ПОД СТАЛИНГРАДОМ

ПОД СТАЛИНГРАДОМ

Вместе с ансамблем мне довелось побывать под Сталинградом, выступать прямо на передовой перед бойцами и командирами легендарной 62-й армии Чуйкова. Воины этой армии дрались как львы. Много замечательных строк написано об этих чудо-людях, отстоявших город. Они принадлежат перу выдающихся писателей. Безусловно, мне трудно что-либо добавить. Могу засвидетельствовать только одно: и там, в кромешном аду, случались ситуации, которые невозможно вспомнить без улыбки

Помню, однажды в кабинете заместителя начальника политуправления фронта подполковника Алипова, я стал свидетелем уникальной комической сцены.

К Алипову явились представиться прибывшие из Москвы два журналиста. Оба евреи, сугубо штатские люди, умудрились забыть документы, аттестаты на питание.

Состоялся памятный разговор.

Алипов:

— Где ваши документы? Евреи журналисты:

— Мы их забыли.

— Как это можно забыть взять документы? Один из них наивно переспросил товарища:

— Действительно, как это можно забыть взять документы?

— Вы же приехали на фронт!

— Мы же приехали на фронт!! Алипов:

— Откуда мы знаем, может, вы шпионы? Оба в ответ хором:

— Конечно, а может, мы шпионы? Алипов:

— Какое легкомыслие приехать без документов на фронт. Первый еврей, обращаясь ко второму еврею:

— Какое легкомыслие! Приехать без документов на фронт.

— Это уму непостижимо, два взрослых человека, журналисты из Москвы едут на фронт с определённым заданием — осветить в прессе бои под Сталинградом — и приезжают на фронт без всяких документов, даже без удостоверения личности. Я обязан вас просто арестовать.

Оба, перебивая друг друга:

— Это уму непостижимо. Мы же взрослые люди, журналисты из Москвы. Куда мы едем? На франт едем, в Сталинград. И без документов, даже без удостоверения личности. Нас надо арестовать. Что за легкомыслие. А может, мы шпионы. Мы хотим есть? Конечно, и очень! Но у нас нет аттестатов, кто же нас поставит на довольствие?!

Они поносили друг друга ещё очень долго. Подполковник Алипов прервал их, дал им талоны на обед.

Мы с подполковником Алиповым, обалдевшие от этого разговора, вышли из землянки подышать свежим воздухом и стали нечаянно свидетелями другой необычной сцены.

Дело в том, что это были последние дни Сталинградской битвы. Штаб фронта находился в двухстах метрах от передовой.

Вышли и видим: идёт пожилой, немец-офицер. Подходит к часовым, наклоняет голову, снимает фуражку, часовые хохочут и пропускают его дальше. И так несколько раз. Подполковник возмутился, ведь рядом штаб. Часовые падают от хохота.

Наконец немец подошёл вплотную к нам, снял фуражку, и мы увидели, что на большой лысой голове написано чернильным карандашом «Хуй». Подполковник не выдержал и расхохотался. Кто-то из солдат ради юмора написал ему «пароль». Каждый часовой хотел обрадовать и повеселить своего товарища и пропускал его в сторону нашего штаба. Потом я узнал, что обладатель уникального пароля сообщил важные сведения.

Вспоминая Сталинград, я не перестаю думать о войне, как о театре абсурда. Потому как на войне, чаще чем в другой обстановке, сосуществуют антиподы. Легко уживаются правда и ложь, верность и предательство, беспримерное мужество и жалкая трусость. Свою мысль я хочу проиллюстрировать одним эпизодом.

Под Сталинградом я познакомился с хирургом, который поведал мне смешную и жуткую историю.

— Работа здесь адская. Операции приходится делать в полевых условиях, не хватает медикаментов, бинтов, даже анестезии, а операций — тридцать-сорок в день. Сплю, дай бог, три часа в сутки. Так если бы хоть эти три часа я мог спать спокойно!

Понимаете, со мной работают две медсестры и санитар. Сестры — милые и добросовестные девушки, а вот санитар… В его обязанности входит хоронить умерших. Я, конечно, понимаю, что копать, а вернее, выбивать яму в насквозь промёрзшей земле — каторжный труд, но способ, которым он решил себе эту работу облегчить… Вместе с умершим он тащит в яму раненых. Тот чуть зазевался, заснул — он его хвать за ногу и вместе с покойниками к яме. Я только прилягу, закрою глаза, как тут крик: «Куда ты меня тащишь?! Я же ещё живой!» А санитар огрызается: «Какая тебе разница? Всё равно не сегодня завтра загнёшься, а мне новую яму рыть». Приходится выбегать и буквально отбивать у санитара раненых. При этом в его глазах я читаю осуждение: неужели же мне было трудно добить его прямо на операционном столе. Такие вот дела.

Недавно была очень сложная операция. У солдата пробито дыхательное горло, естественно, он не мог ничего есть, пришлось делать отводную трубку. Пришли проведать его друзья и принесли бутылку самогонки. Тот её разболтал, вставил бутылку в трубку и вылил содержимое себе внутрь. Дикость!

Наш ансамбль расположился на ночёвку в десяти километрах от Сталинграда на хуторе Красная Слобода.

Немногочисленные дома были битком набиты офицерами каких-то тыловых служб. Горизонт круглые сутки был чёрно-красного цвета. Это день и ночь пылал Сталинград. Город подвергался непрерывным бомбёжкам и артобстрелу.

То и дело над хутором пролетали тяжело гружённые юнкерсы.

Всякий раз обитатели хутора, заслышав шум моторов над головой, опрометью выскакивали из дома и бросались в поле, но немцы не разменивались на мелкие цели.

В очередной раз, когда мы все лежали, уткнув носы в землю, рядом послышалась канонада. Оказалось, что по немцам открыл огонь расчёт единственного зенитного орудия, неизвестно каким образом оказавшегося на этом хуторе. Казалось, что сейчас несколько фашистских самолётов отделятся от строя и зайдут в пике над нашим хутором. Это означало бы конец. К молодому парню-зенитчику с криком и бранью бросились сразу несколько офицеров.

— Идиот! Кто тебя просил открывать огонь? — орали они.

— Они летят мимо, пусть летят себе на здоровье. Там их встретят. Офицеры пересыпали свою речь отборным, ядрёным матом.

— Но там Сталинград. Мы можем отвлечь часть самолётов, — лепетал недоумевающий зенитчик, уверенный, что выполняет священный долг.

Ему не дали сказать слова.

— Какое ты имеешь право рисковать нашими жизнями? Зачем ты провоцируешь немецких лётчиков? Больше не вздумай стрелять!

Ничего не мог понять этот солдат-зенитчик, который в этот момент думал о Родине, а не о своей шкуре.