11. Смертная казнь

11. Смертная казнь

28 января 1909 года был для меня тяжелый день. В Думу за подписью сто трех лиц был внесен законопроект об отмене смертной казни. Текст его состоял из нескольких строчек. Этим клочком бумаги сто три думали отменить извечную и беспощадную борьбу Добра и Зла в этом мире. В составе ста трех были люди разные. Для многих из них попытка покончить со смертной казнью был только жестом, красивым, по их мнению. Оказалось, что это был жест неуклюжий. Попытка не удалась.

Если бы в 1909 году, 28 января, люди, в том числе и я, знали то, что они знают сейчас, то сто три законодателя не внесли бы в Государственную Дума детского законопроекта и согласились бы с мнением депутата-октябриста Николая Ивановича Антонова, что отмена смертной казни есть проблема чрезвычайно сложная. Законопроект был наивен и коварно лицемерен. Я это видел, или, лучше сказать, чувствовал. Но люди того времени были запуганы ходячими мнениями. Мне, «молокососу» тридцати лет, было чрезвычайно трудно резать борозду через застарелую целину.

* * *

И это тем более, что даже самый выход в «поле» был загроможден всякими рогатками формального стиля. Их нагромоздили сами авторы законопроекта, требуя для него срочности. Они не подумали о том, что средство самозащиты против убийцы, которое человечество применяло с незапамятных времен и, во всяком случае, со времен Моисея, то есть более трех тысяч лет тому назад, отменять легкомысленно. Отменить смертную казнь в тогдашних условиях, да еще в спешке, на галопе, было просто невозможно. Естественно, что большинство Думы желали отправить законопроект в судебную комиссию. Ее члены, главным образом юристы, подвергли бы его основательному обсуждению, после которого тяжелая проблема смертной казни снова предстала бы перед пленумом Государственной Думы.

Теперь это для меня ясно, но тогда я требовал срочности и немедленного рассмотрения законопроекта пленумом Думы. Почему? Потому, что как слева, так и справа одинаково назрела потребность не отмахиваться от трагического вопроса о смертной казни, а сказать свое решительное мнение по существу.

Прения по срочности, согласно Наказу, должны были проходить особым порядком. Допускались только две речи по вопросу о срочности. Если признавалась срочность, то к обсуждению законопроекта Государственная Дума приступала немедленно.

Наказ, очевидно, предполагал, что из двух речей одна будет за срочность, другая — против. Однако в данном случае произошли бесконечные препирательства депутатов между собою и с председателем Думы Н. А. Хомяковым.

Во время этой анархии были сказаны и речи по существу, хотя это и было нарушением Наказа. Председателю не удалось втиснуть страсти в рамки законности. Впрочем, в конце концов это вышло хорошо. Член Государственной Думы второго и третьего созывов от Сувалкской губернии, литовец, трудовик Андрей Андреевич Булат сгруппировал основные аргументы, которые с давних пор были высказаны в мировом масштабе противниками смертной казни. Присяжный поверенный, защитник во многих громких политических процессах Булат служит секретарем при прокуроре окружного суда в Ревеле. Он организовал также почтово-телеграфную и железнодорожную забастовку, сидел в тюрьме и был выпущен под залог в десять тысяч рублей. В своем выступлении на этом заседании Булат, между прочим, сказал (избегая длиннот, привожу наиболее характерные места его речи):

— Господа члены Государственной Думы!.. Для нас, глубоко убежденных противников смертной казни, говорить против нее — значит ломиться в открытую дверь… Я вам скажу, господа, только такую вещь, что со времени манифеста 17 октября, до которого смертных казней в России было сравнительно очень и очень немного, со времени этого манифеста в течение трех лет, по 17 октября 1908 года, было казнено в России две тысячи восемьсот тридцать пять человек. Было лишено жизни две тысячи восемьсот тридцать пять человек — но не разбойниками, не в запальчивости и раздражении, не политическими террористами, а были лишены жизни государством, которое будто бы стоит на защите права, на защите нравственности, которое будто бы является проводником человечности, которое является проводником культуры. Россия — государство, которое стремится к культуре, и Россия после манифеста, обещавшего нам свободное развитие этого стремления, допустила государственных убийств двух тысяч восьмисот тридцати пять человек в течение трех лет. Приговоров было свыше пяти тысяч.

