16. ВЫДЕРЖКА

16. ВЫДЕРЖКА

Трудно сказать, сколько длилось оцепенение. Только что — многоголосый шум, стрельба… и — тишина неживая.

Нагибались над лежащим в дверях, переглядывались потрясенные. Послышались первые голоса, все шепотом:

— Убит!

— Какого человека убили…

— Он бы все равно живым не дался…

Иосиф Михайлович взял себя в руки, выбежал в зал, минуя лежащего на пороге и стараясь не глядеть на прекративший свой бесцельный бег вишневый ручеек.

Перед ним расступились. Вокруг — белые лица, напряженные глаза. Многие отвернулись.

Заставил себя заговорить, получилось слишком даже гулко — то ли не овладел голосом, то ли в тишине так прозвучало:

— Товарищи! Слушайте меня… Как бы ни были неожиданны… как бы ни были для многих тяжелы эти моменты… Но мы не должны… мы обязаны владеть собой! И довести начатое до конца! Обязаны!!

Последнее слово крикнул на весь зал — и те, кто поначалу отвернулся, чтобы не глядеть на мертвое тело, обратились теперь к говорившему.

— Сейчас, — несколько спокойнее, но все еще громко, продолжал Иосиф Михайлович, — ввиду серьезности положения мы должны действовать. Поэтому еще раз призываю к порядку! К выдержке! К дисциплине! Командование в Симбирске беру на себя. Приказываю… Раненые есть? Окажите им немедленную помощь, после доложите о состоянии каждого. Часовые, по местам!..

Он не был уверен, не знал, как воспримутся его слова. Не успел даже толком подумать об этом. Сказал, как сказалось. Ничего другого сейчас все равно сказать не смог бы. Но увидел: его не просто слушали — послушались! Увидел, как засуетились вокруг нескольких бойцов санитары с красными крестами на сумках, как заторопились на свои оставленные посты часовые с трехлинейками.

Значит, сказал то, что нужно было сказать. Значит, люди ждали именно этих слов, желали услышать именно такие слова. И потому послушались. И пойдут за ним.

Иосиф Михайлович видел, чувствовал, что от него ждут новых, дальнейших распоряжений, что готовы беспрекословно выполнить любой его приказ. У него не было опыта командования. Тухачевского бы сюда! Но где сейчас Тухачевский, жив ли?.. А медлить, колебаться нельзя, ни в коем случае. Осознавая это, Иосиф Михайлович отдает одно распоряжение за другим. Четко, уверенно. Никто ни на миг не должен ощутить ни сомнений, ни колебаний того, кто командует.

Он приказывает занять все выходы из здания. Он слышит, как повторяется и передается команда. Видит, как бегом направляются к выходам группы красноармейцев, как укатывают в разных направлениях пулеметы.

Интернационалисту Раису он приказывает незамедлительно приступить к разоружению частей, оставшихся мятежными. Подтянутый Раис козыряет изящно и с мадьярским акцептом откликается:

— Разрешите приступить к исполнению?

— Приступайте!.. А вы, товарищ Предит, — обращается Иосиф Михайлович к командиру второй роты латышских стрелков, — возьмите на себя руководство обороной нашего здания. Если нападут…

— Слушаюсь! — охотно и деловито отвечает Предит, тоже козырнув, и добавляет как бы лично от себя: — Не сомневайтесь, товарищ Варейкис, долг свой мы выполним. Враги сюда не ворвутся, не допустим.

Иосиф Михайлович выходит на лестничную площадку второго этажа. И здесь видит перед собой Сашу Швера.

— Воззвания отпечатаны. — Швер протягивает пачку листовок. — Эти экземпляры пусть будут у тебя, пригодятся.

— Молодец, Саша! Наладь распространение.

Перейдя затем в комнату парткома, Иосиф Михайлович продолжал работать там. К тому времени члены фракции левых эсеров, потрясенные и напуганные, заявили о своей лояльности. А члены большевистской фракции спешно направились в части гарнизона — разъяснить обстановку, С одним из них Иосиф Михайлович передал записку тем самым матросам-анархистам, которых освободил из-под ареста Муравьев, — предложил им немедленно перейти на сторону Советской власти либо добровольно сдать оружие.

Услышав донесшийся из коридора топот многих ног, Иосиф Михайлович схватил стоявшую в углу винтовку и поспешил туда. За ним — Саша Швер и Каучуковский. В коридоре они увидели широкие спины латышей-красноармейцев, тщетно пытающихся удержать ворвавшуюся в здание толпу матросов. Искаженные злобой лица, маузеры и гранаты в руках. Как удалось им прорватьел? Есть ли жертвы? Что произойдет через секунду?

