же, в туалете? — спросил Новиков.

— Да, конечно, — ответил я.

Этот импровизированный концерт спас азербайджанскую республику от погрома. Если бы товарищу Новикову республика Азербайджан подарила пять нефтяных вышек, сто куртизанок и шесть ликеро-водочных заводов, он бы от этого не получил столько удовольствия, как от своего пения в туалете.

Да, ещё раз можно повторить: республику спас от неприятности голос самого товарища Новикова.

Я знал одного человека, который творил чудеса в Советском Союзе. С утра до ночи обирал государство на крупные суммы. Он понимал, что это продолжаться долго не может, и, пока не поздно, покинул любимую родину.

На следующий день после его отъезда в квартиру позвонили два жлоба и предъявили ордер на арест.

— Вы пришли арестовать моего сына? — спросил отец моего знакомого.

— Да!

— Боже мой, какая жалость, но он вчера уехал.

— А когда он приедет? — поинтересовались непрошеные гости.

— Никогда. Он уже в Вене, через две недели будет в Италии, а там в Америке. Он вас так ждал. Если б он знал, что вы придёте, я думаю, он бы не уехал. Ордер на арест сегодняшним числом?

— Да, сегодняшним, — недоуменно ответил один из жлобов.

— Если бы вы пришли вчера, то вы бы его застали, а сегодня поздно. Боже мой, как он расстроится… Столько ждать и не дождаться.

— Чего ждать? — спросил второй.

— Как чего? Ареста. Если у вас есть время, я сейчас закажу Вену, чтобы он хоть ваши голоса услышал.

— Да пошёл он… Они вышли и хлопнули дверью. Но торжествующий отец, открыв дверь, кричал им вдогонку:

— Вы даже не представляете, как он огорчится, когда узнает, что вы приходили. Это ж надо, чтобы ему так не повезло, всю жизнь ждать и…

В Киеве у меня был знакомый Нюська. У него было всё: внешность, спортивная фигура, деньги. Но не было чувства юмора. А у меня ничего не было, кроме юмора. Я Нюське не завидовал, а он погибал от зависти. Девушки были готовы лишиться ресторана, но похохотать. Как-то Нюська признался мне:

— Борис, я бы отдал всё, что у меня есть, чтобы стать остроумным.

— Не надо всего, что у тебя есть, ты дай мне сто рублей, и я сделаю тебя остроумным человеком.

— Как?

— Говори все наоборот. Например, пошёл дождь с ветром, говори: «Слава Богу, настали светлые дни». Видишь кого-нибудь плохо одетым, говори: «Он или она одевается скромно, но броско». Если какая-нибудь женщина молодится, а ей много лет, скажи: «Она помнит ещё первую лошадь России». Если где-нибудь очень плохо, скажем, в городе, где асбестовые шахты, и люди там болеют и страдают, говори: ««Туда бы хорошо поехать отдохнуть всей семьёй. Короче, все наоборот.

Прошло немного времени, он отдал мне сто рублей. Они были мне нужны на пропитание и хороший костюм — первый костюм в моей жизни. Встретился я с девушками, и мне все хором сказали:

— Борис, тебе делать нечего, мы вчера были с Нюськой и животы надорвали. Ну, такой смешной, такой остроумный мужик…

Когда режиссёр Довженко был художественным руководителем Киевской киностудии, он отдал приказ ничего не вывозить со студии без письменного разрешения. Режиссёр Савченко подъехал к пропускному пункту. Вахтёр его спрашивает:

— Чего вы вывозите? Савченко:

— Гонорею. Вахтёр:

— Письменное разрешение есть? Савченко:

— Нет. Вахтёр:

— Вам придётся оставить гонорею здесь.

— Ни за что. Это моя гонорея.

— Товарищ Савченко, я вас знаю, но есть приказ Александра Петровича ничего не вывозить без накладной. Савченко:

— Гонорея не имеет никакого отношения к студии, это мне подарили. Эта гонорея принадлежит мне.

— Я вам верю, что гонорея ваша, но приказ… Савченко:

— Пожалуйста, позвоните Александру Петровичу. Вахтёр:

— Александр Петрович, здесь режиссёр Савченко хочет вынести гонорею, а письменного разрешения у него нет. Довженко:

— Хорошо, в виде исключения оставьте ему его гонорею.

В Киеве в Театре русской драмы работала актриса Драга.

После получения очередного звания театр в её честь устроил банкет и пригласил на этот вечер партийных работников.

Муж виновницы торжества не имел никакого отношения к искусству, но был рафинированным интеллигентом и на радостях произнёс тост:

— Товарищи! Я хочу поднять тост за наше великолепное правительство и совершенно потрясающее ЦК!!!

После войны по всему Берлину шла электричка. Помимо машиниста в ней находился кондуктор, в обязанности которого входило следить за посадкой. А после её окончания громко кричать: «Абфарун!» (поехали). После чего электричка двигалась дальше. Кондуктор картавил, и в его исполнении это слово звучало: «Абфар-р-рун». Этот немец был также наглым и вёл себя вызывающе. Он нарочито медленно выходил из вагона, мы долго стояли, пока он беспричинно тянул время, наслаждаясь своей маленькой властью, так как от него зависело отправление электрички. Его ненавидели не только русские, американцы, англичане и французы, но и сами немцы.

Как-то я спешил на свидание, но как назло наш кондуктор был наглее обычного. На остановках он закуривал, всячески тянул время, вступал в беседы с какими-то людьми… На одной из станций был маленький базар, и картавый немец туда отправился.