Смертная казнь никого не устрашает, наоборот, она вызывает в элементах, склонных к преступности, стремление к известного рода геройству, к ухарству, стремление играть своей жизнью и вызывает как раз увеличение числа тех преступлений, против которых желают будто бы бороться смертною казнью.

Вы, господа, может быть, сошлетесь на религию. К сожалению, в русской прессе в настоящее время нашлись такие омерзительные листки, которые позволяют себе указывать, что смертная казнь чуть ли не Евангелием освящена. Было время, когда эти листки раскладывались нам по всем скамьям Государственной Думы и в них указывалось, что смертная казнь уже издревле, от Ветхого Завета, практикуется как возмездие и т. д. Но, господа, не нужно быть специалистом, не нужно быть получившим духовное образование, нужно знать очень немногое: «Возлюби ближнего как самого себя». На этом, господа, зиждется весь Новый Завет, и это достаточно ясно говорит о том, допустима ли смертная казнь с нравственно-религиозной стороны или нет… Неужели среди членов Государственной Думы есть такие лица, которым нужно, чтобы кто-нибудь другой им объяснил, нужно или не нужно вешать?

Всякое наказание… всегда может быть потом тем или другим образом компенсировано. Присужденный к нему, если будет доказана ошибка, всегда может быть, так или иначе, вознагражден. Единственное исключение — смертная казнь. Она невознаградима, она неисправима. Я думаю, никто из вас не скажет, что не бывает судебных ошибок. Я уверен… вам придется признать, что после того, как смертная казнь была приведена в исполнение, не раз оказывалось, что казнен невинный.

Скажите, пожалуйста, как вы возвратите приговор, чем и как вы вернете жизнь тому, кто казнен невинно? А вы люди, вы это помните, и, если у вас есть хотя малейшая искра нравственного сознания… вы должны сказать, что раз суды не могут быть совершенны, ибо они человеческие, то смертная казнь не может быть допускаема, дабы ни один невинный не был казнен.

Речь Булата, несомненно, имела свою ценность. Главный аргумент против смертной казни — ее невозвратимость — он изложил ярко, и я думаю, что в этом он был искренен. Лицемерие его проявилось, когда он стал призывать нас следовать Евангелию и исполнять заповедь: «Возлюби ближнего своего…»

Кто были ближние Булата? Вероятно, это были организаторы почтово-телеграфных и железнодорожных забастовок, то есть те люди из народа, которых он защищал и в судах, и в Государственной Думе. Что же касается хотя бы нас, депутатов, сидевших вблизи от него, то его ненависть к нам была совершенно очевидна.

* * *

В конце концов выяснилось, что поданы две записки, и обе за срочность, хотя и по противоположным мотивам. Подали эти записки представитель социал-демократической фракции, помощник присяжного поверенного мингрелец Евгений Петрович Гегечкори и Шульгин-второй.

Гегечкори хотел немедленного обсуждения законопроекта для того, чтобы немедленно смертную казнь отменить. Шульгин также хотел немедленного обсуждения, но не для того, чтобы немедленно отменить смертную казнь, а для того, чтобы немедленно установить: отменять смертную казнь нельзя.

* * *

«В пределах жребия земного» 28 января 1909 года жребий Государственной Думы повелел мне говорить речь о смертной казни. Я говорил ее, несомненно, в нарушение Наказа, потому что моя речь была только формальна по срочности, а на самом деле по существу. Это было ясно всем — и членам Думы, и ее председателю. Почему же Н. А. Хомяков не остановил меня? Потому, что под напором буйных страстей он разрешил говорить Булату также по существу.

Я привожу эту речь по стенограмме, отступая от нее только там, где что-нибудь напутано, избегая повторений или мест, сейчас не представляющих интереса, и, наоборот, вставляя кое-где необходимые появления:

— Господа члены Государственной Думы, фракция правых желала бы отвергнуть настоящий законопроект без передачи его в комиссию, и вот почему. Мы знаем, да это знает и каждый, что вопрос о смертной казни имеет свою колоссальную литературу и огромную законодательную и судебную практику. Следовательно, обсуждать его здесь не представляет ничего чудовищного, ничего невозможного, как раз наоборот, это было бы прямой задачей Государственной Думы. Но, господа, все это было бы так, если бы то предложение, которое здесь внесено, не заключало в себе, если мне так позволено будет выразиться, известной серьезности и даже, я очень прошу извинения, неясности и, сугубо прошу извинения, известного издевательства над Государственной Думой. И для того чтобы не говорить неприятных вещей, будучи бездоказательным, позвольте вам кое-что напомнить.

