1
1
В апреле 1970-го в Комарово начат «Малыш».
История этой повести и проста и непроста одновременно.
Ощущение литературного неблагополучия (пусть даже кажущегося) вообще свойственно много работающим писателям, а особенно свойственно оно писателям, работающим много и соответствующей отдачи не получающим. После успехов, упрочивших известность Стругацких, наступала долгая пора разочарований. Не в творчестве, нет. Разочарований — с печатанием. Сам по себе писатель свободен всегда. Он свободен при любом, даже самом тоталитарном режиме. Если он не выходит на площадь со своими требованиями (или рукописями), он неинтересен властям. Они его не замечают. Говори, что хочешь, пиши, что хочешь. Странно, но беседы на кухнях властям даже нужны, потому что поддерживают в обществе некий важный для властей тонус. Ну да, человек что-то там пишет, может, откровенно враждебное, но ведь для себя, для узкого круга друзей. И бог с ним! Если даже пишет опасные вещи, — ничего страшного, пока всё это не выходит за пределы кухни. Он может написать даже нечто несусветное, даже рушащее основы, ну и что? Сиди себе на кухне, рушь основы.
Другое дело, если такой человек вдруг захочет тиражировать свои разговоры!
Никто не пишет специально «в стол». Не хотели писать «в стол» и братья Стругацкие. Для них важнее был самый обыкновенный грамотный читатель, устающий на работе, но не отстающий от новостей. Такой всегда ищет новую интересную книгу. Значит, чтобы писателя не забыли, он… должен печататься.
Стругацкие помнили это, берясь за «Малыша».
Ну да, снова Мир Полдня… С этим всё ясно, тут объяснять ничего не надо… Читатель с первой страницы понимает, что он — в далеком светлом будущем, значит, и власти поймут… Чистые ясные герои, открытый космос… Есть сложности? Конечно, как без них? Вот и трагическая находка: разбившийся земной корабль — на чужой далекой планете… там и цивилизация негуманоидная… и страсти разыгрываются вокруг некоего маленького космического Маугли…
На фоне реальных событий всё это действительно выглядело игрой.
Нобелевская премия по литературе вручена Солженицыну… Мао Цзэдун обвиняет руководство СССР в «закоренелом неоколониализме» и установлении в стране «фашистского диктаторского режима»… Академик Сахаров публикует на Западе письма с требованиями немедленной демократизации советского общества… Сборная Бразилии по футболу выигрывает очередное первенство мира… Тур Хейердал на папирусной лодке «Ра-2» пересекает Атлантику… Дуглас Енгельбарт регистрирует патент № 3 541 541 («Индикатор X-Y-позиции для системы с дисплеем») — первую в мире компьютерную мышь… Совершает ритуальное самоубийство идейный вдохновитель государственного переворота в Японии писатель Юкио Мисима… Сотни, тысячи, миллионы событий…
Начав повесть в апреле, Стругацкие уже в ноябре правили чистовик.
Заодно они отдали заявку в «Молодую гвардию» на сборник, в который решили включить «Дело об убийстве» («Отель…»), практически завершенного «Малыша» и только еще задуманный «Пикник на обочине». Ничто вроде бы не предвещало особенных проблем. «Отель…» апробирован, «Малыш» дописан и благополучно напечатан в ленинградской «Авроре»[28]. Над «Пикником» началась работа.
Всё прекрасно. Всё идет, как надо. А некая неопределенность… некая странная тревога… Как же иначе? Ведь люди мы. Ничто человеческое нам не чуждо.
Но внутренний неуют шел от того (по собственному признанию Бориса Натановича), что «Малыш» не был той вещью, которая самим авторам казалась необходимой. Эта повесть была вызвана к жизни ощущением постоянно усиливающегося давления; говоря совсем просто, складывающаяся житейская ситуация требовала от Стругацких чего-то такого, что дало бы передышку, избавило бы их, пусть на время, от непрекращающихся редакторских и цензурных придирок. Вот и случай. Что может быть лучше чужой планеты, населенной разумными, но негуманоидными существами — замкнутыми, неконтактными, возможно, даже вымирающими, как вымирали когда-то на равнинах Европы трибы неандертальцев?
«Я прищурился и стал смотреть на айсберг. Он торчал над горизонтом гигантской глыбой сахара, слепяще-белый иззубренный клык, очень холодный, очень неподвижный, очень цельный, без всех этих живописных мерцаний и переливов, — видно было, что как вломился он в этот плоский беззащитный берег сто тысяч лет назад, так и намеревается проторчать здесь еще сто тысяч лет на зависть всем своим собратьям, неприкаянно дрейфующим в открытом океане. Пляж, гладкий, серожелтый, сверкающий мириадами чешуек инея, уходил к нему, а справа был океан, свинцовый, дышащий стылым металлом, подернутый зябкой рябью, у горизонта черный, как тушь, противоестественно мертвый. Слева над горячими ключами, над болотом, лежал серый слоистый туман, за туманом смутно угадывались щетинистые сопки, а дальше громоздились отвесные темные скалы, покрытые пятнами снега. Скалы эти тянулись вдоль всего побережья, на сколько хватало глаз, а над скалами в безоблачном, но тоже безрадостном ледяном серо-лиловом небе всходило крошечное негреющее лиловатое солнце…»
Мастерство Стругацким не изменило.
