Могила для бедных

Могила для бедных

В советских лагерях некоторые заключенные с художественными способностями могли выжить благодаря покровительству администрации. Солженицын писал о художнике, снятом с общих работ, чтобы рисовать пейзажи и натюрморты для «кума». У Шаламова упоминался музыкант, обучавший пению жену начальника лагеря. В американских тюрьмах их таланты вряд ли бы нашли себе применение: здешние власти не претендуют на любовь к искусству. Зато услуги виртуоза-бухгалтера в Уотертаунской тюрьме пришлись весьма кстати. Все местное начальство ходило к нему со своими декларациями о доходах. Манипулируя чрезвычайно запутанными налоговыми законами США, бухгалтер экономил для тюремщиков сотни и тысячи долларов. В его распоряжение предоставили персональный компьютер, а в качестве вознаграждения выделили лучшее место в почетном бараке, где он мог пользоваться грилем и холодильником.

В Фишкиллской тюрьме я некоторое время обитал в четырехместной камере, где моим соседом был Мелвин Пейнтер, негр из штата Вирджиния, садовник по профессии. К несчастью, несколько лет назад он забросил садоводство, переехал в Нью-Йорк и занялся торговлей крэком. Его довольно быстро взяли; при аресте Пейнтер нанес тяжелое ранение агенту Федерального управления по борьбе с наркотиками. Со сроком от 8 до 25 лет он загремел в нью-йоркскую тюрьму «Ваге Hill» («Голый Холм»). Начальник этого «холма» имел неподалеку дом с обширным, но запущенным садом. Однажды, производя инспекцию тюремного парника, начальник обратил внимание на пейнтеровские грядки. Помимо своих профессиональных талантов, Пейнтер обладал еще и обычной у чернокожих с Юга обходительностью, и в скором времени начальник решил доверить ему собственный участок. Тюремный босс под личную ответственность выписал Пейнтеру допуск для работы за пределами тюрьмы, обычно выдаваемый лишь неопасным заключенным с маленькими сроками. К садовнику, конечно, приставили вооруженного конвоира, но Мелвин и не собирался бежать.

Всего лишь за пару недель, орудуя лопатой и граблями, он сделал из начальничьего сада настоящую конфетку. Восхищенный хозяин сказал Пейнтеру, что он умеет помнить добро, и пообещал в течение года оформить ему досрочное освобождение. Тогдашний губернатор штата Нью-Йорк демократ Марио Куомо предоставил большую свободу действий тюремному начальству, и хозяин Голого Холма собирался, судя по всему, сдержать свое обещание. Пейнтера уже вызвали в тюремную контору и приказали заполнить необходимые анкеты. Не смея и поверить в свою удачу, Пейнтер продолжал самозабвенно трудиться в саду благодетеля. Он в поте лица разбивал новые цветники, клумбы, окучивал фруктовые деревья и начал даже проектировать фонтан. Начальник восторгался: сад его превращался в местную достопримечательность. Тюремные служащие рангом пониже наперебой умоляли шефа уступить им необыкновенного садовника хотя бы на неделю. Начальник тюрьмы, однако, был непреклонен: Пейнтер будет у него в хозяйстве, пока на него не выпишут «вольную», то есть Досрочку.

Эта-то неуступчивость и погубила все. Обиженный на жадного шефа сержант «просигнализировал» в тюремное управление, что начальник «Голого Холма» намеревается досрочно выпустить на свободу особо опасного наркодельца Мелвина Пейнтера, нанесшего увечье сотруднику правоохранительных органов. Донос сделал свое черное дело. Начальнику тюрьмы сообщили, что во избежание расследования ему «рекомендуется» немедленно удалить Пейнтера из-под своей юрисдикции. Креслом начальник, очевидно, дорожил больше, чем садом, и на следующий же день беднягу Пейнтера отправили с этапом в Фишкиллскую тюрьму. Здесь он целыми днями лежал на койке, толстел и жаловался на судьбу.

Практически каждый американский заключенный обязан посещать так называемые исправительные программы. Наркоманы должны прослушать шестимесячный курс по борьбе с пагубными привычками. Этот же курс обычно прописывают и наркоторговцам — очевидно, чтобы они осознали, какой вред обществу приносит их профессия. Если «преступление было совершено в процессе распития спиртных напитков», то заключенного определяют в группу «Анонимные алкоголики». Если человек осужден за убийство или нанесение увечий, его место на курсах «Альтернатива насилию». Существуют специальные программы для женоубийц, сексуальных маньяков и ВИЧ-инфицированных. Ведут программы почти всегда заключенные (иногда под надзором «вольняшек»). К этой категории арестантов в тюрьме относятся одновременно и с завистью, и с презрением. Считается, что «актив» администрация ставит на заметку и помогает им досрочно освободиться. Это далеко не всегда соответствует действительности, но многие заключенные рвутся в активисты даже ради призрачной надежды. Презрение же к ним возникает оттого, что некоторые из этих людей становятся холуями тюремных властей. Когда я работал в Ривервью помощником учителя, то избегал даже относить надзирателю список отсутствующих в классе, поскольку это для них чревато дисциплинарным взысканием. А многие «ведущие» совершенно не стесняются это делать — особенно на курсах для наркоманов, где откровенно поощряется стукачество.