Все мы отлично помним царствование покойного Императора Александра III и первые годы царствования Его Величества, нынешнего нашего всемилостивейшего Государя. Мы отлично помним, что в это время о смертной казни мы забыли, и даже с трудом кто из нас может припомнить случаи смертной казни в то время.

Правда, вот в моей памяти сохранилась казнь кавказских разбойников из того типа, о которых так остроумно было сказано, что в понедельник немножко резал, во вторник много резал и в воскресенье туда-сюда резал, этих казнили, но в очень ограниченном числе. Далее, в моей памяти сохранилась еще казнь предводителя цыганской шайки, эта шайка зарезала сорок человек при ограблении волостных правлений. Об этом говорили газеты две недели. Больше никаких воспоминаний из этой эпохи, по крайней мере у меня, не сохранилось.

Я уже говорил, в то время Россия забыла о том, что такое смертная казнь, и это вполне понятно, ведь в русском народе есть инстинктивное отвращение к смертной казни и к жестокостям правосудия вообще. И это идет вовсе не со времен Елизаветы Петровны, это явление, идущее из самой седой древности, отмечено нашими учеными, оно составляет нашу национальную гордость и наше национальное утешение, и оно крепко поддерживает нашу веру, когда мы говорим, что хозяином в этой огромной империи должен быть русский народ, потому что мы верим в то, что только он будет владыкой кротким и милостивым. (Рукоплескания справа. С. Н. Максудов, с места: «А кто русский народ?»)

— Русский народ… (Председатель: «Пожалуйста, без переговоров, и если вас спрашивают с мест, прошу вас не отвечать».)

Садретдин Назмутдинович Максудов по происхождению чистокровный татарин, образованный человек, окончивший в 1906 году в Париже юридический факультет. Он, вероятно, хотел сказать, что в составе русского народа достаточно инородцев, в том числе и татар. Председатель правильно не позволил нам препираться по этой совершенно посторонней теме, и я продолжал:

— Не буду долго останавливаться на этом вопросе, я только вам напомню, что в темные времена средневековья, когда на Западе руками святейшей инквизиции десятками тысяч сжигались на кострах разные ведьмы и колдуны, в России руками Православной Церкви, той Церкви, о которой только невежды могут говорить с пренебрежением, знаете вы, как наказывали наших колдунов? Их заставляли бить поклоны перед иконами или лежать крестом в церкви. Вот, господа, пример прошлых времен.

Теперь вспомните интеллигентное общество дореволюционной эпохи, я отлично это помню. Среди своих родных и знакомых я знавал русских женщин, которые буквально занемогали, физически делались больными, когда они читали описания смертной казни.

Теперь я вас попрошу перенестись в несколько иную эпоху. Действие происходит в 1908 году в Киеве. Суд разбирает дело об убийстве семьи Островских.

Кто были Островские? Это была бедная еврейская семья, которую вырезали целиком из-за жалких нескольких рублей грабители, видимо, предполагавшие, что у них где-то были запрятаны капиталы.

Это убийство произвело страшное впечатление в Киеве. Целых две недели город был как бы под влиянием какой-то черной тучи, которая повисла над ним. Толпы людей долго еще стояли перед этим домом и, угрюмые, расстроенные, с суеверным ужасом смотрели на эти стены. И вот наконец наступил день суда. Приговор суда был суров: четверо были приговорены к смертной казни, и две женщины, которые были виновны только в недонесении, приговорены к пятнадцати и двадцати годам каторги; а там, на улице, перед судом стояла толпа, которая кричала: «Дайте убийц народу! Не защищайте эту дрянь!» Только большими усилиями полиции удалось спасти убийц от самосуда.

