III

Гектор, с каждым днем все решительнее убегавший с лекций по медицине, стал завзятым театралом; родители же его пребывали в неведении о подобном проявлении самостоятельности.

В партере он выделялся неудержимой горячностью. Движет им негодование или восхищение – он высказывается в полный голос. И немало случалось из-за него неприятностей.

Однажды вечером, поддержанный компанией юных фанатиков, таких же романтиков, как он сам, Берлиоз прямо с места потребовал скрипичного соло, виртуозно исполнявшегося Байо, которое дирекция осмелилась ампутировать у балета «Нина, или Безумная от любви». И если верить Берлиозу, пришлось опустить занавес, а наш юный герой продолжал, не умолкая, кричать:

– Байо! Байо! Куда вы его девали?

Какой поднялся шум, а потом и бунт! Самые буйные зрители, сочтя такую купюру кощунством, яростно устремились в оркестр, круша стулья и пюпитры, прорывая кожу на литаврах, разбивая инструменты.

При исполнении «Ифигении» во время пляски скифов он закричал во всю силу своего голоса:

– Не смейте править Глюка! Никаких тарелок здесь нет!

– Нет тарелок, нет тарелок! – хором подхватили его юные друзья. – Убрать тарелки!

А сразу по окончании монолога Ореста;

– Там не должно быть тромбонов!

И его сообщники, создавая невероятный шум, хором завопили:

– Гнать тромбоны! Гнать тромбоны!

Если же Гектор удостаивал кого-либо своим одобрением, то вся ватага, послушная его приказам, разражалась неистовыми аплодисментами, а за ними в подкрепление неслись исступленные выкрики: «Браво! Браво!» И весь зал следовал их примеру, так как эти юнцы знали толк в музыке.

Поэтому в театре хорошо знали этого «трудного ребенка» – рыжего, взлохмаченного, с горящими глазами; постоянно видели, как он, с жадностью погрузившись в партитуру, лихорадочно следит за игрой оркестра, то и дело подавая сигналы хлопкам или свисту.