МАРШАЛ ЖУКОВ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

МАРШАЛ ЖУКОВ

Служба в ансамбле дала мне возможность не только хорошо узнать быт и нравы передовой, жизнь тыловиков, но и познакомиться с великими полководцами. На завершающем этапе войны нашим Первым Белорусским фронтом командовали выдающиеся военачальники — Рокоссовский и Жуков. Я не собираюсь анализировать их полководческий талант, давать им оценки. Во-первых, надеюсь, никто от меня этого не ждёт, во-вторых, столько на этот счёт написано…

Я хочу поделиться своими впечатлениями о них, как о простых людях. Мне они представляются обычными смертными, со своими привычками и недостатками…

Например, маршал Рокоссовский был неравнодушен к женскому полу. Несмотря на титанический труд, он находил время для женщин. Они были для него источником силы. Посудите сами. С ним на фронте была жена, но он умудрялся ещё сожительствовать с врачом-хирургом, майором по званию. Потрясающая блондинка. Мы часто с ней встречались, когда выступали в госпитале, где она работала. К искусству маршал относился равнодушно, но женщин из актёрской среды очень любил. Более всего это относилось к популярной актрисе Валентине Серовой, которую он вызвал на фронт, чтобы обслужить солдат Советской армии. Но она, в основном, видела только крупным планом маршала. Муж Серовой писатель Константин Симонов был безумно влюблён в свою жену и сходил с ума от ревности. Говорили, что об этом классическом треугольнике стало известно Сталину, который вмешался и прервал эту связь, ставшую притчей во языцех всего нашего фронта.

Мне трудно писать о Рокоссовском, так как его равнодушие к ансамблю не позволяло нам, артистам, встречаться с ним часто в непринуждённой обстановке.

Зато Георгий Константинович Жуков в этом отношении был полной противоположностью. Я прекрасно помню банкет по поводу передачи командования нашим фронтом из рук Рокоссовского Жукову.

Наш ансамбль выступал на этом вечере. На возвышенности стояли два мощных кресла, на которых восседали оба маршала.

Я уже упоминал, что Георгия Константиновича отличала от его предшественника любовь к искусству. Жуков сам прекрасно танцевал русские танцы. Его «дробушки», которые я выучил и потом показывал профессиональным танцовщикам, сложны даже для профессионалов. Жуков любил петь, но всегда с удовольствием слушал певцов и певиц, которые обладали хорошими голосами. Он также играл на баяне. Великолепный баянист ансамбля Ризоль в резиденции маршала в Потсдаме помогал Георгию Константиновичу совершенствоваться. Про Жукова говорили, что он антисемит. Эти слухи могли распускать только неполноценные евреи. Жуков был русским в самом лучшем понимании этого слова. В ансамбле работал солистом хора Яша Мучник. Он был бывшим кантором с прекрасной школой. Его голос драматического тенора, со слезой в голосе, нельзя было слушать равнодушно. Когда маршал впервые его услышал, он был покорён. Мучник помимо своего таланта был на редкость добрым, отзывчивым, бескорыстным человеком. Все его любили и уважали, включая антисемитов. Яша был типичным евреем: глаза навыкате с грустью всего еврейского народа. Нос не перепутаешь с русским, ноги иксом и, глядя на его походку, было такое ощущение, что у него две левые ноги и две правые руки. Короче, он даже со спины был похож на еврея.

После его выступления Жуков подозвал его к себе и, усадив рядом, на место маршала Рокоссовского, весь вечер не отпускал. Яша робко пытался что-то сказать маршалу, но Жуков успокаивал Яшу:

— Не волнуйся, сиди спокойно, пусть он погуляет. Солдат-еврей Яша Мучник весь вечер просидел на троне вместо Рокоссовского с прославленным маршалом Георгием Константиновичем Жуковым. Вот таким он был «антисемитом».

Когда кончилась война, Жуков в городе Потсдаме занимал огромный дом, где была его резиденция.

Из нашего ансамбля выделили группу солистов, которая обслуживала приёмы у маршала. В эту группу вошёл и я как ведущий. Жуков без нас, артистов, не мог жить.

Для иностранцев мы считались самодеятельностью. Мол, как только заканчивали в окопах стрелять, так сразу начинали петь и плясать. Короче — любители, как и весь советский спорт.