А вот другой пример: Вильна, 1907 год, декабрь. Разбирается дело об убийстве мирового судьи Русецкого неким Авдошкой. Авдошка был взят в услужение мировым судьей Русецким и убил последнего и его жену на почве ограбления. Так как Русецкий был поляк, то весь зал был наполнен представителями польского общества, в том числе и высшего польского общества. И вот, когда прокурор потребовал смертной казни для убийц, зал разразился аплодисментами, которые перешли туда, дальше, на улицу, в толпу, стоявшую вокруг здания суда. (Кадет А. И. Шингарев с места: «Одичание!») Толпа кричала: «Если вы не казните, мы разорвем его собственными руками!» (Кадет П. Н. Милюков с места: «Дикари!..» Шум.)

Мы (обращаясь влево) вас не перебивали. Вот, господа, какая разница между этими двумя моментами — между той эпохой и нынешней.

Под «той эпохой» я подразумевал время, про которое Булат нам сказал: «До манифеста 17 октября 1905 года смертных казней в России было сравнительно очень и очень немного…»

Далее я продолжал:

— Что между ними стоит, господа? Какое событие? Где тот порог, который так странно разделил психологию того же самого народа? Ведь это не жестокий еврейский народ, который кричал: «Распни Его!» Это ведь русская и польская, обыкновенно добродушная толпа.

Господа! Это событие мы, правые, называем так: мы называем его бунтом организованного и сплоченного еврейства против неорганизованной и несплоченной России. (Рукоплескания справа.) А вы (обращаясь влево) называете его «освободительным движением». (Рукоплескания справа. Возглас слева: «А организованные погромы?») Погромы именно и показали, что это была неорганизованная и несплоченная Россия (шум), потому что если бы она была организованной и сплоченной, то настоящие виновники не ускользнули бы. Получилось только то, что ни в чем неповинные еврейчики разграблены, а настоящие виновники или за границей, или благополучно здравствуют здесь. (Пуришкевич с места: «И Милюков болтался бы на виселице!»)

Председатель (обращаясь к члену Государственной Думы Шульгину). Прошу вас, не обостряйте вопроса.

В. В. Шульгин (продолжает). Вот я и полагаю, господа, что в данную минуту было бы большим заблуждением думать, что те бесконечные казни, которые мы видим, дело рук правительства. Если бы правительство перестало казнить, мы бы вступили в эпоху таких самосудов, пред которыми побледнело бы линчевание негров в Америке. (Возгласы справа: «Верно!»)

Русский народ похож на пружину: пока его не растягивают, он кажется вялым и добродушным. Но горе тем, которые его растянут, как на дыбе: при своем обратном движении эта пружина сметет с лица земли все то, что ей сопротивляется. И вот мое мнение по этому поводу такое, что пока еврейская революция и поднятые ею со дна темные элементы не смирятся и не принесут повинную голову, русский народ будет казнить. Только после этого он перестанет казнить; он пожалеет их, как жалеет несчастных арестантов в серых халатах, которых мы видим на улице, он будет их миловать.

Теперь, господа, перейдем к истории этого законопроекта. Он имеет свою историю. Он был внесен в первую Думу, и 19 июня 1906 года Государственная Дума единогласно вотировала отмену смертной казни. Я не знаю в истории акта большего лицемерия, чем этот. Мы знаем, что конвент вотировал смерть французского короля. Это было ужасно, но это было, по крайней мере, не лицемерно. А то собрание, которое было забрызгано кровью, то собрание, которое начало с того, что потребовало полной амнистии всем борцам за свободу, то есть убийцам, то собрание, которое кричало: «Мало тысяч убитых революцией…» (М. С. Аджемов с места: «Вранье»), то собрание вотировало отмену смертной казни. Тут говорят «вранье». Это не вранье…

(Председатель: «Будьте добры спорить о том, что вранье и что не вранье, во время перерыва». Шум, голоса справа: «Не мешайте, не перебивайте!» Председатель: «Покорнейше прошу не прерывать оратора. Вопрос слишком острый, чтобы его еще обострять».)

* * *

Здесь я прерываю стенограмму моей речи, поскольку она маловразумительна. А эпизод, о котором я упомянул там, разыгрался не в третьей, а в первой Государственной Думе примерно так.

