IX

Путешествие в детство. Но, боже, какие перемены! Этот дом, где он очутился вновь после пятнадцатилетнего отсутствия, в былые времена казался гудящим ульем.

Ныне он походил на склеп. Смерть скосила мать Гектора и его младшего брата, сестры переехали к мужьям: Нанси – в Гренобль, Адель – во Вьенн. В мрачном, безлюдном доме, где бродили тени прошлого, одиноко угасал почти оглохший семидесятилетний доктор, напоминавший труп, сбежавший с ближайшего кладбища. Временами его мучили боли в желудке. Тогда у него на лбу выступали крупные капли пота, а в глазах была запечатлена безмерная скорбь.

Приезд Гектора с маленьким Луи, которому минуло тринадцать лет, оживил мерцающее пламя.

Добрый старик еще не видел внука и от этого молчаливо страдал. Появление в доме ласкового белокурого мальчугана озарило солнечным светом благородную душу почтенного доктора.

Прелестный Луи, в свою очередь, восторгался тем, что обрел отца и узнал дедушку. Каким нежным кажется это слово чистому сердцу ребенка! Малыши не мыслят себе деда, живущего от них вдалеке, иначе как с роскошной седой бородой, словно у Деда Мороза.

Уже давно маленький Луи все понял и страдал. Он понял, что интриганка оторвала его отца от семейного очага, он испытывал смутную тревогу и страдал подле постоянно больной, почти парализованной матери. Он мечтал всегда быть рядом с отцом, чтобы тот его наставлял, им руководил.

И теперь он сиял.

«Я никогда не думал, – написал он позднее, – что жизнь может быть такой счастливой!»

Гектор уходил в окрестности на охоту. Сынишка отправлялся вместе с ним, неся маленькое ружье, заряженное холостыми патронами, о чем мальчик не знал.

– Стреляй, – говорил ему Гектор, стреляя сам; и, если подбитая птица падала, восклицал: – Браво, Луи! Ты великий охотник!

Тогда мальчик прыгал от радости, гордясь своим подвигом.

На обратном пути Гектор, влекомый воспоминаниями, заходил к какому-нибудь старику, знавшему его в пору юности.

И тут маленький Луи, неутомимо жаждущий побольше узнать об отце, засыпал доброго старика вопросами.

– Что тогда папа делал?.. Папа, наверно, был очень красивым, правда? Он и сейчас красивый. Я думаю, что он всегда таким будет.

«Полно, малыш Луи! Ты заслуживаешь лучшего отца», – думал Гектор, и слезы умиления готовы были выкатиться из его глаз.

Когда они возвращались, тесно прижавшись друг к другу, все встречные снимали шапки.

– Добрый вечер, господин Гектор!

И маленький Луи говорил:

– Как ты знаменит, папа!

А Гектор не осмеливался ответить: «Возможно, знаменит, но, увы, не признанный на родине, вечно вынужденный сражаться».

– Ты знаменит, папа, – повторял маленький Луи, боясь, что говорит слишком тихо.

Он гордился отцом; и, когда один его однокашник сказал однажды о композиторе какую-то гадость, парировал:

– Знай, что мой отец как Триумфальная арка. Сколько на нее ни дуй снизу, она не рухнет144. – И добавил без тени сомнения: – Мой отец самый великий гений современности.

– Доброй ночи, господин Гектор.

Но время спать еще не настало. После скромного ужина он засиживался со старым отцом, который, вставив в ухо трубку, слушал рассказы сына о его блестящих выступлениях за границей. Проходили чередой короли и королевы, ревела от восторга толпа, и взволнованное повествование Гектора полнилось бурей оваций. Маленький Луи внимал ему, широко открыв красивые, ясные глаза.

Чистые бдения вдали от холодного соперничества, позорной злобы, тщетной суеты столицы.

Часто, когда дед и внук засыпали, Гектор отправлялся мечтать и набираться впечатлений.

В жадных поисках вдохновляющей грусти он бродил, словно призрак в лунной ночи, и временами ощущал «какое-то дуновение смерти»145.

Он различал на далеком гребне горы горделивые развалины уединенного древнего замка, обращавшего свои растерзанные стены к небу, будто призывая его в свидетели. Удивительный покой, миг такого величия, печали и неги, что он вызвал у Гектора гетевское заклинание: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!»

Но, увы, через десять дней пришлось пуститься в обратный путь. Когда, обнимая старика отца, Гектор повторял: «До свидания, отец, до свидания», – его сердце сжалась от внезапной тревоги, таинственный голос из глубины изобличал его во лжи: говоря «до свидания», он сам себе не верил.

Гектор снова в Париже.

Но ненадолго. 2 ноября он покидает столицу, а 6-го уже находится в Лондоне.

Театр Друри-Лейн должен открыться лишь 6 декабря.

В Англии Гектор не был незнакомцем.

Музыкальная печать говорила о нем многократно. Уже в декабре 1838 года Элла в «Мьюзикал Уолд» так характеризовала французского маэстро: «Один из самых исполинских музыкантов, один из самых больших эрудитов Парижа, один из самых изобретательных создателей гармоний».

Спустя год та же газета изъяснялась в таких выражениях:

«Берлиоз – замечательный критик, и его музыкальные произведения свидетельствуют об образованности и уме. С другой стороны, он завоевал самые горячие симпатии англичан своей женитьбой на актрисе мисс Смитсон».

Гектор, о котором так судили и которого так превозносили, переживал первый акт – радостное возбуждение. Однако подождем дальнейших событий. Пока же он роскошно устроился в доме Жюльена: просторная квартира, изысканная меблировка, вышколенные, предупредительные слуги. Несмотря на утомление от многочисленных репетиций, проходящих под его руководством, он пережил там дни покоя, поскольку считал, что укрыт от мучительного страха за завтрашний день.

Тем временем в Париже от тревожных ветров зашатался трон: народ, терзаемый нищетой и голодом, готовил восстание и грозил королю.

Близился день, когда Луи-Филипп будет искать убежища в Англии, где и окончит свои дни.

Гектор же оказался укрытым от бурь. Но радовался ли он этому? По правде говоря, нет. Хотя в горькие минуты у него и вырывались гневные слова, он нежно любил свою родину и душою был во Франции. Туда устремлены его мечты, там его дом.

Театр Друри-Лейн открылся 6 декабря «Лючией ди Ламермур», и пресса единодушно очень лестно отозвалась о дирижере, восхваляя его свободную манеру, знание дела и умение подчинить себе оркестр. Затем прошел первый фестиваль, где были исполнены только его собственные произведения. Гений Гектора всюду прославляли. Он писал Морелю: «Моя музыка охватила английскую публику, словно огонь, воспламенивший порох».

Но мы подошли уже ко второму акту, отмеченному неуверенностью и беспокойством.