1831

1831

I

3 января

Гектор приезжает в Кот.

Грандиозная встреча. Весь городок ликует.

Званые обеды во многих домах. Речи:

«…Кот испытывает законную гордость, принимая на родной земле самого славного из всех своих сынов… Завтра вся Франция, а может быть, и весь мир…»

Какой-нибудь ветеран, не искушенный в красноречии, произносит корявые фразы и подчас в конце торжественного выступления смахивает слезу, навернувшуюся от трепета перед величием гостя.

Доктор Берлиоз горько упрекал себя за то, что мог усомниться хоть на миг в гениальности своего чада, а сам герой с благоговением прикладывался к золотому обручальному кольцу на своем пальце.

Снег, снег… Природа погружена в сон под своей королевской мантией. Воет леденящий ветер. Но сердце Гектора – огнедышащий вулкан.

Проклятая разлука!

«Пусть вся Европа, – писал он, – обессилеет от яростных воплей, пусть наступит конец мира, пусть сгорит Париж, лишь бы мне остаться в Париже и, держа ее в объятиях, вместе с ней извиваться в пламени!» Вот это страсть!

О ком же говорит он с таким жаром?

Разумеется, о Камилле. Кому?

Гиллеру, которого он заменил возле этой красотки. Великолепно!

Гиллер был не по годам мудр. Оказавшись отвергнутым, он отрекся от своих прав, убежденный, что сам ход событий отомстит за него.

Он наблюдал за этой идиллией с таким милым интересом, что еще немного – и роли бы переменились: он вызвался бы стать «любовным гонцом». Он явно собирался нанести удар, и не без его влияния Камилла охладела к Гектору, а затем и изменила ему. В Гекторе же Гиллер возбудил тревогу, а вскоре яростный гнев – и комичный и опасный. Реванш был взят.

Вот два письма Гектора «своему парижскому оку» – Гиллеру, который с наслаждением выискивал факты и, смакуя, хладнокровно сообщал их другу.

«Черт вас побери! Что вам за корысть говорить, будто мне нравится пребывать в отчаянии, хотя за него меня и не поблагодарит никто, и особенно те люди, из-за которых я отчаиваюсь.

Прежде всего я отчаиваюсь не из-за людей, а потом, замечу, что если у вас есть повод сурово осудить особу, из-за которой я действительно отчаиваюсь, так и у меня имеются основания заверить вас, что мне известен ее характер лучше, чем кому бы то ни было. Уж я-то отлично знаю, что она не отчаивается, и доказательство тому – что я здесь; если бы она настойчиво просила меня не уезжать, как неоднократно поступала раньше, я бы остался…

Не давайте мне эпикурейских советов, они годятся мне меньше всего на свете. Это – средство заполучить мелкое счастьице, а мне оно совершенно не нужно. Большое счастье или смерть, поэма жизни или уничтожение. А поэтому не говорите мне о великолепной женщине и об участии, проявляемом или не проявляемом к моим горестям существами, которые мне дороги. Вам ничего об этом не известно. Кто мог вам сказать?..»

Потом, 31-го, из того же Кота:

«Умоляю же вас написать, что вы разумеете под этой последней фразой вашего последнего письма: «Вы хотите принести жертву; уже давно опасаюсь и, к сожалению, имею много оснований полагать, что вы сделаете это когда-нибудь». Что вы хотите сказать? Заклинаю вас никогда не писать намеками, особенно о ней. Это меня мучит. Не забудьте дать мне искреннее объяснение».

Гиллер писал только правду, дальнейшие события это доказали. Ветреная и корыстная Камилла забыла о помолвке и, не помышляя о свадьбе, назначенной на пасхальную неделю 1832 года, давала обширный материал для изобличений.

Однако он сообщал правду с сатанинской радостью и, без сомнения, сгущал краски.