На кафедру взошел трудовик, депутат от Екатеринославской губернии, матрос Черноморского флота, служивший ранее рабочим на котельном заводе, Лев Федорович Бабенко. Он говорил: «…Вам известны результаты в Севастополе. Я должен вам сказать: пусть уйдут наши министры. Из их ответов…»

Тут Бабенко запнулся, и председатель Сергей Андреевич Муромцев прервал его: «Вы читаете ваше особое мнение? Если вас затрудняет чтение, то читаемое вами мы приложим к журналу».

Бабенко продолжал: «…Пусть уйдут, иначе ваших министров может постигнуть та же участь, которая постигла офицеров на броненосце «Князе Потемкине-Таврическом».

Рассказав об этом происшествии в первой Думе, я спросил депутатов:

— Вы знаете, кому это говорилось, господа? Это говорилось главному военному прокурору генерал-лейтенанту Владимиру Петровичу Павлову, который был убит после этого.

Далее привожу свою речь:

— Этот законопроект перешел во вторую Думу, но там он не разбирался, потому что не дошла до него очередь, но мы — и господа члены второй Думы, здесь присутствующие, конечно, это помнят — мы имели великолепную репетицию по поводу военно-полевых судов, и тогда мы присутствовали при замечательном явлении. Как вам известно, во второй Думе была партия, которая совершенно открыто называла себя социал-революционерами, их было тридцать четыре человека. И вот эти господа, товарищи которых в то же самое время постановляли смертные приговоры и приводили их в исполнение, эти господа как ни в чем не бывало расписались против смертной казни. (Голоса справа: «Браво!»)

И когда в конце концов ваш покорнейший слуга, доведенный почти до исступления, принужден был спросить их, нет ли у них бомбы в кармане, то был немедленно же после этого изгнан. (Е. П. Гегечкори с места: «Вышвырнут из зала».) Вышвырнут из зала, так как этот вопрос показался крайне неделикатным по отношению к некоторым членам. (Голоса справа: «Браво!» Смех и шумные рукоплескания в центре и справа.)

Не менее речисты были и социал-демократы, те самые социал-демократы, которые в то время уже готовили военный бунт, военный бунт, за который многие из них в настоящее время, в том числе и известный Церетели, находятся на каторге. Все эти Алексинские, Озолы и Ко готовили в это время военный бунт, который, если бы он удался, стоил бы, конечно, России рек крови. Эти самые господа точно так же крайне красноречиво доказывали, почти так же красноречиво, как сейчас член Думы Булат, что смертная казнь прямо что-то немыслимое и невозможное.

И кадеты тоже очень хорошо говорили… Те самые кадеты, которых мы ни просьбами, ни мольбами, ни угрозами не могли принудить осудить террор. Они и тогда так же скользко себя держали, объясняя свое поведение так: «Мы сами полагаем, что не следовало бы убивать, но если вы убиваете, то мы не ставим этого в вину», — вот была та плоскость, основа соглашения между кадетами и более левыми. (Рукоплескания справа. Граф В. А. Бобринский-второй в места: «Совершенно верно, правильно, лакеи революции».)

Наконец, господа, вопрос этот, но уже хромая на одну ногу, добрел в третью Думу… Сейчас хотят сделать политическую демонстрацию. Я должен сказать, что в числе ста трех подписей, несомненно, есть такие подписи, которые ничем не скомпрометированы, и я вполне допускаю, что эти люди, действительно искренно, суть противники смертной казни.

Но большинство оппозиции? Я не думаю, чтобы это было так, потому что еще недавно оппозиция устами оратора, который говорил тогда от имени всей оппозиции, заявила нам здесь, что кинжал есть высший судья…

Мы, господа, называем себя верными слугами русского Императора, и наши руки должны быть так же чисты, как алмазы в его венце! (Рукоплескания справа.)

После всего вышесказанного я полагаю, что законопроект, нами рассматриваемый, есть не более как политическая демонстрация, а потому нечего с ним так долго возиться и сдавать в какие-то комиссии, а просто, по-моему, предоставить одним сделать политическую демонстрацию, а тем, которые хотят возразить, — сделать контрдемонстрацию, после чего этот законопроект тут же, в общем собрании, отклонить на том основании, что так как оппозиция устами своего оратора заявила, что «кинжал есть высший судья», то Государственная Дума надеется, что в будущем оппозиция свою тактику изменит, ибо только тогда можно будет говорить серьезно об отмене смертной казни, когда подстрекательства к политическим убийствам прекратятся. (Голоса справа: «Браво!»)

