Проверка на анашу

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Проверка на анашу

С одним колумбийцем в Фишкиллской тюрьме у меня произошел серьезный конфликт. Летом 1998 года я угодил на неделю в карцер. Поскольку нью-йоркские тюрьмы всегда наполнены под завязку, койку в этом случае за заключенным не сохраняют. После освобождения из карцера меня отправили в другой блок, где моими соседями по камере оказались колумбиец и китаец.

Соседи мне сразу не понравились. Китаец был дурашливый, без всякого повода разражался идиотским смехом и включал на полную громкость магнитофон с записями поп-звезд из провинции Фудзянь. Колумбиец по имени Эдуардо был болтлив и обладал маниакальной страстью к уборке, очевидно, не зная, чем бы еще себя занять. Эдуардо был выходцем из маленького городка в колумбийских Андах и по внешности напоминал индейца. В США он попал нелегально через мексиканскую границу и работал в Нью-Йорке рядовым бойцом какой-то мелкой группировки наркоторговцев.

В тюрьму Эдуардо попал за убийство. Какой-то американец получил от старшего группировки три килограмма кокаина и, не расплатившись, сбежал в Майами. Скрывался он, очевидно, не очень умело: Эдуардо и его коллеги быстро вышли на след мошенника, схватили его и в багажнике автомашины привезли в Нью-Йорк. Убийство, как уверял Эдуардо, было случайностью. «Денег при нем не было. Мы его привезли на квартиру в Квинсе, привязали к стулу и… стали стыдить. Мы тебе, говорим, доверились, а ты нас обмануть хотел. Один парнишка просто хотел его попугать пистолетом. Приставил ему дуло к виску, а пистолет возьми и выстрели. Все из квартиры разбежались, а меня оставили, чтобы труп убрать. Я только начал, а тут полиция. Пистолет-то был «Магнум», пуля, значит, пробила ему голову, пробила стену и к соседу влетела. Сосед полицию вызвал».

Припадки болтливости и глупого смеха случались у Эдуардо и у китайца синхронно. Я быстро вычислил, что они курят анашу. Впрочем, уже через несколько дней они перестали от меня прятаться. Более того, они начали весьма настойчиво предлагать мне выкурить с ними косяк. Тут я уже всерьез забеспокоился, и для беспокойства у меня были веские причины.

Наркотиков в нью-йоркских тюрьмах очень много. Никакими досмотрами и просвечиваниями властям никогда не удавалось ограничить их приток. Устроить надежный тайник для пакета с марихуаной или героином в тюрьме не составляет проблемы. Единственным сколько-нибудь эффективным методом борьбы с наркоманами является анализ мочи, отказаться от которого нью-йоркский заключенный не имеет права. Отказ приравнивается к положительному результату анализа. Заключенный получает за это три месяца карцера и очень неприятную запись в личное дело.

Хотя власти утверждают, что все заключенные подвергаются периодическому тестированию, в действительности это совсем не так. Начальство полагается на сообщения стукачей и наблюдения надзирателей, которых в академии учат распознавать визуальные признаки наркомании. Но если подозревают одного человека в камере, в лабораторию обычно вызывают и соседей. Поэтому для того, кто регулярно курит или ширяется, лучшая мера предосторожности — втянуть в это дело всю камеру. Тогда соседи не пойдут доносить, а другим заключенным прознать о наркомане гораздо труднее.

Так как Эдуардо, очевидно, мне не доверял, он решил ввести и меня в круг повязанных. Разумнее всего мне было попытаться немедленно из этой камеры уйти. Но сделать этого я не успел.

Солнечным октябрьским утром меня разбудил китаец, вне обыкновения серьезный, и сообщил, что Эдуардо только что вызвали в клинику. Я сразу понял, что это означает. Через полчаса в камеру, хлопнув дверью, вошел колумбиец. Он опустился на койку и стал напряженно размышлять. Через несколько минут Эдуардо Достал из тумбочки колумбийский журнал «Semana» (Неделя) и резко поднялся с койки. Приблизившись ко мне, колумбиец недобро ухмыльнулся и сказал: «По-смотри, какая здесь есть фотография».

