7. ЕЩЕ ОДИН ПОСЕТИТЕЛЬ

7. ЕЩЕ ОДИН ПОСЕТИТЕЛЬ

В кабинете запахло нафталином. Так ощутимо, что Иосиф Михайлович даже притронулся пальцем к своему длинноватому носу.

Запах шел ог посетителя, точнее — от его пальто. Знать, никакие зимние ветры не выдули этого стойкого запаха, от которого якобы изводится моль и, следовательно, сберегается одежда. Однако пальто на посетителе не выглядело сбереженным. Котиковый воротник, когда-то черный и блестящий, теперь потускнел и поистерся до красноватого оттенка. На ногах у посетителя серели стоптанные боты — от двери через весь кабинет протянулись мокрые следы. Говорил посетитель с астматической одышкой, комкая рукавицы и ушанку.

— Простите, товарищ Варейкис, это я… это снег… Но я вытирал ноги у входа, поверьте!

— Не сомневаюсь, — успокоительно ответил Иосиф Михайлович. — Присаживайтесь. Я вас слушаю.

Лицо посетителя, болезненно-одутловатое, судя по всему, не менее двух суток отдыхало от бритвы.

«Ему тяжко сейчас, — определил Иосиф Михайлович, глядя в утомленные, припухшие глаза. — Очень даже тяжко. Он не привык переносить такие тяжести, это с ним впервые». Хотелось думать, что посетитель — не поверженный враг, а мирный обыватель. Глядя на его больное лицо и столь «ароматное» пальто, видя его унылые глаза, слушая натужное дыхание, Иосиф Михайлович испытал чувство простой человеческой жалости. И решил, коль скоро это не окажется почему-либо невозможным, всячески помочь бедняге, поддержать его. И повторил как можно ласковее:

— Так я слушаю.

— И на том спасибо, как говорится, — несчастный улыбнулся кривовато. — Помните, у Чехова… Это такой очень интересный беллетрист…

— Я читал Чехова.

— Простите, я не… Извините, бога ради!.. Так у Чехова, если читали, помните такую поучительную новеллку…

— Вынуждеп прервать вас. Если можно, поближе к делу. Ведь вы пришли ко мне с каким-то делом?

— Да, я пришел к вам. Именно к вам, товарищ Варейкис… Я буду говорить тривиальности. Народ сказал метко: голод не тетка. Я осмелюсь добавить: и вообще не родственник. А если говорить проще, то, поверьте, очень это плохо. Очень плохо, когда нечего есть. Когда нечем кормить семью. Когда нет хлеба. Очень плохо тогда. Такая тривиальная истина…

— Да, это истина. И вовсе не тривиальная. Но у нас, вы знаете, норма. И у меня — такая же, как у большинства. А в России рабочие голодают.

— Знаю, знаю! Вы меня превратно поняли. Я не пришел просить хлеба. Я свою норму… свою жалкую норму!.. имею. И не прошу большего. Я хотел лишь сказать, что если человеку плохо без хлеба, то… Ну, вы сами понимаете, без одежды тоже неуютно…

— Конечно, — согласился Иосиф Михайлович, снова взглянув на пронафталиненное пальто и невольно сравнив его — хотя и проеденное молью, но все же более теплое — со своей легкой шинелишкой.

— Да, да, товарищ Варейкис! — перехватил и весьма точно истолковал его взгляд посетитель. — Я ведь вижу, что вы не в собольей шубе щеголяете. Я ведь… потому и пришел к вам… Но нет, не поймите меня превратно! Я не пришел просить одежду…

— Если можно, пожалуйста, покороче. Я понимаю, вы применяете метод исключения, вам так легче. Но, пожалуйста, постарайтесь, изложите вашу просьбу сразу. Без преамбул.

— Без преамбул? Метод исключения? — судя по оживившимся глазам, разговорчивый посетитель был приятно поражен тем, что представитель новой, рабоче-крестьянской власти пользуется столь изысканной лексикой! — Да, конечно, понимаю… Да, вы правы, я посягаю на ваше драгоценное время. Прошу извинить. Вы правильно поняли, методом исключения мне действительно легче. Знаете, есть люди, которым ничего не составляет обращаться с просьбами. Я к этой категории, увы, не отношусь. Мне легче оказать помощь другому, чем попросить о помощи. Но страдают от этого близкие, страдает семья. И я… буквально заставил себя… Вот и верчусь и кручусь вокруг да около, вместо того чтобы сразу и прямо… Да поймите же, товарищ Варейкис, это… это унизительно!

— Успокойтесь, гражданин. Давайте сделаем так. Я помогу вам высказаться. Я буду задавать вам вопросы, а вы просто отвечайте на них. Такая форма не заденет вашего самолюбия?

