IV
IV
Чтобы выбраться из душившей его нужды, Гектор продал для издания свои «Вечера в оркестре»159.
Он выступает здесь как выдающийся музыкальный критик, смелый полемист, решительно ставящий свободное выражение чувств превыше строгой школы; его критические работы независимо от того, возносит он в них или громит, всегда полны находок. Это виртуоз стиля, жонглер, преуспевающий как в прославлениях, так и порицаниях; каждая его строка обнаруживает большого мастера пера и изысканного поэта.
Несколько примеров. Вот хвалебный отзыв о госпоже Виардо, с триумфом выступавшей в роли Орфея:
«Чтобы говорить ныне о госпоже Виардо нужно целое, исследование. Ее талант содержателен и многообразен, он сочетает в себе высокое мастерство с очаровательной непосредственностью, что вызывает одновременно и удивление и волнение; он поражает и умиляет, повелевает и убеждает. В ней слиты воедино страстное вдохновение, увлекающее и властное, глубокое чувство и необыкновенные способности выражать безмерные страдания. Каждый ее жест строг, благороден и правдив, а мимика, всегда такая выразительная, когда она подчеркивает ею свое пение, становится еще богаче в немых сценах.
В начале первого акта «Орфея» ее позы у могилы Эвридики напоминают фигуры некоторых персонажей в пейзажах Пуссена или, скорее, некоторые барельефы, взятые Пуссеном как натуру. К тому же мужской античный костюм идет к ней как нельзя лучше.
После своего первого речитатива:
Воздайте высшие почести
Манам священным Эвридики.
Могилу ее усыпьте цветами… –
госпожа Виардо завладела залом. Каждое слово, каждая нота била в цель. Величественную, дивную мелодию «Предмет моей любви», пропетую необычайно широко и с глубоким внутренним страданием, неоднократно прерывали восклицания, вырывавшиеся даже у наименее впечатлительных зрителей. Ничто не может превзойти изящество ее жеста, трогательность ее голоса, когда она окидывает взглядом деревья священного леса в глубине сцены и произносит:
И на стволах с изодранной и нежною корой
Читаю слово то, что вырезано трепетной рукой…
Вот где подлинная элегия, вот где античная идиллия: это Феокрит, это Вергилий».
Но вот он мечет стрелы в отчете о «Дочери полка».
«Это, – пишет он, – одна из тех вещей, какие можно писать по две дюжины за год, если не пусто в голове, а рука легка… Ежели создавать произведение «per la fama» (ради славы), как говорят соотечественники господина Доницетти, то без спору надобно остерегаться показывать «pasticcio»160 «per la fame» (из-за голода). В Италии этот продукт, не пригодный, но употребляемый для пения, находит устрашающий сбыт. Для искусства он имеет немногим большее значение, чем сделки наших музыкальных торгашей с исполнителями романсов и издателями альбомов… И все это per la fame, a fama тут ни при чем… Партитура «Дочери полка» относится как раз к тем, которые ни автор, ни публика не принимают всерьез… Оркестр растрачивает силы в бесполезных звуках; в одной и той же сцене сталкиваются самые разнородные реминисценции; стиль господина Адана соседствует со стилем господина Мейербера».
А вот еще:
«Господин Жанен писал недавно: «Не мы захватываем шедевры; как раз шедевры захватывают нас». И верно, «Орфей» захватил нас всех, мы оказались для него легкой добычей…
Предадимся же смело тем произведениям, что нас хватают за душу, и не будем противиться наслаждению!»
А вот его восторженные строки о великолепных сценах преисподней и Елисейских полей:
«В акте «Преисподняя» оркестровая интродукция, балет ведьм, хор демонов, вначале грозных, но понемногу растроганных и укрощенных песней Орфея, душераздирающие и одновременно мелодичные мольбы Орфея – все это прекрасно.
А как чудесна музыка Елисейских полей! Эти воздушные гармонии, меланхоличные, словно счастье, мелодии, мягкая и тихая инструментовка, так хорошо передающая идею бесконечного покоя!.. Все ласкает и чарует. Проникаешься отвращением к грубым ощущениям жизни, желанием умереть, чтобы вечно слушать этот божественный шепот»161.
Увы, продажа книги принесла скудное подспорье.
Издатель-вампир Ришо нетерпеливо дожидался часа крайней нужды Гектора. И вот час этот настал.
Тогда он с победоносным видом обратился к композитору:
– Ну как – продадите вы мне «Осуждение Фауста»? Однако Гектор упирался:
– А почему не мое мясо? – И после минуты мучительного молчания презрительно произнес: – В далекие времена кредитор имел право вырезать из тела несчастного должника куски живого мяса… Но я-то вам ничего не должен.
– Разумеется, но если я приобрету ваше произведение, вы должны будете меня благодарить, я убежден в том, поскольку…
И Ришо умышленно замялся.
– Ну договаривайте, договаривайте же, – сказал заинтригованный Гектор.
– …Поскольку я предложу вам за него очень выгодную цену.
– Какую? Мне хотелось бы знать, просто из любопытства.
– Шестьсот франков.
– Подите к черту, господин Ришо!
Однако принципиальность – это роскошь, дозволенная богатству. Бедность не может презирать. Трудно держаться своих правил, если сидишь на мели. Потянулись дни, когда нужда, этот беспощадный палач, держалась хозяином и повелевала. Мария Ресио не переставала сорить деньгами, Офелия близилась к смерти. Даже юный Луи162, приехав домой, признался, что наделал долгов, которые ныне требовалось погасить. Фельетоны, фельетоны – писать и днем и ночью! Гектор смирился бы с этим. Но какие пьесы разбирать? Многие театры ныне бездействуют. Впрочем, даже лихорадочная деятельность, связанная с бесконечными театральными хрониками, не смогла бы сбалансировать бюджет Гектора, раздираемый во все стороны.
И вот, видимо после дня сурового воздержания от пищи, Гектор вспомнил о Ришо и его предложении, тогда показавшемся наглым и оскорбительным.
– Я повидаюсь все же с этим кровопийцей, – пробормотал он и отправился к нему, переполненный стыда и сожаления.
Непродолжительный торг, откровенные слова, и Гектор получает, наконец, семьсот франков.
Семь бумажек по сто франков!
Ему показалось, что в обмен он протянул свое обливающееся кровью сердце.
«Осуждение Фауста» за семьсот франков! Средоточие гениальности за ломаный грош!