Некоторые активисты говорят с заключенными на жаргоне тюремной бюрократии и раздражают всех своим энтузиазмом. В группе «Анонимные алкоголики» Фишкиллской тюрьмы был ведущий по имени Питер, который то и дело разражался трескучими сентенциями по поводу полного отказа от спиртного, который он, куратор группы, уже решительно осуществил. И теперь считает своим долгом, вернее даже сказать, миссией разъяснить невежественным алкоголикам всю жизненную необходимость такого шага и т. д., и т. п. Я старался воспринимать Питера стоически и попросту отсиживался поодаль с книжкой небольшого формата. Мой приятель-грузин, также посещавший «Анонимных алкоголиков», обладал более горячим темпераментом и не мог, по его словам, «терпеть это мудозвонство». Понимая, что пререкаться с Питером опасно (может ведь и настучать), он избрал другой метод — постоянно прерывал ведущего такими репликами: «Слушайте Питера! Он правду говорит!» или: «Слушайте Питера! Он мудрый человек!» Упоенный своим красноречием, активист даже не чувствовал иронии. Грузин неизменно произносил его имя со звонким «д» вместо глухого «т». Должно быть, сказывался акцент.

На острове Райкерс, помимо основного контингента — подследственных, были и те, кто отбывал там весь свой срок. По закону осужденных на год и менее за пределы города Нью-Йорк не вывозят. Сидят эти арестанты в отдельном корпусе и с подследственными не пересекаются. Исключение составляют только общие поездки в суд — никогда не знаешь, с кем тебя сведет судьба.

— Тебе сколько дали?

Я вздрогнул и обернулся. За окнами тюремного автобуса проплывали городские фонари: мы возвращались на остров Райкерс.

— Максимум 10, - нехотя ответил я соседу. — Тяжкие телесные.

— Первый раз сидишь? — деловито осведомился негр средних лет, потрепанный жизнью, без передних зубов и со шрамом на шее.

Я кивнул.

— Значит, можешь получить досрочку через 40 месяцев. Это еще ничего, могло быть хуже. По твоей статье, братец, верхняя планка — 15, то есть досрочка через 5. А если повторно проходишь, через 7 с половиной.

— Ты, я смотрю, хорошо законы знаешь, — заметил я.

— А то?! Всю жизнь, братец, от срока до срока. Но я больше по мелочам — 6 месяцев, 8 месяцев… Сейчас вот год схватил. У меня ведь, братец, дома нету, — продолжал словоохотливый негр, — и жил я, значит, в брошенном здании в Бронксе. Но не один жил, конечно, — ребята там в подвале крэком промышляли, ну, и прочие дела. Раз прихожу вечером к себе — в здании полиция. «А, — говорят, — старый знакомый!» Они ж меня и раньше брали. Хвать мою сумку, а там у меня, братец, лежит втулка от колеса. «Это что?» — спрашивают. Я им объясняю: «В здании, мол, рамы всякие остались, чистый алюминий — хочу их, значит, этой втулкой отколупать и сдать в утиль». Полицейский говорит: «Понятно. Я про этот утиль с восемьдесят четвертого года от тебя слышу. В общем, так. Или ты нам Рассказываешь, кто тут в подвале держал точку, или оформляем тебе втулку как инструменты взломщика». Ну, я же не крыса, мне с этими ребятами жить потом. Я прикинул: не больше года за ту втулку. А в тюрьме, братец, тоже посидеть иногда нужно. Жаль только, на Райкерс отправили. Я-то думал, в Бронксе перекантуюсь. Тут любой пацан, чуть что, сразу за нож. Ну, ничего, я здесь вообще-то только сплю, а днем на работу вывозят. На кладбище.

— Ты что, шутишь, что ли?

— Ну, ты же не знаешь, из следственного блока туда не берут. Кладбище, братец, в Квинсе, для бедных людей. Если кто, значит, скончался, семьи нет, на похороны денег нет — его город за свой счет хоронит. Кладут в ящик, на ящике номер пишут и закапывают по восемь-десять покойников в одной могиле. Мы и закапываем. А бывает, что и обратно достаем.

— То есть как? — не понял я.

— Ну так: несколько месяцев проходит — родственники объявляются. Хотят, значит, на нормальном кладбище похоронить. Ну, начальство проверяет — где могила, какой номер ящика. Дают нам лопаты, ну, и рукавицы, конечно, брезентовые. Ящики-то друг на друге стоят, а начнешь вынимать — разваливаются, покойники выпадают.

Рассказ его напомнил мне о Кате Ш. Это была моя знакомая в Нью-Йорке, тоже москвичка, приехавшая в поисках счастья. Работала она то нянькой у чьих-то детей, то уборщицей, то продавщицей в брайтоновской лавке (да еще, кажется, с условием сверхурочно «давать любовь» одесситу-хозяину). Уже в тюрьме я узнал, что Катю сбила машина. Сбережений у нее почти никаких не было, и соседки по квартире, поплакав, отдали ее тело городским властям. Теперь я мог бы написать ее родным о яме для бедняков, о похоронной команде, что разыскивает дорогие еще кому-то останки. Но куда писать, я не знал.