Однажды на приёме в честь английского фельдмаршала Монтгомери танцовщик Миша Виленский сделал головокружительный трюк. Монтгомери подошёл к нему и с недоверием спросил:

— Неужели можно воевать и отрабатывать такие сложные трюки? Я ответил за Виленского:

— Мы работали над собой не тогда, когда шёл бой, а когда на фронте было затишье.

Мне показалось, что фельдмаршал мне не поверил. Но Жуков в знак одобрения мне улыбнулся.

Во время войны наша бригада артистов выступала у разных генералов, по разным случаям, и всегда мы находились в передней, далеко от банкетного зала. И когда гости наговорятся, поедят и напьются, тогда приглашают нас, скоморохов, чтобы мы, голодные, их веселили. Маршал Жуков поломал эту традицию. И мы были всегда вместе. Вначале, правда, за отдельным столом.

Я присутствовал на всех встречах Жукова с союзниками — с генералом Эйзенхауэром, Бредли, Монтгомери и другими. Помню, генерал Эйзенхауэр наговорил Жукову много лестных слов по поводу его полководческого таланта. Он завершил свой монолог словами, что Жуков является главным человеком в победе над фашистской Германией. Жуков с удовольствием слушал мнение этого выдающегося военного специалиста. Маршал не умел, не хотел притворяться и был убеждён, что он заслужил эти комплименты. Эйзенхауэр говорил, что думал. Жуков прекрасно понимал, что каждое слово передаётся Сталину. Сталин не мог простить Жукову, что он промолчал с генералом Эйзенхауэром и ни слова не сказал не сказал о роли генералиссимуса. Я не встречал более мужественного человека.

Я очень нравился Жукову как артист: мои танцы, рассказы, пародии и, самое главное — моё пение. Я умел пародировать певцов: тенора и баса. Жуков всегда садился за наш солдатский стол и просил меня спеть с ним дуэтом.

Жуков любил петь кабацкие русские песни. Самая любимая его песня была «Не за пьянство, не за буянство и не за ночной разбой. Ах ты, доля моя доля…». Дальше я понятия не имел, какие там идут слова, но меня спасал вокализ, в котором никто никогда не может разобрать ни одного слова. Маршал часто оставлял меня у себя в особняке ночевать, а утром, когда мы завтракали вдвоём, он со мной делился своими мыслями, как с равным. Это было странно, непонятно и очень приятно. Конечно, было мне неловко, что я не знаю слов песни, которую мы всегда пели вместе: «Не за пьянство, не за буянство…» И узнать не у кого было, и у маршала тоже разобрать слова, когда мы шли на «форте», было невозможно.

За годы войны я так возненавидел советских офицеров, что до сих пор не могу вспоминать их без дрожи и ненависти. Большинство офицеров считало своим долгом издеваться над солдатом, показывая своё превосходство. Особо этим отличались политработники и тыловые крысы. По любому поводу эти мрази тащили нас в комендатуру. Не отдал вовремя честь, не застёгнута пуговица…

Помню, как-то мы с приятелем-солдатом зашли в Киеве перекусить в столовую. Сели за стол, подозвали официанта и начали заказывать еду. В это время подошёл к нам врач в чине майора и сказал, что по военному уставу мы, солдаты, не имеем права сидеть в столовой, где находятся офицеры. Приказал нам срочно убираться. В противном случае он грозился вызвать патруль. Я был очень голоден, и нервы мои не выдержали.

— Послушай, санитар, — сказал я ему, — зачем ты играешь в эту игру, ты же не военный человек.

Он начал истерически кричать. Я был готов его нокаутировать. Но на наше счастье, зашли в эту столовую восемь пьяных кавалеристов с длинными усами. У всех сабли волочатся по земле и ни одного живого слова, кроме мата. Они нас увидели, узнали, бросились целоваться. Мы для них выступали на фронте, а сейчас у них было переформирование части, и они отдыхали.

Узнав причину инцидента, они, как по команде, вытащили сабли и с отборным матом направились к майору. Он, вероятно, никогда прежде так быстро не бегал, как в этот раз.

После войны в связи с победой наш ансамбль встречался с американцами на Эльбе. Был устроен импровизированный парад.

