Отсидевший пожизненно
Отсидевший пожизненно
Мы с Майклом Хэррисом пошли на комиссию по условно-досрочному освобождению в мае 1998 года. Идти нужно было обязательно в форме. Почти все заключенные тщательно гладят рубашку и брюки, чистят ботинки, а многие еще и стригутся. В нью-йоркских тюрьмах разрешено носить бороду, но есть арестанты, которые ее перед комиссией сбривают. Один русский братан, который ходил с бородой весь свой пятилетний срок, поддался на уговоры опытных американских зеков и побрился перед самым слушанием. Как оказалось, борода его скрывала довольно внушительного вида шрам. «Ничего, — сказал он в ответ на мое недоумение, — если на комиссии спросят, откуда шрам, я скажу, что меня омоновец ударил щитом на демонстрации в защиту прав человека».
Очереди на комиссию заключенные дожидаются в узком коридорчике. Перед входом в комнату, где заседают комиссары, всех тщательно обыскивают. Вероятно, власти опасаются, что какой-нибудь арестант, получивший уже пять или шесть отказов (а такие случаи бывают), захочет на комиссаров напасть.
Когда я сидел в коридоре, на тюремном стрельбище начались занятия по огневой подготовке конвоиров. По странному совпадению, всякий раз, когда надзиратель открывал дверь комнаты слушаний и кричал: «Следующий!», за стеной раздавался залп. Дождавшись очереди, я обнаружил, что комиссаров трое и что меня торопят с ответами, так как решение, очевидно, приняли уже заранее. Слушание продолжалось не более пяти минут. Все это вызвало у меня не самые приятные исторические ассоциации.
— Ну, что тебя спрашивали? — поинтересовался я у Майкла Хэрриса, когда мы вернулись в камеру.
— Да я ничего не понимаю. Не про то, как в тюрьме себя вел, и не про то, что на воле собираюсь делать, «Макдональдс» и все такое, а про обстоятельства убийства. Ведь двадцать пять лет прошло! Мне потому судья такой срок и влепил, что убийство, а не карманная кража. Что я изменить-то могу?
— Может, хотели услышать, что ты раскаиваешься?
— Да что ты спрашиваешь? Конечно, раскаиваюсь. Посмотри, скоро уже совсем лысый стану. Я им и так и сяк каялся, а они только: «Почему вы совершили такое чудовищное преступление?» Как роботы.
— Удачи пожелали?
Хэррис помолчал.
— Пожелали. А тебе?
— И мне.
Решение свое комиссары в тот же день не объявляют. Ответ приходит через несколько дней по внутритюремной почте. У нью-йоркских заключенных есть даже выражение: «Получить толстый конверт». Дело в том, что, когда человеку в освобождении отказывают, к письму прилагают бланк апелляции (которая в 99 процентах случаев успеха не имеет). Поэтому судьбу нашу мы с Хэррисом узнали, еще не открыв конверт. На следующую комиссию нам предстояло явиться в мае 2000 года.
Мне было даже неудобно перед Хэррисом за свой мрачный вид и хождение из угла в угол с сигаретой в зубах. У меня-то надежда была. Срок, который мне дали в марте 1995 года за нанесение тяжких телесных повреждений, реально означал гарантию освобождения в ноябре 2001 года «при отсутствии серьезных нарушений режима». Никакая комиссия уже не могла бы этому помешать. А у Хэрриса никакой гарантии не было: его «максимальным сроком» суд назначил пожизненное заключение. Участь его была всецело во власти комиссаров, которые с каждым годом лютели все больше.