— То есть… вы предлагаете… как на допросе? Что ж, лучше уж как на допросе, чем как на паперти.

— А вас когда-нибудь допрашивали?

— Никогда, слава богу!.. Простите, я, кажется, сказал бестактность? Спрашивайте, товарищ Варейкис! Я готов отвечать, мпе так и впрямь легче будет. Я только хотел сказать, что без жилья тоже плохо. Спрашивайте!

— Ну вот! — Иосиф Михайлович облегченно рассмеялся. — Вы нуждаетесь в жилье?

— Да! Именно в жилье! И не просто нуждаюсь, а… Иначе я бы не…

— Понимаю. Разрешите задать вам еще несколько дополнительных вопросов. У вас большая семья?

— Да, не слишком маленькая. Моя престарелая мама, она парализована и не только не может ходить, но и… Раньше была сиделка, была прачка, была горничная. А теперь… Нет, я не ропщу, я все понимаю!

— Так вы начали перечислять состав семьи, — вернул его в русло Иосиф Михайлович. — Мать и жену вы уже назвали. А еще?

— Да-да, простите, вечно я отвлекаюсь… Еще четверо детей. Сашенька — гимназист. Но какая теперь учеба? Нет, я понимаю… Анечке — четыре годика, Манечке — три, а Сонечке — и двух не наберется.

— Значит, вы единственный кормилец в семье?

— А что делать?

— А где и кем вы работаете?

— Уже нигде и уже никем. Но я не прошу денег, товарищ Варейкис!

— Я и не могу их предложить, при всем желании. Я помню, вы просите жилье. А где и кем вы работали прежде?

— Я дантист. У меня была частная практика, я принимал пациентов на дому.

— Значит, у вас была своя квартира?

— Разумеется. Иначе я не смог бы практиковать. А теперь. С кого теперь брать свой скромный гонорар? С рабочих? Если ко мне придет с кариозным зубом красногвардеец — мне не только неловко брать с него гонорар, мне даже негде его принять! А явится матрос со щекой, раздутой от флюса, я кое-как найду уголок, чтобы оказать ему неотложную помощь, но вынужден буду причинить ему боль — так он, чего доброго, усмотрит в этом контрреволюционную провокацию и, не задумываясь, пристукнет меня прикладом…

— Так уж сразу и прикладом? — Иосиф Михайлович покачал головой недоверчиво. — А если спасибо скажет? А?.. Так куда же все-таки девалась та прежняя ваша квартира?

— Туда же, куда девался мой кабинет, где я работал. И, поверьте, работал добросовестно! Старался избавить людей от страданий…

— Вас что, уплотнили?

— Именно! Оказалось, что я не врач, а зажравшийся паразит, сосущий кровь… Но мало того, теперь меня и мою семью должны выставить даже из той единственной комнаты, в которой мы все ютимся, все семеро. Выставить как злостного задолжника по квартплате. А чем, спрашивается, могу я погасить этот долг? Чем?! Нет, я все понимаю…

— Я тоже все понял. Задаю последний вопрос. Хотите работать?

— По профессии?

— Да. Но не в домашнем кабинете, а в советском медицинском учреждении.

— А это… такое возможно? Вам это… нужно?

— Это нужно прежде всего вам. И, полагаю, вполне возможно. Потому что нам тоже нужно. Если согласны, я помогу вам устроиться.

Безработными Харьков был наводнен. И с жильем в городе дело обстояло не легче. Готовился декрет по этому вопросу — в частности, предполагалось освободить от какой-либо квартплаты таких безработных, как этот бедняга дантист; таких нетрудоспособных, как его мать; таких учащихся, как его сын. Иосиф Михайлович быстро написал несколько строк, сложил бумагу пополам, передал посетителю, деловито сказал:

— Здесь указан номер комнаты, в нашем же здании. И фамилия товарища, которому передадите эту записку. Он позаботится и о вашем жилье.

— Огромное спасибо, товарищ Варейкис! Я знал-таки, к кому надо идти!

— Ничего вы не знали. Я-то как раз этими вопросами не занимаюсь… Впрочем, если что не так — известите меня.

Он хотел было добавить, что, по сути дела, нет таких вопросов, которыми не призван был бы заниматься партийный руководитель. Но говорить этого не стал. Лишь ощутил — уже не впервые — то согревающее душу чувство осознанного удовлетворения, когда удается сделать доброе дело, удается помочь тому, кто в твоей помощи чуждается и, главное, помощи заслуживает. Чувство это оказалось, пожалуй, не слабее того, которое не раз доводилось ему испытывать, проявляя непримиримую твердость перед наглостью недруга.