На журнальном снимке был изображен тучный человек с заклеенными пластырем глазами и ртом, лежащий на обочине шоссе. На громоздящемся животе заметны были кровавые очертания многочисленных ножевых ран.

— Вот так у нас в Колумбии поступают со стукачами, — произнес Эдуардо, делая вид, что ему весело.

Здесь нельзя уже было отделаться вежливой улыбкой. Значение этой выходки колумбийца было для меня слишком явным.

— Ты, стало быть, считаешь, что я — стукач и доношу на тебя? — спросил я.

Не знаю, хватило ли бы у меня решимости ударить его в случае утвердительного ответа, как это полагается по тюремным понятиям. Но колумбийца моя реакция привела в замешательство.

— Да ничего я не считаю! Просто так показал! Ты — параноик какой-то! — закричал покрасневший Эдуардо и, вернувшись на место, надел магнитофонные наушники.

Следующая ночь была для меня тяжелой. Я не мог ни на минуту расслабиться и, лежа на койке без сна, ожидал нападения в любой момент. Эдуардо вряд ли бы решился на что-то сам, но… Камеры на ночь не запирали. Войти в маске и порезать спящего бритвой было бы делом нескольких секунд. Я неоднократно был свидетелем подобных сцен.

Что мне следовало предпринять? Обзавестись оружием? Купить нож в Фишкиллской тюрьме было легко. Но держать его при себе значило бы, что его могут обнаружить при обыске. Это могло обернуться парой лет добавки к сроку. А прятать нож в тайцике — все равно что не иметь его вовсе. Попросить защиты у администрации? Это я считал недостойным. Подключить к делу друзей? Как назло, на тот момент в Фишкилле не осталось, кроме меня, ни одного русского, а остальным я не слишком доверял. К рассвету я уснул, не придя ни к какому решению и мысленно положившись лишь на волю Божью.

Прошел день, а в карцер колумбийца так и не посадили. Это означало, что ему удалось ввести лабораторию наркоанализа в заблуждение. Поскольку перед снятием анализа заключенных не обыскивали, некоторые приносили в пузырьке чужую, «чистую» мочу и, улучив момент, выливали ее в пробирку вместо своей. Русские перед наркоанализом просто пили чифирь — говорили, что все вымывает, но колумбийцу это вряд ли было известно. Ни меня, ни китайца на анализ почему-то так и не вызвали. С китайцем Эдуардо теперь тоже не разговаривал.

В следующую ночь я дремал, просыпаясь при каждом шорохе. Рано утром, по пути в уборную, я увидел одного из заключенных нашего блока с вещевым мешком. Его отправляли на этап: освобождалась койка в другой камере! Соседями выбывающего были два пожилых арестанта, с которыми я ладил. Надзиратель в это утро дежурил не вредный и согласился меня переселить.

— А в чем дело? — лениво поинтересовался он.

— Мне, знаете, нравится со стариками жить. Люди мирные, тихие, я тишину люблю.

— Тишину любишь? А знаешь ты, как они храпят? В общем, завтра чтоб к восьми утра все вещи были собраны, смотри.

Я подошел к Эдуардо после обеда и сказал, что отеляюсь.

— Я уже знаю, — ответил он без всяких эмоций.

— Здесь покоя «нет. Я по-другому живу, — сказал я.

’ — Ну что ж, я тебя не держу, — сказал Эдуардо, не глядя мне в глаза. — Живи как хочешь. Жаль, что все так получилось…

Проснувшись около семи утра, я начал собирать свои пожитки. Колумбиец ушел в столовую на завтрак. Китаец, вопреки обыкновению, остался в камере. В какой-то момент я заметил, что он не спит и странно поглядывает в мою сторону. Вдруг китаец поднялся, мягкими и быстрыми шагами подошел к вешалке и показал пальцем на мою куртку, которая там висела.

— Посмотри в карман, — сказал китаец отчетливым шепотом. — Он ночью что-то положил туда.

Не веря собственным ушам, я сунул руку в правый карман куртки. Там было пусто. В левый — и тут мои пальцы нащупали небольшой туго свернутый пакетик, в котором было что-то хрусткое и сыпучее.