Я был поражён, когда увидел сидящих в первом ряду генералов с солдатами, среди них было много негров. Здоровые, весёлые, смеялись, хлопали и свистели вместе со своими генералами.

В советском представлении негры ассоциировались с героями «Хижины дяди Тома». Смотреть на американских солдат и генералов было одно удовольствие. Ещё тогда я влюбился в Америку и в американский народ.

В резиденции маршала в Потсдаме обслуживающий персонал состоял из лиц мужского пола в чине не ниже генерал-майора. Они были откровенными холуями: чистили маршалу сапоги, накрывали на стол и убирали со стола. Словом, походили на услужливых собак. Когда они выслушивали распоряжения маршала, то сгибались до полу. Противно было смотреть на этих людей, потерявших к себе всякое уважение. Я уверен, что если бы они вели себя с достоинством, то маршал бы их уважал.

Для маршала эти холуи были кем-то вроде декоративных собачек, но с нами они превращались в свирепых псов. Точнее, они были по своей натуре псами. Им нужно было накрывать наш солдатский стол, а им это было противно. Я понимал их, но ничем помочь не мог. Они метали громы и молнии в нашу сторону, злыми глазами с презрением смотрели на нас и тихонько матюкались. Больше всего их злило, что маршал Жуков три четверти вечера сидел за нашим столом. Эти холуи нам мстили, как только могли. На нашем столе из еды почти ничего не было, не говоря уже о спиртном. Только когда Жуков садился за наш стол и хотел с нами выпить, тогда генерал-холуй приносил что-то закусить. Маршал об этом не знал и был уверен, что мы сыты и в порядке.

Наша бригада приезжала в резиденцию Жукова задолго до начала банкета, и когда мы заходили в банкетный зал, на нашем столе ничего, кроме приборов не было. Смотреть голодному человеку на обильные столы и на с аппетитом жующих и пьющих людей было пыткой. Мне это надоело, я решил воспользоваться расположением ко мне маршала и пожаловаться ему. Я выбрал момент, когда он сел к нам за столик в хорошем расположении духа, не сомневаясь, что мы, как и он, уже поели и выпили. Обняв меня за плечи, он предложил спеть дуэтом. Я ему сказал:

— Товарищ маршал, можно я с вами спою чуть позднее, так как я ещё с утра ничего не ел? Нельзя ли приезжать для выступления немного позднее, чтобы успеть у себя пообедать? Здесь нас не кормят.

Глаза, выражавшие неловкость, смущение и длительную борьбу с самим собой, сказали маршалу ещё больше.

Жуков от злости покрылся красными пятнами. Пренебрежительно, одним пальцем подозвал официанта-генерала и сказал:

— Слушай меня внимательно, это в твоих интересах. Отныне ты будешь подавать на этот стол всё, что тебе скажет Борис. Если что-нибудь будет не так… Пеняй на себя!

А мне скомандовал:

— Давай, Борис, заказывай, а я потом подойду. Генерал стоял, как телеграфный столб. Он с большим удовольствием бы меня кусал, резал, вешал, стрелял, но… Надо было выполнять распоряжение маршала.

Я прекрасно понимал его положение. Спокойным, интеллигентным голосом, глядя генералу в глаза, начал заказывать:

— Всем по пачке «Казбека» (курили мы все махорку-самосад), водочки, сёмужки, ветчинки… Заказывал я неторопливо, зная, что с каждым словом заказа ему делается все хуже и хуже, а мне все лучше и лучше. И вот так было всегда, когда мы приходили к маршалу Георгию Константиновичу Жукову.

Один раз, когда я заказывал, генерал над моим ухом всё время скрипел от злости зубами. Меня это тоже раздражало. Когда дошло до водки, я сказал генералу:

— Принесите пять бутылок водки, чтобы вам не бегать взад-вперёд… Он не выдержал, громко крикнул:

— Блядь!! — и убежал.

Таким же был и наш начальник майор Корнеев, готовый подобострастно выполнить любой приказ. Когда он приехал с маршалом Рокоссовским на охоту, убитая утка упала в болото. Корнеев бросился в болото, схватил птицу зубами, как породистая охотничья собака, и принёс её маршалу.