…Но здесь есть, конечно, другая опасность: как только мы откроем прения, то польется такой фонтан, который, быть может, отнимет у нас все заседания вплоть до конца этой сессии. Поэтому нужно придумать какой-нибудь исход, и исход есть. Прекратить прения, с соблюдением гарантий свободы слова, указанных в статье девяносто второй Наказа.

Я хочу добавить. Вопрос о срочности отмены смертной казни несколько смягчен в настоящее время. Это имеет связь с постановлением екатеринославского суда, присудившего к смертной казни несколько десятков человек за организацию железнодорожных и некоторых других забастовок.

А если вы заглянете в книжечку «Наши депутаты» на страницу четыреста пятнадцатую, то вы под изображением члена Думы Булата А. А. найдете: «Во время октябрьского движения сидел в тюрьме. Выпущен под залог в десять тысяч рублей». Но это неважно. А важно вот что: «Организатор почтово-телеграфной и железнодорожной забастовки».

Вы понимаете, что при таком положении действительно член Думы Булат спешит отменить смертную казнь, ибо она, может быть, немножко опасна.

(Председатель: «Член Государственной Думы Шульгин, я усматриваю в ваших словах желание оскорбить…»

Голоса справа: «Ничего подобного».

Председатель: «Мое мнение сказано, и я, разумеется, его не беру назад».

Н. Е. Марков-второй, с места: «Напрасно».

Председатель: «А вас покорнейше прошу быть спокойными».

Голоса справа: «Мы спокойны, а вы беспокоитесь». Шум, звонок председателя.)

Конец моей речи был посвящен неинтересным подробностям о Наказе. Таким образом, эффектного конца не получилось, тем не менее правые и центр наградили меня шумными одобрениями и возгласами: «Молодец!»

Предоставив говорить Булату и Шульгину по существу, председатель не имел достаточных оснований останавливать выступивших после мена кадета В. А. Маклакова и социал-демократа Е. П. Гегечкори.

Н. А. Хомяков стремился, как мог, ввести прения в законное русло. Он был очень обаятельный человек и изящный председатель, но слишком слаб, чтобы совладать с буйными страстями, разыгравшимися в этот день. Чтобы передать картину этого беспорядка, у меня не хватает таланта. Только стенограмма дает о нем некоторое понятие, почему я привожу ее полностью.

Прошу читателей иметь терпение прочесть всю эту толчею на месте, потому что она дает ключ к пониманию очень важных вопросов. Государственная Дума, какова бы она ни была, есть элемент политической свободы. В ней предельно обеспечена свобода слова. Это было лицо русского парламента, но была и изнанка. Пятисотголовое собрание может полезно работать только в том случае, если участники его прошли школу самодисциплины. Но этот предмет изучается в течение столетий, чему пример английский парламент.

В Лондоне еще сравнительно недавно, то есть в конце XIX века, произошла знаменитая обструкция Чарлза Стюарта Парнелла. Группа ирландцев умышленно скандалила, тормозя деятельность парламента намеренно длинными речами, шумом и другими подобными приемами, стремясь к определенной цели — добиться утверждения законопроекта о гомруле, то есть автономии Ирландии в рамках Британской империи. Скандалистов приходилось выносить из зала заседаний на руках, причем по одному, соблюдая парламентскую неприкосновенность. Эта возня отнимала столько времени и нервов, что парализованный парламент не мог работать.

Наша же недисциплинированность привела к более тяжким результатам, а именно — конфликту Государственной Думы с короной во время войны. В этом несогласии погибли и династия, и парламент…

Так вот образчик трагикомедии, разыгравшейся в Думе после того, как я сошел с кафедры, про которую Репетилов сказал бы: «Шумим, братец, шумим…»

Председатель: «Поступило два заявления — одно о передаче настоящего законопроекта… (Шум справа. Голоса: «Перерыв».) Если угодно шуметь, то я сделаю перерыв. (Марков-второй с места: «Самое лучшее».) Прошу не шуметь. Поступило два заявления: одно — о передаче настоящего дела в комиссию по судебным реформам по § 56 Наказа, а другое — по § 92 — о прекращении прений по настоящему вопросу. (Булат с места: «Желаю возразить против второго заявления».) Виноват, позвольте мне доложить. Поступило еще заявление, о предоставлении слова по порядку голосования, и другое — заявление члена Государственной Думы Булата по личному вопросу. По личному вопросу предоставляется слово по окончании прений по делу. Прения по настоящему делу окончены, ибо вслед за тем мы приступаем к голосованию. Слово принадлежит члену Государственной Думы Булату по личному вопросу».