— Колумбия получил трава — положил к тебе, — прошёптан китаец.

Я забыл даже поблагодарить его. В мозгу у меня что-то вспыхнуло, и я сделал несколько шальных шагов по камере, охваченный бешенством. В этот самый миг дверь открылась. Вошел Эдуардо.

— Это что такое? — закричал я, протягивая ему пакет.

Эдуардо молча взял сверток, повернулся к окну и принялся его разглядывать.

— А, так у тебя плохая память! — крикнул я. — Ты за ночь успел забыть, что подложил в чужой карман!

Китаец, сидя на койке и раскачиваясь из стороны в сторону, поднес палец к губам, призывая меня замолчать.

— Мне плевать на мусоров! — заревел я. — Пусть ответит!

В этот самый миг колумбиец разорвал пакет и на пол посыпалась какая-то труха и пыль. Наркотиков в пакете не обнаружилось. Эдуардо, как бы меня не замечая, внезапно повернулся к китайцу:

— Чтобы завтра твоего духу здесь не было, мой маленький брат!

Китаец посмотрел на Эдуардо со странной покорностью, покачал головой и вышел из камеры. В совершенном недоумении я остался с колумбийцем.

— Сейчас ты поймешь, почему с тобой все это случилось, — обратился ко мне Эдуардо. — Этот братишка работал с нами еще на воле и начал помогать мне здесь. Ты знаешь, что мы по всей тюрьме продавали дурь.

— Не знаю и знать не желаю! — прервал его я.

— Мне стали говорить, что братишка ненадежный, — как ни в чем не бывало продолжил Эдуардо. — А тут меня на анализ вызвали. Еще камеру шмонали два раза — ты-то не видел, ты в школе был, книжки читал. Вот я и решил его проверить. Я специально тебе пакет подложил у братишки на глазах. Если ты узнаешь — значит, он стукач. Так и получилось.

— С чего ты взял, что это китаец мне сказал? — возразил я.

— Меня-то дурачком не считай. Все рассчитано было. Как я в столовую пошел, он тебе и стукнул.

— А я, значит, орудие эксперимента? Мне ты не мог сказать заранее, что китайца проверить хочешь?

— Не мог. Я же не знал — может, это ты был стукач, а не китаец.

Прежде чем я успел ответить, в дверь камеры просунулась физиономия надзирателя.

— Языком работаешь, Старостин? А кому было сказано к восьми утра собраться?

— Прошу извинить, — сказал я, снимая с вешалки куртку, которая там все еще висела. — Остальное все готово.

— Давай, давай, пошевеливайся!

Я отнес свои пожитки в новую камеру и пошел назад за матрасом. И тут меня осенила мысль: «Китаец, прежде чем сказать мне, наверняка проверил бы, что именно лежит в пакете. Значит, там действительно были наркотики — наверное, специально на глазах у китайца засыпанные. Если бы он мне не сказал, я бы так и ушел в другую камеру с пакетом в кармане и не знал бы потом, как он там оказался. А если бы мне устроили обыск… Что ж, это был бы прекрасный способ от меня избавиться. Ведь колумбиец предполагал, что стукач — я… Так и в России по понятиям считается: замусорить мусора — не западло. Не зазорно…

Вот почему он подходил к окну! В тот момент, когда он повернулся ко мне спиной, пакет был подменен. Наверное, колумбиец и в столовую не ходил, а стоял за дверью и подсматривал — чтобы войти, пока я не успел открыть пакет. Ведь он понимал, что за наркотики я стал бы ему мстить, а за эту комедию с опилками… так, обижусь, что не поставил в известность… бестактность проявил… Ах, чтобы дьявол…»

— Чего задумался? — знакомый голос вывел меня из оцепенения. Передо мной стоял колумбиец с моим матрасом под мышкой. — Решил вот тебе помочь. Хотя ты зря уходишь. Сейчас мог бы и остаться. Компьютер тебя проверил, — и он, загоготав, похлопал себя по лбу.

