Гриша-скрипка
Гриша-скрипка
Весной 2000 года я занимался со штангой в «качалке» нью-йоркской тюрьмы «Фишкилл» и не рассчитал веса. После тренировки у меня сильно заболела спина. Я решил записаться на прием к тюремному врачу.
Вызвали меня, по обыкновению, недели через две, когда боль уже давным-давно прошла Но, согласно тюремным правилам, явиться я все равно был обязан. Идти в лазарет нужно было в форме — так же, как в школу, на свидание и в церковь. Я нехотя переоделся и отправился.
Лазарет был переполнен. При входе ждали своей очереди заключенные, которые проверялись на туберкулез. Дальше по коридору сидели простуженные и стояли психически больные, которым выдавали дозы успокоительного или затормаживающего. Медсестра у окошка следила, чтобы таблетки глотали на месте, а не уносили на продажу наркоманам. Для этого каждому психбольному выдавался пластиковый стаканчик с водой, которой они запивали лекарство. Конечно, таблетку легко можно было унести во рту, и медсестра прекрасно об этом знала, но так полагалось.
Из приемной врача вышел знакомый фельдшер и, как всегда, приветствовал меня: «Здоровеньки булы!» Фельдшера звали Богдан Дарнобид. Он обычно делал обход карцера, и познакомился я с ним, когда там сидел. В Америку Дарнобид попал ребенком после Второй мировой войны, по-русски не говорил, но мне и украинский приятно было слышать. Помимо Дарнобида в карцерном блоке Фишкиллской тюрьмы работал еще один славянин. Это был надзиратель-хорват, кстати, довольно вредный тип, участвовавший, как мне передавали, в усмирении «русского морского бунта».
Мне приходилось уже упоминать о Константине Руденко. Это был моряк, который сбежал в 1989 году с советского торгового корабля. Он рассказал обычную историю про шантаж ГРУ и получил политическое убежище. Но пособие беженца ему платили только год. Английский язык Руденко давался плохо, а профессии, кроме морской, у него не было. После нескольких безуспешных попыток завербоваться на судно Константин собрал свои скудные сбережения, купил пистолет и отправился грабить американцев. Через месяц его арестовали, судили сразу по нескольким эпизодам и дали срок «от девяти до восемнадцати лет».
После всего пережитого Руденко стал человеком нервным, а в тюрьме это только усугубилось. В карцер он попадал часто. В последний заход надзиратели выдали ему грязное одеяло. Во время вывода карцерных сидельцев на прогулку Руденко попросил дежурного сержанта поменять одеяло, но тот в ответ только грубо выругался. Услышав это, Константин выбежал из строя и нанес сержанту сокрушительный удар крепким флотским кулаком. Надзиратели бросились на него, но были отброшены. В карцере объявили тревогу, и в течение пятнадцати минут Константин Руденко мужественно сражался с превосходящими силами противника. Когда моряка все-таки удалось повалить на пол с помощью транквилизатора, его избили и отправили в лазарет тюрьмы строгого режима «Грин Хэйвен». Там дисциплинарная комиссия приговорила Руденко к году изоляции, но не в карцере, а в обычной камере-клетке общего яруса. Русские заключенные, которых именно в тюрьме «Грин Хэйвен» всегда было много, ухитрялись регулярно передавать наказанному моряку ядреную брагу собственного изготовления.
Дежурным врачом в тот день был кореец — доктор Сун. Это меня обрадовало: Сун как раз считался хирургом-ортопедом. В обязанности его входило объезжать все окрестные тюрьмы, и в Фишкилле он появлялся в лучшем случае раз в неделю.
— Что у вас такое? Э-э-э. — Сун нахмурился, поморщился и стал смотреть мою медицинскую карту. — Спина болит? Сейчас посмотрим.
Я начал расстегивать форменную рубашку, но Сун, как бы не заметив моего движения, быстро провел мне ладонью вдоль позвоночника, энергично щупая пальцами сквозь ткань.
— Еще болит? Где болит?
— Уже меньше, — сказал я. — С тех пор, как…
— Очень хорошо. Э-э-э, проходит, проходит.
Доктор Сун ловко придвинул к себе карту и принялся азартно писать.
Вдруг он прервался, очевидно, заметив что-то интересное.
— Старостин ваша фамилия. Старостин? Откуда происходите?
— Из России, — ответил я.
