Глава первая. Эпоха перемен
Глава первая.
Эпоха перемен
1
В интервью разных лет Борис Натанович Стругацкий неоднократно и с удовольствием упоминает два шкафа книг, стоявших в квартире его детства. Тайны подобных шкафов всегда необычны, разброс содержимого невероятен, к тому же именно книги детства лучше всего отражают быт, обстановку, дух, взгляды, настроения — прежде всего родителей, конечно, потому что книжные шкафы, как правило, заполняются ими.
Зато дети содержимым этих шкафов активно пользуются.
«В шкафах была „библиотека интеллигента“ — от Толстого и Щедрина до Дюма и Жюля Верна, от Пушкина и Лермонтова до Уэллса и Лондона, — писал впоследствии Борис Натанович. — „Тысяча и одна ночь“, „Сага о Форсайтах“, „Трилогия“ Горького, полный Достоевский, разрозненная „Всемирная Библиотека“, „ACADEMIA“, сойкинские собрания Луи Буссенара и Луи Жаколио (тоже разрозненные). Невероятное множество писателей, ныне уже почти или совсем забытых: Анри де Ренье, Верхарн, Селин, Пьер Мак Орлан. Все это мы с АН (с братом, Аркадием Стругацким. — Д. В., Г. П.) — каждый в свое время — переворошили, и вкусы у нас образовались не одинаковые, конечно, но близкие. Оба любили Чехова, но АН предпочитал „Скучную историю“, а БН (Борис Натанович. — Д. В., Г. П.) — „Хамелеона“ и вообще Антошу Чехонте. У Достоевского ценили „Бесов“, у Хемингуэя — „Фиесту“, у Булгакова — „Театральный роман“. Но АН каждый раз, когда мы работали у мамы, с видимым удовольствием перечитывал „Порт-Артур“ Степанова, что БНу казалось странным, а БН наслаждался Фолкнером, что казалось странным АНу…»
Толстой, Щедрин, Уэллс, Лондон, Буссенар, Хемингуэй, Чехов…
Невольно задумаешься над тем, что сегодня перечитывают дети, подходя к родительским книжным полкам? Да и в каждой ли квартире нынче есть книжные полки? И стоят ли на них «Бесы» или нечаянно переизданный кем-то Луи Селин? «Бардамю, герой этой книги, — говорил о „Путешествии на край ночи“ Луи Селина М. Горький, — потерял родину, презирает людей, мать свою зовет „сукой“, любовниц — „стервами“, равнодушен к всем преступлениям и, не имея никаких данных примкнуть к революционному пролетариату, вполне созрел для приятия фашизма». И будет ли вполне ясна сегодняшним юным читателям жизнь поручика Борейко или генерал-майора Кондратенко? — ведь о Русско-японской войне 1904–1905 годов, наверное, некоторые даже не слыхали, и эпопею Степанова (любимое в свое время чтение Аркадия Натановича), как и блистательную книжку комбрига Левицкого (так его имя значилось на клеенчатом переплете) вряд ли держали в руках. А зря. В приложениях к указанной работе Левицкого давались схемы чуть ли не почасового расположения всех судов японской и русской эскадр в несчастливом для русских Цусимском сражении…
Мы начали с книжных шкафов потому, что у многих в детстве, как золотые ключики, мерцают именно книги — позже, может, и не перечитываемые, но навсегда остающиеся в подсознании, а значит, формирующие нас. Достоевский, Щедрин, Чехов, Уэллс, Фолкнер, Алексей Толстой, Иван Бунин… Список можно длить как угодно долго. «Вспомните-ка, как отец заставлял вас прочесть „Войну миров“, — прочтем мы позже в романе Стругацких „Град обреченный“, — как вы не хотели, как вы злились, как вы засовывали проклятую книжку под диван, чтобы вернуться к иллюстрированному „Барону Мюнхгаузену“… Вам было скучно от Уэллса, вам было от него тошно, вы не знали, на кой ляд он вам сдался, вы хотели без него… А потом вы прочли эту книжку двенадцать раз, выучили наизусть, рисовали к ней иллюстрации и пытались даже писать продолжение…»
Вот и приходит в голову: а что и кто формирует сегодня сознание, интересы, вкусы тех, кто, не находя дома никаких книг, чаще всего ограничивается их нелепыми переложениями на экране?