— Знаешь что, — сказал я колумбийцу, — послушай один совет на прощание. Ты, вижу, себя очень умным считаешь. Мастер играть людьми. И страха не имеешь. Я таких, как ты, встречал и в моей стране, и здесь. Такие люди долго не живут. Попомни мои слова.

В изжелта-карих глазах колумбийца сверкнули злые искры. Он молча поставил матрас к стене, повернулся и ушел прочь..

Вечером того же дня китаец попросил администрацию о переводе в блок «добровольной изоляции». В одиночных камерах этого блока держали заключенных, которым по разным причинам грозила опасность.

Неделю спустя несколько доминиканцев, желавших взять под контроль наркоторговлю во всем корпусе, напали на Эдуардо, порезали ему лицо бритвой и рассекли голову металлическим штырем. После лазарета колумбийца некоторое время держали в одиночке, затем перевели в другую тюрьму. Как мне передавали, там он был лишен всякой поддержки со стороны прочих колумбийцев, которые считали Эдуардо беспредельщиком, если не прямо сумасшедшим. Эдуардо попытался опереться на пуэрториканскую банду «Латинские короли». Войдя к ним в доверие, он получил в кредит партию героина, продал ее, но отказался расплатиться и был ими убит.

Колумбийцы в Фишкиллской тюрьме считали конец Эдуардо закономерным. Эрберто из Кали говорил мне впоследствии: «Так бывает со всеми негодяями, которые в тюрьме начинают вести себя вызывающе и бравировать тем, что они, мол, из страны Пабло Эскобара». Интересно, что после того как в Фишкилл поступили известия об обстоятельствах гибели Эдуардо, его соотечественники в тюрьме начали отрицать, что он вообще был колумбийцем. На вопросы любопытных они отвечали расплывчато: «Да, был тут, кажется, такой… индеец из Перу или Эквадора, я точно не помню…»

Отрицание это было тоже своего рода убийством. Латиноамериканцы вне связи с родной страной существования человека не мыслят.

В 1991 году я некоторое время был продавцом в магазине на Мэдисон-авеню. Работали там в основном иммигранты из России и из Доминиканской Республики. Я хорошо помню, как были поражены доминиканцы, услышав, что их российские коллеги называют США «нашей страной», а Джорджа Буша — «нашим президентом».

Одна доминиканка, наивная и добродушная толстушка по имени Марисоль, даже попросила меня объяснить ей все это. Я, стараясь оставаться объективным, подтвердил, что действительно многие иммигранты из России так мыслят и что в русских иммигрантских газетах «наши хоккеисты» — это «Нью-Йорк Рейнджере», а «наше Министерство обороны» — Пентагон! Рассказал я и о том, что встречал семьи, где родители учат детей говорить только на английском языке, хотя сами им свободно не владеют и между собой то и дело перескакивают на русский. «В общем, многие из наших стремятся к ассимиляции», — заключил я.

Слова «ассимиляция» Марисоль не знала, но с убеждением ответила, что ее страна — это всегда Доминиканская Республика и что она со своим сыном не только говорит по-испански, но весь год экономит, чтобы на летние каникулы отправить его к бабушке и деду в Санто-Доминго.

В тюрьме патриотические чувства латиноамериканцев проявляются с еще большей силой. Многие из них покрывают казенную тумбочку платком, раскрашенным в цвета национального флага. Флаг рисуют также на кожаных ремнях для тяжелоатлетов — единственном в тюрьме предмете одежды, на котором разрешается делать какие-либо изображения.

Особенно ревностны представители небольших государств. Сальвадорцы, к примеру, очень гордятся победой их страны над Гондурасом в 1969 году — войне, которую обычно вспоминают как исторический курьез, так как произошла она из-за результатов футбольного матча между сборными этих стран. Один сальвадорец обиженно надулся, когда я безо всякого злого умысла упомянул о знаменитом разгроме Сальвадора Венгрией на испанском Чемпионате мира 1982 года со счетом 10:1.

Граждане Панамы, государства, которое принято считать скорее каким-то акционерным обществом, с воодушевлением обсуждали возвращение их стране канала и судьбу генерала Норьеги, которому они сочувствовали, как родному.