1. Васнецовское дитя
1. Васнецовское дитя
Елка в редакции «Киевлянина» для детей разносчиков и наборщиков стала традиционной. В 1902 году, накануне Рождества, в сочельник, 24 декабря по старому стилю, я сидел на стремянке и прикреплял православную, то есть еврейскую, шестиконечную звезду.
Помогала мне, чуть-чуть придерживая лестницу, одна красивая девушка. Ей не было двадцати лет, но она держала себя так солидно, чтобы не сказать гордо, что ее называли Екатерина Викторовна, а не Катенька, как бы следовало.
Мне через несколько дней, то есть 1 января 1903 года, должно было исполниться двадцать пять лет. Если бы все было нормально, то мне необходимо было бы хоть слегка ухаживать за этой красивой девушкой или, по крайности, изображать, что я это делаю.
В этом возрасте естественно то, что в Англии называют «игра в любовь» — занятие, ни к чему не обязывающее. Но все было ненормально. Прежде всего и манера держать себя не располагала меня играть с ней в какую бы то ни было любовь.
Но это бы еще ничего. Из вежливости чего не сделаешь. Настоящая преграда таилась в следующем: этой девушке было со мной ужасно скучно. Она придерживала кончиками пальцев лестницу, на которой я сидел верхом, быть может, в надежде, что я как-нибудь упаду со своей высоты и это ее рассмешит.
Впрочем, вряд ли она так думала, столько злодейства в ней не было. Ей было просто скучно с этим молодым человеком в длинном сюртуке, в воротничке и галстуке, сидящем верхом не на коне, а на лестнице, расставившей ноги.
И я ее понимал. Она не хотела играть в любовь уже потому, что я был женатым. Жена моя, тоже Катя, любила меня и этого не скрывала. Кроме того, Катя была интересная молодая дама, очень светская, умная, веселая, в обществе просто блестящая.
При этих обстоятельствах только сильное чувство или иные причины, например материальный интерес, могли толкнуть Екатерину Викторовну на сомнительную авантюру — стать соперницей Екатерины Григорьевны.
Ни того ни другого, то есть ни чувства, ни интереса, не было. Она держала лестницу только потому, что ей хотелось проявить хоть маленькое внимание к елке для детей наборщиков и разносчиков «Киевлянина».
Она жила в семье Софьи Ипполитовны — секретаря оной газеты, и хотела быть с ней вежливой. Последняя, и по должности и по сердечному влечению, была душой этих елок. Жила в семье — не значит, что Екатерина Викторовна была им родственницей. Просто она со своей матерью снимала комнату в квартире этих людей. А квартира эта находилась в том же доме, что и редакция «Киевлянина», то есть в нашем доме. Вот откуда и пошло знакомство мое с Екатериной Викторовной Гошкевич.
В книге Гончарова «Фрегат «Паллада» упоминается эта фамилия. Гошкевич плыл на этом корабле, по-видимому, как и Гончаров, в составе дипломатической миссии. Проклинал ли он море, как автор «Фрегата «Паллады», или восхищался «свободной стихией», как Пушкин, не знаю. Но потомок его или однофамилец жил в Киеве в то время, когда известный художник В. М. Васнецов расписывал Владимирский собор. Это было примерно в 1885–1886 годах.
Васнецов работал над изображением Богоматери, писавшимся на стене, что за алтарем, почему Она и называется Запрестольная. Эта киевская Мадонна прекрасна. И по-видимому, легко была создана творческим вдохновением художника. Но для Младенца он искал натуры. И, если верить киевской легенде, Васнецов нашел ее в семье Гошкевича, в лице его маленькой дочери.
Таким образом, Предвечный Младенец, сияющий Своими всевидящими очами со стены киевского храма, в какой-то мере был навеян девушкой, которая со скукой в красивых глазах смотрела на меня.
К сожалению, я этого не знал, когда глупо сидел на вершине глупой лестницы. Если бы знал, то соскочил бы вниз и, переступив через все условности, спросил бы барышню в упор:
— Знаете ли вы, с кого писал Васнецов Младенца, что во Владимирском соборе?
И если бы она ответила «знаю», а она не могла этого не знать, то «дружбою у нас бы кончиться могло бы».
Но я не знал и не спросил.
Не вышло дружбы, а в конце концов «прочел я столько злобы в ее измученных глазах, что на меня напал невольный страх…»
Но это в конце концов, а сейчас мы только у начала.