Мы друг друга не терпели, и он при любом удобном случае делал мне всевозможные гадости. Своей подлостью он довёл меня до крайности, и я решил его примерно получить.

Обычно Корнеев нас отвозил к маршалу Жукову и ждал у входа в дежурной. Как-то я на радостях сильно выпил и от всей души вместе с Жуковым начал петь дуэтом «Не за пьянство, не за буянство…» Голос звучал отлично. У моего голоса не было совершенно бархата, но было много металла.

Этого металла могло хватить минимум на два металлических завода. Мой голос был услышан нашим начальником далеко в дежурке. Он не знал, что Жукову нравится мой голос. Ему стало страшно, что я отвратительным горлопанским звуком балуюсь в таком ответственном месте. Начальник вызвал меня. Я вышел и обнаружил майора в дрожащем состоянии.

— Борис, — умоляюще сказал он, — пожалуйста, больше не пой, ты меня подведёшь под монастырь.

— Это приказ? — спросил я.

— Да, — ответил начальник.

— Всё в порядке, больше я петь не буду, — ответил я ему. Я вернулся, сел за стол, где меня поджидал Георгий Константинович. Мы выпили ещё, пошутили.

Жуков был в этот день в очень хорошем настроении, обнял меня и сказал:

— Давай, Борис, затянем нашу любимую. Я с нетерпением этого ждал.

— Простите, товарищ маршал, но мне запретили петь! Жуков лишился дара речи, у него затряслись губы, глаза налились кровью и через длинную паузу он не проговорил, а прошипел:

— Кто это тебе запретил петь? Я отсутствующим голосом назвал нашего начальника ансамбля.

— Позовите её (вернее всего маршал имел в виду эту блядь), — сказал Жуков.

Через несколько минут прибежал наш майор, жуков на него посмотрел, как на крысу. Начальник пытался доложить, кто он и что он явился по распоряжению, но язык его присох, челюсть дрожала, глаза ничего не выражали. Корнеев был в коме. Жуков сказал, что если он ещё раз увидит его близ своего особняка, то он его потом больше никогда не увидит и послал его вон. Майор Корнеев продолжал стоять, не шелохнувшись. Потом неожиданно для всех он отошёл и бросился бежать из резиденции. Жуков не выдержал и засмеялся вместе с нами. И тут на радостях я вместе с маршалом затянул «Не за пьянство…»…

По окончании войны к маршалу Жукову прикрепили дипломата Вышинского и главу ведомства госбезопасности генерал-полковника Ивана Серова.

Маршал Жуков был здоровым и крепким мужчиной, который всё время норовил с кем-нибудь побороться. Так часто поступают сильные люди, которым некуда девать свою силу.

Как-то у Жукова был на приёме английский фельдмаршал Монтгомери. Монтгомери выглядел дряхлым стариком. Жуков из большого уважения к нему обхватил его профессиональным борцовским движением за талию и приподнял на воздух, весело улыбаясь. Но Монтгомери и всем было не до смеха. Англичане онемели от страха. Мы все бросились его освобождать. Он ничего не сказал, но посмотрел на Жукова, как на русского медведя.

Раньше я никогда не обращал внимания на советскую форму маршала, но, когда увидел американского генерала Эйзенхауэра, невольно начал сравнивать. Эйзенхауэр был высоким, импозантным мужчиной, и военная форма его украшала. Хорошо сшитый костюм, туфли, галстук — всё было прекрасно. Одежда советского маршала уродовала фигуру, сапоги, галифе укорачивали ноги, а китель полнил человека. Жуков был крепко сбитым мужчиной, и форма его укорачивала, полнила; он был похож на борца или штангиста в тяжёлом весе. Вот такой скромный дизайн придумали для советских генералов.