Булат: «Член Государственной Думы Шульгин, во-первых, заявил о том, что тот законопроект об отмене смертной казни, который я подписал, неискренний. Он указывал также, что и первая и вторая Государственная Дума поступали неискренне, он охарактеризовал… (Шум справа. Звонок председателя.)… еще более неприличными словами… (Голоса справа: «Пошел вон!»)

Председатель: «Будьте добры не шуметь». (Голоса справа: «Это не по личному вопросу».)

Булат: «Мне объясняют, что такое личный вопрос. Я повторяю, что я первый подписал тот законопроект об отмене смертной казни, который господин Шульгин — я его не назову членом Государственной Думы, депутатом — назвал неискренним. (Шум справа. Голоса: «Что это такое? Ведь это оскорбление!») Для того чтобы господин Шульгин позволил себе говорить о моей искренности или неискренности, нужно иметь доказательства, иначе это есть не более как голословная, заведомая неправда (я употребляю приличное выражение). Это раз, но депутату Шульгину, собственно говоря, можно все простить… (Шум. Голоса справа: «А тебе нельзя?!») У него так мало соображения… (Смех. Шум справа. Пуришкевич, с места: «Ослиная голова!»)… что разобраться в том, что искренно, что не искренно, ему трудно. Он взял документик, где он прочел…» (Шум справа. Пуришкевич, с места: «Идиот!»)

Оратор, обращаясь к председателю: «Я бы просил вас, господин председатель, все-таки оградить меня от таких восклицаний».

Председатель: «Позвольте просить вас не восклицать, а уж если восклицать, то настолько громко, чтобы председатель мог слышать. (Пуришкевич кричит с места: «Я ему сказал, что он идиот!» Смех справа. Голос слева: «Вон!») Член Государственной Думы Пуришкевич, мало того что позволяет себе выходки, недопустимые в каком-либо порядочном собрании, он сверх того подтверждает их вновь. Я предлагаю на нынешнее заседание исключить его из собрания».

(Шум. Голоса справа: «Это несправедливо!» Пуришкевич, с места: «Я прошу объяснения. Вместо меня даст объяснение член Государственной Думы Шульгин».)

Председатель: «Член Государственной Думы Пуришкевич имеет право высказаться по этому вопросу. (Пуришкевич, с места: «Вместо меня будет говорить Шульгин». Голоса справа: «Он имеет право».)

Председатель: «Слово принадлежит члену Государственной Думы Шульгину». (Шум.)

Шульгин-второй: «Я не могу вполне оправдать то замечание, которое было сделано моим товарищем, но я должен сказать, что оно тоже было вызвано словами члена Государственной Думы Булата, который позволил себе, во-первых, сказать, что он не назовет меня членом Государственной Думы, — это раз, а во-вторых, позволил себе сказать, что я совершенно лишен соображения, — это два. Я на такие выходки не имею обыкновения отвечать, но Владимир Митрофанович Пуришкевич, имея темперамент более пылкий, сказал за меня то, что должен был сказать я».

(Рукоплескания справа. Голоса: «Браво!» Профессор всеобщей истории, правый А. С. Вязигин с места: «Прошу слова о нарушении Наказа».)

Председатель: «Слово принадлежит члену Государственной Думы Вязигину о нарушении Наказа».

Вязигин: «На основании § 106 Наказа объяснения по личному вопросу даются не в очередь, но отлагаются до окончания суждений по делу. В этом же заседании суждения по делу не были еще окончены. (Голоса слева: «Были».) Нет, не были, а члену Государственной Думы Булату было предоставлено слово». (Рукоплескания справа.)

Председатель: «Прения по данному вопросу совершенно были закончены. Слово принадлежит члену Государственной Думы Крупенскому по вопросу о нарушении Наказа».

