34

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

34

В июне 1967 года Стругацкие подали заявку в «Детгиз» на роман «Обитаемый остров».

Потерпев поражение с «Улиткой на склоне» и с «Гадкими лебедями», они вовсе не собирались отсиживаться в глухой обороне. «Хорошо помню, — вспоминал Борис Натанович, — как, обескураженные и злые, мы говорили друг другу: „Ах, вы не хотите сатиры? Вам более не нужны Салтыковы-Щедрины? Современные проблемы вас более не волнуют? Оч-чень хорошо! Вы получите бездумный, безмозглый, абсолютно беззубый, развлеченческий, без единой идеи роман о приключениях мальчика-ебунчика, комсомольца XXII века!“ Смешные ребята, мы словно собирались наказать кого-то из власть имущих за отказ от предлагаемых нами серьезностей и проблем. Наказать тов. Фарфуркиса легкомысленным романом! Забавно… Забавно и немножко стыдно сейчас это вспоминать… Но тогда, летом и осенью 67-го, когда все, самые дружественные нам редакции одна за другой отказывались и от „Сказки“, и от „Гадких лебедей“, мы не видели в происходящем ничего забавного».

Они взялись за дело профессионально.

И черновик в триста страниц написали за тридцать два рабочих дня!

А чистовик еще быстрее — писали по двенадцать — шестнадцать страниц в день.

И на этот раз довели роман до издания. И в московском «Детгизе», и в ленинградском журнале «Нева». «Два фактора сыграли в этом сражении существеннейшую роль, — вспоминал Стругацкий-младший. — Во-первых, нам (и роману) чертовски повезло с редакторами — и в „Детгизе“, и в „Неве“. В „Детгизе“ вела роман Нина Матвеевна Беркова, наш старый друг и защитник, редактор опытнейший, прошедший огонь, воду и медные трубы, знающий теорию и практику советской редактуры от „А“ до „Я“, никогда не впадающий в отчаяние, умеющий отступать и всегда готовый наступать. В „Неве“ же нас курировал Самуил Аронович Лурье — тончайший стилист, прирожденный литературовед, умный и ядовитый, как бес, знаток психологии советского идеологического начальства вообще и психологии А. Ф. Попова, главного тогдашнего редактора „Невы“, в частности. Если бы не усилия этих двух наших друзей и редакторов, судьба романа могла бы быть иной — он либо не вышел бы вообще, либо оказался изуродован совсем уж до неузнаваемости…

Это был 1968 год, „год Чехословакии“, когда чешские Горбачевы отчаянно пытались доказать советским монстрам возможность и даже необходимость „социализма с человеческим лицом“, и временами казалось, что это им удается, что вот-вот сталинисты отступят и уступят, чашки весов непредсказуемо колебались, никто не знал, что будет через месяц, — то ли свободы восторжествуют, как в Праге, то ли всё окончательно вернется на круги своя — к безжалостному идеологическому оледенению и, может быть, даже к полному торжеству сторонников ГУЛАГа. Либеральная интеллигенция дружно фрондировала, все наперебой убеждали друг друга (на кухнях), что Дубчек обязательно победит, ибо подавление идеологического мятежа силой невозможно, не те времена на дворе, не Венгрия это вам 1956 года, да и жидковаты все эти брежневы-сусловы, нет у них той старой доброй сталинской закалки, пороху у них не хватит, да и армия нынче уж не та. „Та, та у нас нынче армия, — возражали самые умные из нас. — И пороху хватит, успокойтесь. И брежневы-сусловы, будьте уверены, не дрогнут и никаким дубчекам не уступят НИКОГДА, ибо речь идет о самом их, брежневых, существовании“».