И писалась повесть соответственно без усилий.
Всё в ней было просчитано, ее уже ждали в «Детгизе».
Очень вовремя «Малыш» появился в ленинградской «Авроре». Он понравился читателям, но, конечно, это был не тот успех, какой нужен крупным признанным писателям. На встречах с читателями приходилось отвечать на вопросы, больше связанные с вещами давно опубликованными; большинство читателей воспринимали только что опубликованного «Малыша» как вершину всего сделанного Стругацкими. Мало кто знал о действительных, написанных ими шедеврах — о тех же «Гадких лебедях», даже об «Улитке на склоне».
А тут «Малыш».
Очередная чужая планета.
Тишина, пронзительная, как вакуум.
Обломки погибшего земного корабля с останками двух людей.
Бортжурнал стерт, причина гибели корабля неясна, ко всему прочему прибывших на планету исследователей (давно и хорошо знакомых читателям Геннадия Комова, Вандерхузе, а также их молодых коллег Майю и Попова) начинают мучить странные галлюцинации. Пустая планета… И вдруг — некие «голоса»…
Стругацкие будто вернулись к тому, как работали во времена «Далекой Радуги», если даже не «Стажеров». Они будто отступили лет на десять назад. Они сделали нарочито простую, можно сказать, прозрачную вещь — по стилистике, по фабуле, по способу подавать персонажей. Вот, например: «Геннадий Комов вообще, как правило, имеет вид человека не от мира сего. Вечно он высматривает что-то за далекими горизонтами и думает о чем-то своем, дьявольски возвышенном. На землю он спускается в тех случаях, когда кто-то или что-то, случайно или с умыслом, становится препятствием для его изысканий. Тогда он недрогнувшей рукой, зачастую совершенно беспощадно, устраняет препятствие и вновь взмывает к себе на Олимп…» Понимая, что этого, пожалуй, будет недостаточно, авторы добавляют: «Когда человек занимается проблемой инопланетных психологий, причем занимается успешно, дерется на самом переднем крае и себя совершенно не жалеет, когда при этом он, как говорят, является одним из выдающихся „футур-мастеров“ планеты, тогда ему можно многое простить и относиться к его манерам с определенным снисхождением. В конце концов, не всем быть такими обаятельными, как Горбовский или доктор Мбога…»
Ну да, улавливается в этом и ирония, но вряд ли читатели ее примут.
Типичные читатели инертны, они всегда требуют привычного. В этом братья Стругацкие не обманули их: они дали читателям привычное. Но самим братьям (это известно по высказываниям Бориса Натановича) скучно было писать «Малыша» в то время, когда «в столе» скапливались страницы «Града обреченного». Прекрасный пример того, как житейские обстоятельства из прекрасных писателей делают писателей хороших, но не более…
Но своего героя — того самого «звездного Маугли», странного маленького гуманоида, Стругацкие сумели показать. Малыш — тощий, маленький, совершенно голый (это в снегах-то, среди льдов), кожа у него блестит, «словно покрытая маслом». И еще — большие, темные глаза, совершенно неподвижные, слепые, как у статуи. (Хочется добавить — римской.) При этом движется он стремительно, как-то необычно, в опасных болотистых местах может даже катиться, как колобок, разбрызгивая грязь и мутную воду. А обычную человеческую мимику ему заменяет странная рябь, вдруг пробегающая по лицу.
Что же это за существо — загадочный Малыш? Может, таким образом человечество становится галактическим? Может, это новый виток биологической эволюции, выход на иную стадию развития? Стругацкий-старший всегда дивился дотошности научных выкладок фантаста Георгия Гуревича, с которым дружил. «Гиша, — удивлялся он, — ну зачем вы тратите такие усилия на все эти научные рассуждения? Все равно они спорны и вызывают излишние возражения. Пусть ваши герои сразу садятся на нужный аппарат и начинают действовать». Но в «Малыше» Стругацкие вдруг сами возвращаются к методу долгих объяснений, к методу внутренних лекций, от чего, казалось, давно и с удовольствием отказались.