С винтовкой наперевес, готовый ко всему, Иосиф Михайлович встал перед матросами и возмущенно крикнул:

— Стой! Кто дал вам право?! Кто дал вам право вламываться… в таком виде… сюда?! В Совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов?! Кто привел вас? Где эти провокаторы? Пусть выйдут вперед! Нечего им прятаться за ваши спины!

Матросы, ошарашенные внезапным и решительным отпором, оружие убрали, остановились. Один из них спросил:

— Кто убил Муравьева?

— Почему убили главкома? — раздались следом другие голоса. — Где тело главкома?

— Он уже не главком, — ответил Иосиф Михайлович, теперь без крика, но достаточно громко. — Он оказался предателем революции. И за предательство должен был отвечать. Но оказал сопротивление…

— Кто же теперь главком?

— Командование я принял на себя. Пока не назначат нового.

Кто-то из матросов оторопело присвистнул.

— Приказываю, — продолжил Иосиф Михайлович, — немедленно вернуться в свое расположение. И ждать моих дальнейших указаний. Приказываю именем революции!

Матросы, судя по всему, были в шоке. Переглядывались недоуменно. Из их рядов вышел один, самого лихого вида, и отнюдь не лихо заявил:

— Извините, товарищ! Нас ввели в заблуждение. Не знали…

— Вы эсер или анархист? — прервал его Иосиф Михайлович.

— Лично я большевик. У нас в отряде не только я.

— Выведите отряд из здания и ждите распоряжений.

Уходили матросы тихо. К счастью, инцидент погас и обошелся без жертв.

Одна за другой прибывали теперь делегации из разных частей гарнизона — все с одним и том же вопросом:

— Где Муравьев, что с ним?

Иосиф Михайлович снова и снова терпеливо сообщал об измене и гибели бывшего главкома, раздавал отпечатанные Швером воззвания.

И наконец — первая в эту невероятную ночь целительная радость! В кабинет вошел молодой командир с осунувшимся красивым лицом, по-прежнему подтянутый. Иосиф Михайлович бросился к командиру, они крепко пожали друг другу руки, затем, помешкав недолго, обнялись.

— Михаил Николаевич! Живой…

— Как видите.

— Вижу, вижу… — других слов у Иосифа Михайловича в ту минуту не нашлось. Он еще раз обнял Тухачевского, усадил, распорядился принести чаю — покрепче.

Сначала Тухачевский коротко поведал о своих приключениях, затем выслушал обстоятельный рассказ о происшедшем здесь и, вздохнув, заметил:

— Жаль, не было меня с вами в эти минуты.

— Зато теперь вы с нами. И я рад сдать вам командоваиие, которое принял на себя. Я ведь не военный, но не было другою выхода.

— Никакой военный не распорядился бы лучше, — позразил Тухачевский. — Продолжайте командовать. И считайте, что я прибыл в ваше распоряжение. Приказывайте!

— В таком случае. — Иосиф Михайлович впервые за эту ночь улыбнулся. — В таком случае приказываю: принять командование фронтом!

— Без приказа из Москвы? Нет, не могу.

— Понимаю, Михаил Николаевич. Но ведь и я без приказа из Москвы не могу. Как же быть?.. Вот что! Москву запросим, а пока приступайте к временному исполнению обязанностей главкома.

Тухачевский согласился и, снова вздохнув, повторил упрямо:

— А все же жаль, что не был я здесь с вами.

— Не переживайте, Михаил Николаевич, вы и так немало помогли нам. Во всяком случае, с вашим приходом в 1-ю армию она стала для нас надежной силой. Поверьте, это сказалось и на нашей борьбе. И еще скажется — в предстоящих боях, где вас еще ждут многие славные победы. А за эти сутки вы, судя по всему, тоже одержали немаловажную победу. Не мастерством полководца, но мастерством агитатора.

— Так и вы, Иосиф Михайлович, тоже победили оружием агитации…

— Ну да, «кукушка хвалит петуха»…

Оба рассмеялись, чувствуя — после всего пережитого — душевное облегчение.

— А электричество, пожалуй, можно выключить. За окном совсем светло.

На стеклах множества высоких окон бывшего Кадетского корпуса, на золоченых куполах Троицкого собора и Покровского монастыря, в чистых волнах Волги и Свияги, в тихой воде озер и стариц левобережья — всюду отразился ясный лик возвращающегося в город солнца. И где-то на Венце, в непроглядной листве вековых деревьев, то здесь, то там подавали голос пробудившиеся зяблики: «Цив-цив-цив-чицив-чивичиу!»

Эту концовку их песни знатоки называют «росчерком». И теперь, азартно соревнуясь меж собой, птицы своими звонкими «росчерками», казалось, торопились возвестить рождение нового дня.