В Фишкиллской тюрьме с нами сидел человек по имени Альфред Видзевич, находившийся в заключении с 1965 года. Видзевич, сын польских иммигрантов, в возрасте двадцати лет стал соучастником ограбления и убийства молодой женщины. На Видзевича донесла его собственная подруга, на которую вышли полицейские сыщики. Прокуратура предложила Видзевичу сделку — срок «от семи до четырнадцати лет» в обмен на признание вины. Если бы он согласился сразу, он бы спасся. Но пока Видзевич размышлял, в прокуратуру обратился не кто иной, как губернатор штата Нью-Йорк Нельсон Рокфеллер. Ему убитая приходилась дальней родственницей. Предложение о сделке моментально было снято, и Альфреда Видзевича отправили на суд присяжных. Срок ему дали «от двадцати до пожизненного» (то есть даже меньше, чем Майклу Хэррису). После первой явки на комиссию в 1985 году Альфреду Видзевичу отказывали в освобождении семь раз.
В тюрьме строгого режима «Грин Хэйвен» находился американский еврей по фамилии Гринбаум, гангстер старой закалки, осужденный в 60-х годах на срок «от двадцати пяти до пожизненного». Гринбаум при облаве застрелил полицейского, а с таким делом его вполне могли держать за решеткой до конца дней. Здоровье Гринбаума было порядком подорвано, и в 1996 году, после восьмого по счету отказа в освобождении, с ним случился инфаркт.
Когда «скорая помощь» привезла Гринбаума в больницу за пределами тюрьмы, у него уже остановилось сердце. Закрытый массаж сердца не дал результата, и последним средством оставался электрошок. Но старика считали настолько опасным, что конвоиры наотрез отказались снять с него кандалы. Врачи, пытавшиеся их переубедить, слышали в ответ, что «инструкция требует непрерывного присутствия ограничителей движения ног». Доктор, видя, что уходят последние секунды, распорядился под свою ответственность применить электрошок, не снимая кандалов. Невероятно, но жизнь Гринбаума удалось спасти: правда, на лодыжках у него остались черные кольца от ожогов.
Вернувшись в тюрьму, старик надолго засел в юридической библиотеке. Заключенные думали, что он хочет судить тюремное ведомство за историю с электрошоком, но у Гринбаума был совсем другой план. Спустя некоторое время в федеральный суд Восточного округа США поступила петиция Гринбаума, обвинявшая власти штата Нью-Йорк в незаконном содержании его под стражей. Так как Гринбаум несколько минут находился в состоянии клинической смерти (прилагались медицинские свидетельства), он потребовал считать его максимальный срок — пожизненное заключение — полностью отбытым и освободить его из тюрьмы.
В анналах Верховного суда США был сходный случай, когда человек, которого казнили на электрическом стуле, остался жив вследствие какого-то дефекта машины. Адвокат осужденного потребовал считать смертную казнь совершившейся и освободить его клиента. В старину, когда при повешении рвалась веревка или при расстреле промахивались стрелки, это считали «перстом Господним». Любопытно, что в современном Афганистане, где убийц и насильников ставят под стену, которую затем обрушивают на них с помощью танка, оставшихся в живых вторично не казнят. Но Верховный суд США оказался выше подобных предрассудков и приказал экзекуцию повторить. На этот раз машина сработала безупречно. Не знаю, упоминался ли этот прецедент в деле Гринбаума, но петиция его была отвергнута. Насколько мне известно, он до сих пор продолжает сидеть.
Нью-йоркское тюремное ведомство продолжает называть себя Департаментом исправительных учреждений. Тюремный охранник, даже если он просто стоит на вышке или конвоирует осужденных, числится «исправительным офицером». Между тем общим местом американской криминологии давно уже стала идея о том, что исправление преступника является в лучшем случае побочной задачей пенитенциарной системы. Основными ее функциями стали считать карательные. Результаты этого подхода не замедлили сказаться: только в штате Нью-Йорк с 1980 по 1999 год число заключенных утроилось. В целом по США оно достигло уже умопомрачительной цифры в 2 миллиона человек.
В Фишкиллской тюрьме мне однажды представили человека по прозвищу Сценарист — мулата довольно интеллигентной наружности, который предложил мне стать консультантом его будущего фильма «Американский ГУЛАГ». Сюжет киносценария предполагался следующий. Губернатор штата Нью-Йорк, где тюрем становится все больше и больше, заключает контракт с группой иностранных специалистов — отставных сотрудников МВД СССР. Возглавляет группу бывший начальник магаданского лагеря особого режима полковник Пугачев.