* * *
Семья Гошкевич распалась. Быть может, внутренний ее смысл был только в том, чтобы появилась на свет Божий девочка, вдохновившая художника…
Затем отец уехал в Херсон, где он издавал какую-то левоватую газету. Мать осталась в Киеве. Имея некоторое медицинское образование, она стала акушеркой. Я видел ее в том возрасте, когда, пожалуй, женщину еще нельзя назвать старухой. Она была сухая, тонкая, в лице ее сохранились следы красоты, строгой, но совершенно не божественной. Отца я никогда не видал. Но Екатерину Викторовну видел, не только сидя на лестнице. Она бывала иногда в нашем доме, то есть в «киевлянинской» семье.
Но не только мне (допустим, ко мне она была особенно равнодушна), но никому не удавалось нарушить выражения величественной скуки на этом молодом лице. Даже Катя, моя жена, которая могла бы расшевелить мертвого, терпела здесь неудачу.
Катя, между прочим, прекрасно декламировала иные стихотворения. Однажды она читала из Надсона, и мне это запомнилось:
И когда на охоте, за пышным столом,
От лица именитых гостей,
Встал прекраснейший рыцарь
И чашу с вином
Поднял в честь королевы своей,
И раздался в лесу вдохновенный
Привет,
Светлый гимн красоте и венцу, —
Королева едва улыбнулась в ответ,
Не промолвив и слова певцу.
Вот такую скучающую королеву напоминала эта двадцатилетняя девушка, хотя королевой она не была.
Кем же она была в то время? Машинисткой у одного киевского нотариуса. Она получала двадцать пять рублей в месяц, имела только одно приличное платье, и притом черное. Почему же она так гордилась и так скучала? Потому, что она была больше, чем королева, она была Васнецовское дитя.
* * *
Я не думаю, что в Екатерине Викторовне сознательно таилось убеждение о каком-то своем превосходстве над другими людьми. Это было, скорее, только чувство, но основано оно было на легенде, связанной с Васнецовым.
Для нее это не была легенда. Этот рассказ мог исходить только от матери, естественно так гордившейся тем, что дочь увековечена на стене собора. Девочка, подрастая, невольно впитывала преклонение матери перед чудесной дочкой. Так должно было быть.
Татьяна Дмитриевна Ларина чувствовала себя на своем месте «в тиши забытого селенья», но судьба беспощадно бросила ее в блистательную столицу. Но Екатерина Викторовна не хотела довольствоваться скромной долей машинистки у киевского нотариуса и поднималась по социальной лестнице не только по желанию судьбы, но и собственным произволением. Не Пушкин, а Лермонтов предсказал ее долю:
В песчаных степях аравийской земли
Три гордые пальмы высоко росли.
Одной из этих пальм была Екатерина Викторовна.
Без пользы в пустыне росли и цвели мы…
Ничей благосклонный не радуя взор…
Впрочем, в эти трудные времена был один взор, который взирал на пальму с нескрываемым восхищением.
* * *
У пятилетнего мальчика были красивые глаза и длинные ресницы. Слишком длинные. Поэтому иногда из детской доносился жалобный крик: «Ресницы!»
И все взрослые умели эти слишком длинные ресницы вытаскивать из-под век, куда они забирались. Прошло десять лет. Глаза остались красивыми, ресницы длинными, но теперь последние вели себя пристойно.
Пятнадцатилетний подросток имел успех там, где взрослые терпели поражение. Ему удалось расшевелить скучающую красавицу. Она улыбалась в ответ на веселые дерзости своего не очень робкого пажа. Губы смеялись, но красивые глаза выражали обожание. Смелость и почтительность. Чего еще надо?
* * *
Однако выдвинуло ее в люди черное платье. Оно было изящным контрастом на вечерах, где она бывала. Благородная тень, в противовес безвкусному богатству!
Это были вечера благотворительные. Там, где хотели помочь нищете, роскошь была совершенно неуместна. La dame en noir (дама в черном) привлекала внимание. Некоторые думали, что она в трауре. Этого не было, но могло быть. В этом случае это был бы траур по мертвым душам.
Как бы там ни было, но Екатерина Викторовна бывала на благотворительных вечерах не для того, чтобы развлекаться. Она тут зарабатывала деньги, но не для себя, а для бедных. Просто бедных или бедных студентов. Богатых студентов было совсем мало.
Некоторые из них на своих шинелях носили белую шелковую подкладку и их называли белоподкладочниками. Я мог бы быть одним из них, но дух этой золотой молодежи мне не нравился. Однако именно «белые подкладки» с бантом на груди были распорядителями на благотворительных вечерах.
Главная масса студентов состояла из бедных и на благотворительных вечерах не присутствовала. Что такое в то время был «бедный студент»? Так как я лично был студентом состоятельным, то меня товарищи по курсу выбрали членом некоей коллегии, которой было поручено составить список бедных студентов, то есть нуждающихся в помощи. Втроем мы обошли много квартир и опросили сотню студентов. Пришли к выводу: если студент получает от родителей или зарабатывает уроками двадцать пять рублей в месяц, то его надо считать достаточно обеспеченным, в помощи он не нуждается.