Чаши весов колебались. Никто не хотел принимать окончательных решений, все ждали, куда повернет дышло истории. Ответственные лица старались не читать рукописей вообще, а прочитав, выдвигали к авторам ошеломляющие требования, с тем чтобы после учета этих требований выдвинуть новые, еще более ошеломляющие. По свидетельству Бориса Натановича, редактура приняла какой-то мелкощипательный характер. В «Неве» требовали: сократить; выбросить слова типа «родина», «патриот», «отечество»; нельзя, чтобы Мак забыл, как звали Гитлера; уточнить роль Странника; подчеркнуть наличие социального неравенства в Стране Отцов; заменить Комиссию Галактической Безопасности другим термином, с другими инициалами. В «Детгизе» (поначалу) требовали: сократить, убрать натурализм в описании войны; уточнить роль Странника; затуманить социальное устройство Страны Отцов; решительно исключить само понятие «Гвардия» (скажем, заменить на «Легион»); решительно заменить понятие «Неизвестные Отцы»; убрать слова типа «социал-демократы», «коммунисты» и т. д.

В середине мая Аркадий Натанович сообщил младшему брату, что Главлит вроде бы пропустил «Обитаемый остров» благополучно, без единого замечания. Книга ушла в типографию. Более того, производственный отдел обещал, что, хотя книга запланирована на третий квартал, возможно, найдется щель для выпуска ее во втором, то есть в июне — июле.

Радостные надежды.

Но ничего такого не произошло.

Зато в газете «Советская литература» появилась статья под названием «Листья и корни». Как образец литературы, не имеющей крепких корней, приводился там «Обитаемый остров» братьев Стругацких, журнальный вариант. Статья показалась Борису Натановичу «глупой и бессодержательной», а потому совсем не опасной. Подумаешь, ругают авторов за то, что у них нуль-передатчики заслонили людей, да за то, что нет в романе настоящих художественных образов, нет «корней действительности и корней народных». Эка невидаль, и не такое приходилось о себе слышать! Гораздо больше взволновал братьев Стругацких донос, поступивший в те же дни в Ленинградский обком КПСС от некоего правоверного кандидата наук, физика и одновременно полковника. Физик-полковник попросту, с прямотой военного человека и партийца, без всяческих там вуалей и экивоков обвинял авторов опубликованного в «Неве» романа в издевательстве над армией, антипатриотизме и прочей неприкрытой антисоветчине.

Предлагалось принять меры.

«Невозможно ответить однозначно на вопрос, какая именно соломинка переломила спину верблюду, — вспоминал Борис Натанович, — но 13 июня 1969 года прохождение романа в „Детгизе“ было окончательно остановлено указанием свыше и рукопись изъяли из типографии».

Начался период Великого Стояния «Обитаемого острова». Впрочем, после шести месяцев такого окоченелого стояния рукопись снова возникла в поле зрения авторов — прямиком из Главлита, испещренная множеством пометок и в сопровождении инструкций, каковые, как и положено, были немедленно доведены до сведения авторов через посредство редактора. И тогда было трудно, а сегодня и вовсе невозможно судить, какие именно инструкции родились в недрах цензурного комитета, а какие сформулированы были дирекцией издательства. Суть же инструкций, предложенных авторам к исполнению, сводилась к тому, что надлежит убрать из романа как можно больше реалий отечественной жизни (в идеале — все без исключения) и прежде всего — русские фамилии героев…

В январе 1970 года Стругацкие съехались в Ленинграде и четыре дня подряд правили рукопись. «Первой жертвой стилистических саморепрессий пал русский человек Максим Ростиславский, ставший отныне, и присно, и во веки всех будущих веков немцем Максимом Каммерером. Павел Григорьевич (он же Странник) сделался Сикорски, и вообще в романе появился легкий, но отчетливый немецкий акцент: танки превратились в панцервагены, штрафники в блитцтрегеров, „дурак, сопляк!“ — в „Dumkopf, Rotznase!“. Исчезли из романа „портянки“, „заключенные“, „салат с креветками“, „табак и одеколон“, „ордена“, „контрразведка“, „леденцы“, а также некоторые пословицы и поговорки, вроде „бог шельму метит“. Исчезла полностью и без следа вставка „Как-то скверно здесь пахнет“, а Неизвестные Отцы, Папа, Свекор и Шурин превратились в Огненосных Творцов, Канцлера, Графа и Барона…»