После окончания войны в честь Победы был устроен большой банкет для иностранных делегаций. Выступал французский министр, который долго хвалил Советскую Армию и потом много лестных слов говорил в адрес Жукова, жуков взял слово и начал говорить. Переводчик переводил речь Жукова на французский язык. И вдруг Жуков остановил переводчика и сказал, что не надо переводить его. Они, мол, и так поймут без переводчика, так как рано или поздно французы будут плясать под нашу дудочку, многие опешили. Маршал вообще не отличался дипломатичностью. А тут, вероятно, сказалось количество выпитого…

В этот же вечер Георгий Константинович допустил ещё одну бестактность по отношению к французам. Французский министр подошёл к Жукову и предложил тост. Жуков отказался пить и, передав генералу Чуйкову свой бокал вина, поручил ему выпить с французом. Но Чуйков не признавал вина. Пришлось заменить его более крепким. Он налил себе тонкий гранёный стакан водки, чокнулся с французом и влил в себя содержимое стакана. Я человек пьющий и могу выпить много, но, глядя на это, пришёл в восторг. Француз остался стоять с широко открытым ртом и не мог понять, как можно выпить квартальную норму спиртного за один раз.

Герой Сталинграда генерал Чуйков был легендарной и незаурядной личностью. Несмотря на свою славу, в жизни это был простой, жизнерадостный человек. Он не признавал условностей. Помню, на том банкете он расстегнул китель, из-под которого показалась тельняшка.

Начались танцы. Член военного совета фронта генерал-лейтенант Телегин танцевал русский танец с платочком в руке и напоминал колхозного гомосексуалиста.

Жуков покорил всех присутствующих профессиональным, огненным русским танцем. Это было на высшем уровне. Жуков пригласил на танец генерала Чуйкова. Чуйков в матросской майке, огромный, с железными зубами, напоминал обаятельного медведя. Он вышел на танцплощадку и вдруг неожиданно сделал «перемёт» — переднее сальто. Очень сложное движение! Тем более на скользком паркетном полу, плюс — после двух литров выпитой водки. Это походило на смертельный трюк, но генерал сделал его безукоризненно и вызвал бурю аплодисментов.

Дальше Чуйков показал себя с лучшей стороны в присядках и под аплодисменты зала закончил танец. Позвал меня, и мы пошли за стол допивать.

Как я уже говорил, маршал Жуков ненавидел подхалимов, они его раздражали, и ему было это невмоготу. После победы над Германией Жуков устроил у себя банкет для генштаба фронта. Все лебезили перед ним, хотя каждый их них занимал достаточно высокое положение.

Слово взял генерал Соколовский:

— Товарищи! Я хочу поднять тост за нашего маршала Георгия Константиновича Жукова. Я даю голову на отсечение, что если бы не товарищ Жуков, Москва бы пала!

Соколовский, будучи чисто русским человеком, этот тост произнёс с большим еврейским акцентом. Вот до чего доводит подхалимаж. Я, к сожалению, не могу воспроизвести на бумаге этот акцент, но когда я демонстрировал его Жукову, он смеялся.

На этом вечере присутствовала замечательная русская певица, гордость страны Лидия Андреевна Русланова со своим мужем генерал-лейтенантом. Он был маленького роста, весь круглый; как колобок. Жуков боготворил Русланову и смотрел на неё влюблёнными глазами, как на икону. Из-за любви к гениальной певице Руслановой он терпел её мужа, который очень настырно и несмешно шутил. Георгий Константинович всё время просил Лидию Андреевну спеть. Пела она с душой, голос её разливался колокольчиками… Это было великолепно.

Когда пела Русланова, я получал большое удовольствие, глядя на маршала. Какое у него было одухотворённое лицо! Он получал от её пения истинное наслаждение, был в эти минуты самым счастливым человеком. По-моему, в сорок восьмом году Лидию Андреевну Русланову посадили в тюрьму, и надолго. За что? Вопрос не по существу. Был бы человек — статья найдётся.

Как только Жукова назначили министром обороны СССР, он добился освобождения Руслановой.

Генерал-полковник Иван Серов, приставленный к Жукову, имел нормальную внешность. Никто бы, никогда не подумал, что он глава такого страшного ведомства. Он больше смахивал на инженера или, скажем, на зубного техника.

Он ни разу со мной не заговорил. Я для него был как мебель. Зная, кто он и какое занимает положение, в душе я его презирал и старался ему не попадаться на глаза.

На одном приёме, когда были французы и англичане, Серов выглядел очень суетливым и сильно озабоченным. Кстати, он ни разу не сидел за общим столом и вообще не принимал участия ни в каких совещаниях. По его озабоченности я понял, что гости очень важные и что от них что-то нужно. Мне было неловко сидеть в общем зале и слушать эти разговоры. Я обычно выходил из зала в приёмную, чтобы быть подальше от их секретов.