Реакция доктора Суна на эти слова была удивительной. Он вдруг застыл, потом мечтательно заулыбался. Секунд через тридцать доктор, не произнеся ни слова, начал вдруг хихикать. Я смотрел на него, не зная, что и подумать, когда доктор вдруг заговорил заговорщическим шепотом:
— Я недавно вел прием в Грин Хэйвене. Знаете, кого я там встретил? Русского. Тоже русский, из России.
Я помотал головой.
— Он по профессии, по профессии… — Доктор Сун опять начал смеяться.
— Моряк?
— Нет, не моряк, не моряк. Он, знаете, ха-ха-ха… — Мне показалось, что доктор смеется от крайнего смущения. — Он русский музыкант.
— Скрипач?
Доктор Сун застыл, и лицо его сделалось очень серьезным, почти скорбным.
— Я о нем слышал. Григорий Гельман, знаменитый музыкант. Его считают виртуозом.
В ответ на мои слова доктор Сун зажмурил глаза и медленно, с упоением, не на выдохе, а на вдохе, произнес:
— Сё-ё-ё.
— Что вы хотите сказать, доктор?
— Я хочу сказать, что этот человек — гений. Я разбираюсь в классической музыке. Я купил его записи, все, которые смог найти. Пришел домой, включил диск и…
Доктор Сун снова рассмеялся, уже каким-то нервным смехом и вдруг, посмотрев на меня, сказал:
— Не говорите мне, за что этот человек сидит в тюрьме. Я не хочу знать.
— Почему же, доктор? Здесь нет никакой тайны. Он не убийца, не насильник. Гельман…
— Оставим, оставим это! — Доктор Сун даже замахал на меня руками. — Вы знаете, что я не имею права обсуждать с вами дела других заключенных. Я могу вам прописать лекарство, физиотерапию, что хотите.:.
Я возвратился к себе в блок, удивленный, что мне снова довелось услышать имя Григория Гельмана, да еще и от столь неожиданного собеседника. Для русских заключенных в Нью-Йорке многолетний сиделец Гельман был почти легендарной фигурой, наподобие Железной Маски. При этом всеобщий интерес к имени Гельмана объяснялся совсем не ролью этого человека в уголовном мире. К уголовному миру Гельман вообще не имел никакого отношения.
Этот знаменитый скрипач окончил Ленинградскую консерваторию и эмигрировал в США в конце 70-х годов. Через несколько лет он уже выступал с лучшими оркестрами Америки. Начали выходить пластинки и магнитофонные записи — «Играет Григорий Гельман». Люди из нью-йоркского высшего света считали за честь обучать у Гельмана своих детей. Все это, помимо морального удовлетворения, приносило скрипачу немалые доходы. В США творческому человеку не возбраняется быть меркантильным, и Григорий Гельман стал искать наилучший способ приумножить свой капитал. В конце концов скрипач решил приобрести недвижимость — многоквартирные дома в бедных кварталах Нью-Йорка.
В 80-х годах нью-йоркские городские власти начали распродавать за бесценок полуразрушенные дома в Гарлеме и Южном Бронксе. Предполагалось, что частные владельцы эти дома восстановят и начнут сдавать их жильцам. С чисто декоративной точки зрения опыт приватизации удался: через несколько лет в Нью-Йорке не осталось кварталов, которые европейские журналисты любили сравнивать со Сталинградом. В зданиях была восстановлена электропроводка, сантехника, вставлены оконные рамы. Но высокую ренту в такого рода кварталах домовладельцы установить не могли. Поэтому неписаным законом риэлторов Гарлема и Бронкса стал следующий: бизнес с покупкой муниципальных зданий доходен лишь при условии, что расходы на ремонт и особенно последующую эксплуатацию зданий сведены к предельному минимуму. Григорий Гельман усвоил это правило очень быстро.
Вскоре в жилищные суды Бронкса начали поступать жалобы жильцов Гельмана, утверждавших, что квартиры их находятся в аварийном состоянии. Но скрипач, слишком вошедший в амплуа крепкого бизнесмена, счел более выгодным нанять хорошего юриста, чем тратиться на материалы и рабочих. После нескольких месяцев судебной волокиты жильцы одного из тельмановских домов забастовали. Означало это, что они перестали вносить квартплату, а площадь освободить отказывались. Скрипач пытался отключать им свет, отопление и газ, но выяснил, что по нью-йоркским законам это запрещено делать без официального ордера о выселении.