Студентам, получающим меньше, доплачивали до двадцати пяти рублей из средств, отпускаемых казной или благотворительными обществами. По крайней мере, так было в политехникуме. При университете же Святого Владимира издавна существовало «Общество помощи недостаточным студентам». Одним из источников этого общества были благотворительные вечера.
На красиво декорированной эстраде la dame en noir (дама в черном) продавала шампанское в ряду других дам, часто разодетых, но не всегда красивых. Продажа около черного платья шла бойко. Очевидно, эта строгая девушка, редко кого дарившая улыбкой, нравилась. Около нее толпились стар и млад.
Шампанское продавалось бокалами. Цены не было. Меньше пяти рублей, мне кажется, не давали. Десять рублей считалось ценой приличной. Но улыбка, насколько помню, дарилась двадцатипятирублевым жертвователям. Сторублевики сверх улыбки получали ласковое «благодарю», сопровождаемое сиянием васнецовских глаз.
Это, пожалуй, было даже трогательно.
Быть может, трогательной показалась эта красивая девушка в черном, поблагодарившая от имени бедных и одного молодого поляка, помещика не без средств. Ведь она, подумал он, и сама бедна. По окончании вечера он попросил разрешения отвезти ее домой ввиду очень скверной погоды.
Шел дождь со снегом. Она согласилась. В экипаже с закрытым верхом темновато, но когда уличные фонари заглядывают внутрь, красивые глаза сияют. Они что-то обещают и в то же время отказывают. Она простилась с ним на пороге «киевлянинского» дома. Он поцеловал ручку в белой перчатке. Больше ничего? А что еще надо? Он узнал, где она живет.
* * *
Он ездить стал к тебе,
Почтительный влюбленный…
Машинистка киевского нотариуса не принадлежала к кругу княгинь и графинь, о которых писал Апухтин. Но она всей душой стремилась туда. Пока что она полюбила молодого поляка, красивого, ласкового, почтительного. Он сделал ей предложение. Она его приняла. Но…
Нет повести печальнее на свете,
Чем повесть о Ромео и Джульетте…
Мать жениха объявила сыну, что она проклянет его и его жену, если он женится на русской. Напрасно он доказывал, что Гошкевичи, в сущности, польская фамилия, только обрусевшая, мать не согласилась. И Ромео отступил.
Джульетта тяжело перенесла этот разрыв, и сердце ее наполнилось ядом. Мстить! Она отомстила тем, что вышла замуж. Избранник был ничуть не хуже неверного поляка. Молодой, красивый, богатый помещик, имевший на Полтавщине две с половиной тысячи десятин.
Он принадлежал к малороссийской аристократии. Его предок 8 января 1654 года подписал постановление Переяславской Рады о воссоединении Руси Киевской с Московской. Кроме того, он, Владимир Николаевич Бутович, был на хорошей дороге — 16 декабря 1907 года его причислили к Министерству народного просвещения.
В звании инспектора народных училищ молодые богатые люди начинали свою карьеру. Это было звание почетное, а служба интересная. Объезжая школы, такой инспектор знакомился не только с ними, но и с деревней вообще, узнавал ее нужды и мог быть ей полезен, в особенности если он, как Бутович, имел прямой доступ к генерал-губернатору обширного Юго-Западного края.
Месть была свершена блестяще. Бывшая машинистка теперь была любима, богата и знатна.
Однако ни богатство, ни знатность, ни сладость мести не дали Екатерине Викторовне счастья. И по очень простой причине: она своего блестящего мужа не любила. Не полюбила она и ребенка, который у них родился. Она скучала, как прежде. В богатой полтавской усадьбе не было для нее ни света, ни тепла. И честолюбие, временно удовлетворенное, проснулось в ней снова.
И стали три пальмы на Бога роптать:
«На то ль мы родились, чтоб здесь увядать?
Без пользы в пустыне росли и цвели мы,
Колеблемы вихрем и зноем палимы,
Ничей благосклонный не радуя взор?..
Не прав твой, о небо, святой приговор!»
Нет! Не так. В данном случае, то есть об Екатерине Викторовне Бутович, надо сказать иначе:
И только замолкли — завыл бури вой.
От моря до неба встал смерч роковой.
И смерч тот схватил обреченный челнок,
О скалы разбить его яростно влек,
Но пал, обессилев, на желтый песок,
Где смыл отпечаток Божественных ног.
Этот смерч — 1905 год. Обреченный челнок — царская Россия. Желтый песок — пляж Биаррица.
«Отпечаток Божественных ног» сказано потому, что много позже в известном французском курорте на побережье Атлантического океана — Биаррице — умерло Васнецовское дитя, но об этом речь впереди.