В этой комнате стоял телефон. Зашёл Серов, не обращая на меня никакого внимания, набрал номер и жлобским голосом приказал:

— Нужны бляди. Штук восемь. Французы остаются и пара англичан, ничего не знаю, достань блядей где хочешь. Пойми, это важно. Четырёх мало, их должно быть не меньше восьми. У тебя есть примерно два-три часа. Слушай меня, они должны быть прилично одеты, в вечерних платьях. Что значит нет платьев? Достань! Зайди к немцам и возьми. Заодно захвати у немцев краски, чтобы их подкрасить, и духи — придушить. Надень им на платья ордена, медали и гвардейские значки. Одну сделай героем Советского Союза. Давай действуй!

Я не знал, куда мне деваться, невольно став свидетелем секретного разговора.

Примерно часа через два с половиной пришли фронтовые подруги. Я человек выдержанный, умею сдерживаться, но глядя на них, чуть не расхохотался, однако вовремя взял себя в руки и так держался до конца.

Если меня эти фронтовые чуть не рассмешили до слёз, то на Ивана Серова они произвели удручающее впечатление. Он-то понимал толк в проститутках: у него в Москве был целый штат и на разные вкусы, причём соображающих проституток, которые выполнят любое задание. Эти же, так называемые фронтовые подруги, одетые в платья с чужого плеча и раскрашенные, как клоуны, скорее походили на цыганок. Все они улыбались до ушей, и в глазах горело желание услужить. Это был единственный положительный фактор.

Генерал Серов, имея огромный опыт работы с проститутками, сказал, что надо срочно напоить французов и англичан. Мужчине надо выпить чуть больше, и любая уродливая женщина покажется ему Афродитой. Что и случилось. Все хорошо поддали. Начались танцы. Французы и англичане выбрали себе по лахудре на свой вкус начали сближаться; по всему было видно, что они созрели для большой любви. Иностранцы по пьянке начали спрашивать, на каком фронте те воевали и за какие подвиги они получили награды. Они понятия не имели, что нужно отвечать, так как инструкцию они не получили. Тут я включился в игру. Я рассказывал, что девушки очень в этом отношении скромные, они даже не считают то, что они сделали, подвигом. Пока это переводили, я придумал им всем различные подвиги, а Клаве, которая получила Героя Советского Союза, закатил такой подвиг, что она начала себя ещё больше уважать и от умиления прослезилась.

Иван Серов на этот раз остался мною доволен. Иностранцы поверили, что перед ними настоящие фронтовички, потому что были крепко выпившими и по натуре людьми доверчивыми.

Часа в четыре ночи наши фронтовые подруги утащили пьяных иностранцев по комнатам выполнять важное государственное дело. В эту ночь ни один дипломат не мог бы заменить наших девчат. Я остался ночевать у Жукова, а утром впервые увидел улыбающегося генерал-полковника Серова. Вероятно, наши советские проститутки с честью выполнили задание Партии и Правительства.

Я не знаю, было ли известно Жукову про эту операцию, но когда мы с ним остались вдвоём, и я почувствовал, что у Георгия Константиновича хорошее настроение, показал в лицах вчерашний вечер. Жуков смеялся до слёз. У нашей Клавы — Героя Советского Союза, была огромная грудь, её короткие руки не доставали до сосков, а на самом конце груди висели Золотая Звезда и орден Ленина. Француз

был в восторге от Клавиной груди и нежно её целовал, как все пьяные люди не сомневаясь, что этого никто не видит Со стороны же было полное впечатление, что он целует Ленина на ордене. Клава была моей лучшей актёрской работой. Маршал без конца просил меня изобразить Клаву. Я боялся, чтобы о моих проделках не узнал Серов. Это могло бы стоить мне свободы.

С тех пор прошло много лет. Маршал Жуков умер, познав в жизни все — мирскую славу и царскую опалу. Я с гордостью вспоминаю нашу дружбу. И вовсе не потому, что каким-то образом оказался пригретым великим полководцем. Дело в том, что я дружил не с маршалом Советского Союза Жуковым, а с простым, открытым русским мужиком, каким был в обыденной жизни Георгий Константинович.