«Земной человек выполнил все поставленные им перед собой задачи и становится человеком галактическим. Сто тысяч лет человечество пробиралось по узкой пещере, через завалы, через заросли, гибло под обвалами, попадало в тупики, но впереди всегда была синева, свет, цель, и вот мы вышли из ущелья под синее небо и разлились по равнине. Да, равнина велика, есть куда разливаться. Но теперь мы видим, что это — равнина, а над нею — небо. Новое измерение. Да, на равнине хорошо, и можно вволю заниматься реализацией п-абстракций. И, казалось бы, никакая сила не гонит нас вверх, в новое измерение. Но галактический человек не есть просто земной человек, живущий в галактических просторах по законам Земли. Это нечто большее. С иными законами существования, с иными целями существования. А ведь мы не знаем ни этих законов, ни этих целей. Так что, по сути, речь идет о формулировке идеала галактического человека. Идеал земного человека строился в течение тысячелетий на опыте предков, на опыте самых различных форм живого нашей планеты. Идеал человека галактического, по-видимому, следует строить на опыте галактических форм жизни, на опыте историй разных разумов галактики. Пока мы даже не знаем, как подойти к этой задаче, а ведь нам предстоит еще решать ее, причем решать так, чтобы свести к минимуму число возможных жертв и ошибок. Человечество никогда не ставит перед собой задач, которые не готово решить. Это глубоко верно, но ведь это и мучительно…»
А речь идет всего лишь о несчастном земном младенце, случайно (после аварии земного корабля) подобранном и воспитанном чужой (поистине чужой) расой.
Конечно, Малыш уже не такой, как мы. Это подросток — угловатый, костлявый, длинноногий. Острые плечи, жуткое, неприятное лицо, вдобавок — мертвенного, синевато-зеленого оттенка, лоснящееся, странное. И весь он жилистый, и весь он обезображен страшными шрамами: на левом боку через ребра до самого бедра, и на правой ноге, и еще глубокая вдавлина посередине груди. «Нелегко ему здесь пришлось. Планета старательно жевала и грызла человеческого детеныша, но, видимо, привела-таки его в соответствие с собой». Не галактическое существо высшего порядка встречено исследователями на чужой планете, а действительно одинокий, как перст, человеческий отпрыск. И мучают его самые обычные мальчишеские вопросы. «Что там вверху? Ты вчера сказал: звезды. Что такое звезды?.. Сверху падает вода. Иногда я не хочу, а она падает. Откуда она?.. И откуда корабли?» И все такое прочее.
У Малыша много вопросов. Но не меньше вопросов и у земных исследователей.
Им надо решить: вернуть бывшего земного мальчика в привычный (непривычный) мир или оставить его навсегда в этом страшном непривычном (привычном) мире. Много объяснений, много допущений… что-то начинает проясняться… но как только дело доходит до главного — до приемных «родителей» Малыша, всё с новой силой запутывается.
«Нам нравился Малыш, — признавался Стругацкий-младший в „Комментариях к пройденному“, — у нас хорошо получился Вандерхузе с его бакенбардами и верблюжьим взглядом вдоль и поверх собственного носа, да и Комов был там на месте, не говоря уже о любимом нашем Горбовском, которого мы здесь с удовольствием воскресили из мертвых раз и впредь навсегда. И тем не менее мысль о том, что мы пишем повесть, которую можно было бы и не писать, — сегодня, здесь и сейчас, — попортила нам немало крови, и (я помню это совершенно отчетливо), окончив чистовик в начале ноября 1970-го, мы чувствовали себя совершенно неудовлетворенными и почему-то — дьявольски уставшими. Наверное, это была реакция — расплата за ощущение НЕОБЯЗАТЕЛЬНОСТИ своего труда…»
И, далее: «Словом, мы невысоко ценили нашего „Малыша“, но, иногда, перечитывая его, признавались друг другу (в манере Вандерхузе): „А ведь недурно написано, ей-богу, как ты полагаешь?“ — и были при этом совершенно честны перед собою: написано было и в самом деле недурно. В своем роде, конечно. Ведь недаром эта повестушка и инсценирована была, причем вполне прилично, и экранизирована (довольно, впрочем, посредственно)[29], и переиздавалась многократно».
Стругацкие даже подумывали, не написать ли им продолжение: «Операция „Ковчег“, в ходе которой земляне переселяют целую цивилизацию на другую планету, — глазами Малыша…» Все же приятно было на какое-то время вернуться в ослепительный Мир Полдня. Но нет, нет… «Сейчас я иногда думаю (не без горечи), — признавался Стругацкий-младший, — что именно в силу своей аполитичности, антиконъюнктурности и отстраненности эта повесть, вполне возможно, переживет все другие наши работы, которыми мы так некогда гордились и которые считали главными…»
Даже Рафаил Нудельман, очень любивший и высоко ценивший братьев Стругацких, как-то заметил с присущей ему жесткостью: может, чем писать такое, лучше вообще ничего не писать. Но поклонникам Стругацких повесть полюбилась — тут Борис Натанович прав. Политики в ней мало, зато спокойная мудрость Горбовского и благородство иных персонажей наполняют ее внутренним светом. Читателю светло, тепло и уютно в повести.