8

8

В июне 1955 года Аркадий Стругацкий демобилизовался.

К тому времени он уже не подумывал, а всерьез думал о литературе.

Борис окончил матмех Ленинградского университета по специальности «звездный астроном», что вызывало сильную зависть старшего брата. «Ты ведь знаешь, — писал Аркадий Борису, — я сам хотел стать ученым — математиком, астрономом. Я очень этого хотел, но у меня не вышло — из-за войны, из-за всего прочего…»

Это всерьез было сказано.

Аркадий Стругацкий всю жизнь жалел о несбывшемся.

В феврале 1978 года, в интервью «Пионерской правде», он (не в первый раз) сказал:

«В восьмом классе я прочел совсем не лучшую и малопопулярную повесть Жюля Верна „Гектор Сервадак“. Речь в нем идет о том, как некая комета сталкивается с земным шаром и, прихватив кусочек Северной Африки с толпой французов, русских и англичан и одним полоумным астрономом, вновь уносится в космические глубины, чтобы совершить облет основных планет нашей Солнечной системы… И вот с этой нелепой и необычайно милой книги началось мое самое серьезное и последнее увлечение. Я заинтересовался астрономией. Один из героев повести, астроном, о котором я уже упоминал, приводит там последовательные данные о движении небесного тела, на которое его забросило столь противоестественным образом, и я попытался воссоздать траекторию этого движения. Задача, как вскоре выяснилось, не имела решения, но пока я ломал над нею голову, мне пришлось столкнуться с основами небесной механики, а тут как раз подвернулась прелестная, хотя и забытая ныне, популярная книга Джинса „Движение миров“, и пошло, и пошло… Я занимался математикой, сферической астрономией, строил самодельные телескопы из очковых стекол, вел наблюдения переменных звезд, мечтал научиться определять орбиту по трем наблюдениям и вообще твердо решил стать астрономом. И я бы наверняка стал астрономом, если бы не война…»

Стругацкий-младший стал астрономом, но ему тоже было о чем жалеть.

«Я работал в Пулковской обсерватории, — писал он одному из авторов этой книги (5.XI.2010). — Был аспирантом, занимался происхождением и эволюцией так называемых широких пар (двойных звезд с расстояниями между компонентами, сравнимыми со средним расстоянием между звезд поля). Работа мне нравилась, я вообще, видимо, по натуре математик-прикладник, и теоретические расчеты доставляли мне тогда (да и много еще лет после) массу удовольствия. Диссертация, впрочем, не состоялась: незадолго до конца аспирантуры я с ужасом обнаружил, что всю мою теорию десяток с лишним лет назад уже построил великий Чандрасекар, причем в более общем виде, чем это получалось у меня… Всё рухнуло в одночасье… Обсерватория, впрочем, не бросила меня на произвол судьбы: я стал лаборантом (точнее — инженером-эксплуатационником) на местной счетной станции — по нынешним представлениям вполне убогой, оборудованной так называемыми счетно-аналитическими машинами, но для своего времени (конец 50-х) вполне годной к употреблению. Там я и проработал до самого увольнения в 1964 году, и ей-богу вспоминаю об этих временах с удовольствием, — ведь именно там и тогда я понял одну очень важную вещь: не бывает неинтересной работы, бывает только работа малознакомая…»

Учебе в Ленинградском университете Борис Натанович был обязан знакомством со своей будущей женой Адой — Аделаидой Андреевной Карпелюк. Отец ее — профессиональный военный, мать — учительница младших классов; роман с Адой начался рано — еще в 1950 году, и длился по нынешним меркам неимоверно долго: только в ноябре 1957-го молодые стали мужем и женой…

Жизнь вообще складывалась теперь интересно.

Летом 1951 года, например, Стругацкий-младший проходил практику у одного из старейших советских астрономов — Гавриила Андриановича Тихова, основателя необычной по тем временам науки — астроботаники. Одноименная книжка Тихова («Молодая гвардия», 1953) вполне определенно отвечала на известный вопрос: есть ли жизнь на других планетах? «Материалисты считают, что жизнь является высшей стадией развития материи и должна возникать везде, где есть для этого условия. Следовательно, жизнь существует не только на Земле, но и на бесчисленном множестве других тел вселенной». Просто и ясно. Это только всякие буржуазные ученые «…считают Землю единственной носительницей жизни». Синие поля в повести братьев Стругацких «Второе нашествие марсиан» сразу заставляют вспоминать Тихова.

Но «синие эти поля, конечно, никакого отношения к Тихову не имеют, — писал Борис Натанович одному из авторов этой книги (8.XII.2010), — просто нам с братом тогда показалось, что нет ничего более противоестественного (до оскорбительности), чем синяя растительность на зеленой Земле. Впрочем, и Ваши ассоциации мне понятны: голубая канадская ель, любимица Гавриила Андриановича, можно сказать — праматерь всей его астробиологии. Вот странная наука! Вся она была построена на одном-единственном факте: полоса поглощения хлорофилла отсутствует в спектре многих земных растений, которые родом из суровых морозных географических зон (голубая канадская ель — пример и образец). На Марсе — дьявольски холодно и малосолнечно… значит?.. Значит, тамошняя растительность утратила способность поглощать хлорофилл. А значит, отсутствие соответствующей полосы в спектре сезонно изменяющихся областей Марса находит вполне естественное объяснение.

Астробиология! Уже тогда (в начале 50-х) мне, студенту первокурснику, напоминало это известный анекдот о беспроволочном телеграфе у древних славян („На раскопках ни разу не было обнаружено никаких следов проволоки, а значит, у скифов был беспроволочный телеграф“).

Но практику проходить у Гавриила Андриановича на его алма-атинской обсерватории (три домика „у подножья гордого Алтая“, полдюжины сотрудников, включая повара, и один единственный нормальный астрограф) — работать там было одно удовольствие. Хотя и денег не было совсем, и питались черт знает как, и только раз в неделю в рабочей столовой позволяли себе одну на двоих порцию „лапши по-дунгански“ (которую по сей день я полагаю вкуснейшим блюдом азиатской кухни)… Гавриил Андрианович был тогда уже совсем седой, дружелюбный в общении, вполне питерский джентльмен. (Как я подозреваю, его в Алма-Ату попросту сослали из Пулкова, где он оказался чуть ли не последним из корифеев старой астрофизики; сослали, впрочем, вполне милостиво, с уважением, сделали директором пусть микроскопической, но все-таки обсерватории, даже депутатом Верховного совета КазССР сделали и дали потом тихо умереть в окружении любимых сотрудников с неоконченной работой по спектрам мерцания Венеры)…

Впрочем, мы, практиканты, пред светлые его очи попадали нечасто.

Я запомнил два контакта. Во время празднования 65-летия (повар на этот случай сотворил персональный торт с кремовой надписью „Гавриилу Андриановичу от влюбленных морсиан“) в ответ на мой вдохновленный местной чачей тост академик с видимым удовольствием ответил контр-тостом: „За хорошеньких девушек и за пьяных студентов!“ А неделю спустя, когда мы почтительно присутствовали (под куполом нормального астрографа) при священнодействии получения пресловутых „спектров мерцания“ заходящей Венеры, имел место следующий маленький инцидент. Что-то там у любимца морсиан не ладилось, он был раздражен и в конце концов рявкнул на своего ассистента Ваню Бухмана: „Что ты, Ваня, все время крутишься! У тебя что — шило в жопе?!“

Академик! Депутат Верховного совета! Бог здешних мест! Мы только переглянулись, приятно шокированные».