В то время само название сценария показалось мне непозволительной натяжкой. Через два месяца после моего выхода из тюрьмы и возвращения в Россию, в октябре 2000 года, я приехал в Новгород на Всероссийскую конференцию по вопросам помилования, где участникам раздавали дайджест книги известного норвежского криминолога Нильса Кристи. Книга называлась «Борьба с преступностью как индустрия. Вперед к ГУЛАГу западного образца?»
«С окончанием «холодной войны», — пишет Нильс Кристи, — когда у ведущих промышленных стран больше нет внешних врагов, против которых они могли бы мобилизовать свой потенциал… наивысший приоритет будет отдан борьбе против внутренних врагов.
…Гулаги западного образца не будут предназначены для уничтожения. Однако они позволят устранять из повседневной общественной жизни значительную часть потенциальных нарушителей порядка на срок, охватывающий большую часть их жизни».
Опять-таки можно возразить: а далеко ли от «индустрии борьбы с преступностью» успела уйти Россия? Ведь только летом 2000 года, после принятой Госдумой крупной амнистии, наша страна уступила Соединенным Штатам первое место в мире по числу заключенных на душу населения. Вправе ли мы, как норвежский криминолог, обличать пенитенциарную систему США, если у нас до сих пор переполнены СИЗО, если обвиненные в незначительных преступлениях по году и больше сидят в ожидании суда?
Разница между сегодняшней Россией и США — скорее в тенденции, в направлении движения. Когда Путин вскоре после прихода к власти посетил «Кресты» и потребовал от Минюста разгрузить изоляторы, большинство россиян его поддержали. Даже те, кто требует восстановления смертной казни для убийц или насильников, согласны, что укравший курицу или велосипед не должен томиться месяцы и годы за решеткой. В США ни один серьезный политик не может призвать к смягчению законов. Там общество — гораздо более сытое и благополучное, чем российское, — хочет другого. Вот когда губернатор Нью-Джерси Кристина Уитман, одев на шею полицейскую бляху, участвовала в аресте мелких наркоторговцев и лично их обыскивала — американская публика была в восторге.
В 1999 году президент России помиловал 12,5 тысячи осужденных, а американский президент милует в лучшем случае дюжину в год. Согласен, из этого еще рано заключать, что ГУЛАГ теперь у них, а не у нас. Но разница в отношении к преступнику, особенно среди элит, очень бросается в глаза. Вот как описывал некоторые дела выступивший в Новгороде председатель президентской Комиссии по вопросам помилования Анатолий Приставкин:
— …Пили два брата, один похвалил команду «Динамо», второй взял топор и тюкнул его по голове. Пили мать с дочерью, из-за чего-то повздорили, и одна убила другую… Офицер несколько месяцев не получал зарплату, жена стала упрекать его. Доупрекалась до того, что он взял ее и зарезал… Мне попадались люди, которых сам готов был растерзать. Но ведь бывает и просто «бытовуха»: убил мужик по пьянке жену и детей. Так что же — казнить его? Ведь он сам себя больше, чем кто-либо, уже наказал на всю жизнь.
Этот тон сострадательной укоризны в России уместный, или, по крайней мере, приемлемый, американскому «комиссару» мог бы стоить должности.[40] В основе американского менталитета лежит кальвинизм, и разделение на «спасенных» и «проклятых» очень прочно укоренилось в подсознании. Если дочь убила мать или муж убил жену — значит они принадлежат к отбросам, к отверженным, и их участь — пожизненный срок, электрический стул, преисподняя. Обстоятельства не важны. Психологических тонкостей («сам себя наказал») там не надо. Неслучайно английское слово «felon», обозначающее уголовного преступника, имеет и второе значение — «злокачественный нарост».