Это положило предел моему терпению. Я вышел на перрон и, копируя его, крикнул «Абфар-р-рун!», и мы уехали, оставив его на базаре. Весь вагон мне аплодировал.

На каждой станции под дикий хохот пассажиров я кричал: «Абфар-р-рун!» — и мы ехали дальше. Однако, когда я хотел выйти на своей остановке, мне не дали, понимая, что без меня поезд не тронется. Я был вынужден командовать отправление до конечной станции. На конечной станции я в последний раз крикнул «Абфар-р-рун!» и, оставив машиниста в полном недоумении, выскочил из метро и сел на такси. Эта шутка-месть стоила мне 250 марок и опоздание. Но я никогда об этом не сожалел.

Находясь с концертами на Камчатке, я прочитал афишу о предстоящих гастролях Латвийского эстрадного оркестра. Кассы предварительной продажи были открыты уже десять дней, но ни одного билета не было продано. Я поинтересовался у директора филармонии Маграчева, как он намеревается выйти из положения.

— Читайте завтра в местной газете мою рецензию. Ручаюсь, завтра же все билеты будут проданы.

На следующий день я покупаю газету и читаю:

«К нам едет на гастроли Латвийский эстрадный оркестр. К сожалению, то, что я увидел, не доставило мне удовольствия. Я ожидал встречи с народными песнями, ожидал услышать латвийскую национальную музыку. Что же я увидел и услышал? Сплошь так называемые „шлягеры“ американских, французских и прочих западных композиторов, обнажённые до неприличия солистки виляют бёдрами, подражая худшим образцам буржуазного, с позволения сказать, искусства. Такое впечатление, что сидишь не на концерте, а попал на сеанс стриптиза в какое-то французское кафешантан. Где же подлинно национальное искусство? Разве этого ждут от них труженики Камчатки?! Директор камчатской филармонии Маграчев».

Очередь в кассы выстроилась, как в Мавзолей. Билеты на все концерты были распроданы мгновенно. Из любопытства я тоже пошёл посмотреть латвийцев. Это был кошмар. Одни народные песни и музыка, унылые певицы в семи юбках до полу… Смеясь, я спросил Маграчева, не будет ли у него неприятностей за обман.

— Почему? — искренне удивился тот. — Они прислушались и перестроились.

После ночной репетиции в Лужниках, где ставилось ёлочное представление, милиционер из уважения к режиссёру спектакля Лехциеву предложил подвести его на мотоцикле с коляской. Навстречу ехала милицейская машина с капитаном милиции. Милиционер обратился к режиссёру:

— Товарищ Лехциев, я не имею права возить посторонних людей. Пожалуйста, притворитесь пьяным, иначе у меня будут неприятности.

Лехциев был всеми уважаемым человеком, в рот не брал спиртного. Но чтобы не подводить милиционера, подчинился.

Капитан вышел из машины и спросил:

— Кто в коляске и куда везёшь?

— Пьяного везу в вытрезвитель. Капитан подошёл к коляске.

— Половина шестого утра, где же ты, свинья, нажрался?

— и ударил его кулаком по лицу. — Ну, да свинья грязи найдёт.

— И снова врезал ему в глаз. — А ведь с виду приличный человек, — и новый удар. Милиционер:

— Товарищ капитан, не надо его бить. Я же его везу в вытрезвитель.

— Тебе что, жалко эту сволочь? Ты думаешь, он вспомнит, что с ним произошло? Я бы их всех, подонков, пьяниц вонючих, бил. — И начал бить его по лицу и по голове, понося последними словами.

На следующий день Лехциев пришёл на репетицию разукрашенным, с огромными фингалами под глазами и рассказал нам, что произошло. Когда после репетиции мы шли пешком к метро, другой милиционер в знак большого уважения к режиссёру предложил ему свой мотоцикл…

Как-то я выступал в городе Норильске, где 55 градусов ниже нуля с сильным ветром не считается плохой погодой. В большом красивом зале был аншлаг. Отвечая на вопросы, я заметил сильно выпившего человека, пытавшегося задать мне вопрос, но жена каждый раз силой усаживала его на место. Он сидел примерно ряду в тридцатом. Я обратился к нему сам:

— Вы, кажется, хотите задать мне вопрос? Пожалуйста я вас слушаю. Он встал и громко на весь зал сказал:

— Я хотел у вас спросить, какого хуя вы сюда приехали?

— С творческими вечерами. — ответил я ему.

— Большое вам спасибо, — ответил пьяный человек и удовлетворённый моим ответом, сел обратно в кресло.

На «Мосфильме» уборщица жаловалась мне:

— Убрала я им павильон и никак не могу получить деньги. Всё время говорят, что сегодня денег нет, потерпи до завтра. Завтра тоже не дают и говорят, потерпи. Всё время говорят, потерпи, потерпи. Это не «Мосфильм», а какой-то дом терпимости.

В Москве на Самотёчной площади в общественном туалете я встретил уборщицу тётю Пашу, которая прежде работала около гостиницы «Метрополь».

— Тётя Паша, а почему вы не работаете в туалете в центре, около гостиницы «Метрополь»?

— Интриги, сыночек, интриги.

В Москонцерте одно время было туго с деньгами, и артисты помногу месяцев были без зарплаты. Каждый день стояли большие очереди в кассу в надежде, что вдруг появятся деньги. Кассир Алексей Алексеевич появлялся и произносил всегда одну и ту же фразу:

— И не заикайтесь, денег нет. Эта фраза больше всего возмущала заик. Когда артисты эстрады, возмущаясь всем, доходили до

кондиции, я громко произносил:

— Товарищи, не волнуйтесь, снимите деньги со своих книжек. Не все улыбались.