В отношении того, что произошло дальше, мнения расходятся. Сам Гельман настаивал, что он, как честный новый американец, занялся изучением Жилищного кодекса и подготовкой встречного иска против неплательщиков. Прокуратура, напротив, утверждала, что Григорий Гельман пошел и нанял двоих людей, которым он выдал по десятилитровой канистре с бензином. В планы злоумышленников входило поджечь ветхие чердаки здания и тем самым вынудить бастующих жильцов эвакуироваться. Кстати, скрипач застраховал дом на довольно крупную сумму.
По версии прокуратуры, причиной разоблачения преступника стало его желание в очередной раз сэкономить. Для организации поджога он использовал не профессионалов, а двух местных бомжей, которым заплатил авансом по тридцать долларов. Эти горе-поджигатели просто разлили бензин по всему чердаку, запалили его и только тогда заметили, что отрезали самим себе дорогу к выходу. Бродяги вынуждены были прорываться сквозь огонь и достаточно сильно обгорели. В больнице, куда они обратились за первой помощью, дежурил полицейский. Он быстро вызвал следователей, которые сказали бродягам, что, если они не назовут организатора поджога, их не будут лечить и они умрут медленной мучительной смертью. Запуганные поджигатели назвали Гельмана.
Григорий Гельман категорически отрицал свою вину на суде, доказывая, что его оклеветали по наущению жильцов-погорельцев. Но участь скрипача была предрешена. Суд над ним проходил в Бронксе, где еще живо было воспоминание о страшном поджоге ночного клуба «Happy Land». Из-за неразделенной любви к официантке этого заведения какой-то кубинец плеснул бензин на лестницу, которая вела в клуб, и бросил спичку. Клуб, расположенный на втором этаже, не имел окон. Спастись удалось лишь нескольким людям, которые успели сбежать вниз, пока огонь еще не разгорелся. В их числе была и официантка, отвергнувшая кубинца. Остальные — более 80 человек — сгорели.
Хотя в деле Гельмана потерпевшими были только сами исполнители поджога, прокуратура внушила присяжным, что лишь счастливая случайность позволила избежать массовой гибели людей. Но самым ужасным для подсудимого было то, что судья разрешил обвинению приобщить к делу жалобы жильцов Гельмана. Прокурор зачитал эти жалобы присяжным хорошо поставленным голосом актера.
Присяжные были по большей части негры и пуэрториканцы, сами живущие в таких же доходных домах, и после зачтения жалоб они просто возненавидели домовладельца. К тому же этническое происхождение Григория Гельмана было худшим из возможных. С одной стороны, это был выходец из жестокой России, где живут Распутин и полковник Зайцын, знакомый присяжным по «документальному» фильму «Рэмбо-3». С другой стороны, это был еврей, Шейлок, сосущий кровь бедняков и жадно гребущий золото своими щупальцами. Григорий Гельман был признан виновным.
По нью-йоркским законам срок заключения объявляется осужденному не сразу. Несколько недель, которые Гельман провел на острове Райкерс, он практически не спал. Гельман надеялся, что поступившие на адрес судьи письма от видных деятелей искусства США смягчат его участь. Но скрипач просчитался и здесь. В популистской Америке любой судья, сказавший что-нибудь вроде: «Юнкеров у нас много, а Чайковский один», быстро бы потерял должность, несмотря на свою так называемую несменяемость.
Григорий Гельман получил срок «от пятнадцати лет до пожизненного». Это означало, что лишь по истечении пятнадцати лет заключения он имел право предстать перед комиссией по условно-досрочному освобождению. Общеизвестно, что поджог воспринимается комиссарами как одно из наиболее общественно опасных деяний и что в первый раз почти никого с такой статьей не освобождают. Через восемь лет Григорий Гельман подал апелляцию, которая была отвергнута первой судебной инстанцией.
В тюрьме Гельману разрешили играть. Русские заключенные тюрьмы «Грин Хэйвен» уважали его как музыканта, но считали плохим товарищем. Гельман, по их мнению, был лишен душевной широты, которая в уголовных кругах чрезвычайно ценится. Гришу-скрипку называли крохобором и смеялись над его манерностью. Впрочем, в обиду его все равно не давали. Один из авторитетных в «Green Haven» людей, Григорий Злочевский, обвиненный в нескольких убийствах, предложил своему тезке-скрипачу немедленно обращаться к нему в случае каких-либо притеснений или угроз со стороны американских заключенных. Но скрипач держался независимо и воспользовался предложением Злочевского лишь однажды. Это произошло, когда какой-то парнишка, с которым Гельман повздорил, закричал ему в запальчивости: «Поломаю тебе пальцы!»