Крупенский: «В Наказе сказано: «Если с трибуны производятся беспорядки речами, которые нарушают порядок, председатель их останавливает». В данном случае председатель не слыхал обвинений, которые бросались депутата Шульгину, вследствие этого он не остановил оратора и вызвал этот беспорядок. Вследствие этого я просил бы председателя раньше просмотреть стенограмму того, что говорил господин Булат, а затем предложить собранию об исключении депутата Пуришкевича». (Рукоплескания справа.)

Председатель: «Итак, прения закончены… (Булат, с места: «Я не окончил прений по личному вопросу».) Прения были закончены, в виду чего нам предстояло перейти к баллотировке, и поэтому было предоставлено мною слово по личному вопросу. И так как я предоставил члену Государственной Думы Булату слово, то, объяснив то, что я имел сказать, предлагаю Государственной Думе предварительно выслушать объяснения депутата Булата до конца, а затем поставлю на голосование предложенный вопрос. (Возгласы слева: «А Пуришкевич?!») Будьте добры, позвольте мне председательствовать не по вашему приказанию».

Булат: «Господин Шульгин говорил, что в Екатеринославле за организацию железнодорожной забастовки приговаривали людей к повешению и их вешали. Потом он же сказал, что по имеющимся в его руках документам я, Булат, есть организатор железнодорожной и почтово-телеграфной забастовок. Если бы это было так, то, конечно, я был бы приговорен, по крайней мере, к смертной казни и здесь бы не заседал. (Шум.) Очевидно, что господин Шульгин недостаточно соображает, у него так мало сообразительности. (Шум. Возгласы справа: «Опять!»)

Председатель: «Господа члены Государственной Думы, угодно вам будет занять места? (Шум.) Член государственной Думы Булат. Прошу вас не пользоваться этой кафедрой для перебранки, раз дело идет таким порядком, разумеется, никакой председатель не решит, кто виноват; когда бранятся оба виноваты. (Рукоплескания в центре и справа.) Я ставлю это на вид говорившим. Простите меня, господа, невоздержанность недопустима, и разобрать, где переходится граница допустимого и недопустимого, до такой степени невозможно, что я, по крайней мере, не могу этого сделать. Я вас покорнейше прошу ограждать достоинство собрания, которое вы обязаны уважать. (Бурные рукоплескания на всех скамьях.) Нынче, с одной стороны, говорят оратору: «Ты забастовщик». На это отвечают: «Ты безмозглый», «Ты идиот». (Булат: «Я этого не говорил».)

Председатель: «Кто же, господа, разберется, что допустимо? Все от вас зависит. Председатель ничего сделать не может. Исключать наскоро каждого и каждый день — это позор, это ужасное положение, в которое вынужден становиться председатель. Легко сказать собранию: «Предлагаю исключить члена Думы такого-то», но это тягостно и ужасно. Избавьте от этого вашего председателя, если вы имеете к нему хоть какое-нибудь сожаление. (Рукоплескания в центре и справа.) Предупреждаю вас (обращаясь к Булату) и прошу держаться в рамках личного объяснения и не обострять вопроса».

Булат: «Я, господа, буду всецело следовать указаниям председателя, что такое выражение, как сказать о ком-нибудь, что он проявил недостаточную сообразительность, недопустимо с трибуны, и я его больше произносить не буду, но должен оговориться, что из этого замечания, которое сейчас было сделано, вышло, как будто бы я употребил выражение «безмозглый» и «идиот», этого я не говорил. А теперь по личному вопросу. Итак, депутат Шульгин, зная факты, сказал, что за организацию железнодорожных забастовок людей приговаривали к смертной казни; вероятно, он также знает, что люди, которые подлежат такому приговору, не могли заседать уже во второй Думе, на этих скамьях, и тем не менее он все-таки позволил себе утверждать, что я есть организатор почтово-телеграфных и железнодорожных забастовок… (Справа показывают книжку «Наши депутаты».) Я вам не такие вещи в «Русском знамени» укажу, так неужели из-за этого позволяется с этой высокой трибуны обвинять кого-либо и говорить, что «ты виновен в том, что там написано»? Я не могу, конечно, говорить о несообразительности депутата Шульгина, раз это запрещено, но вы сами, господа, сообразите, как назвать такое непонимание депутатом Шульгиным своих слов и своих мыслей?»

Председатель: «Итак, приступаем к голосованию. Ввиду того, что вопрос о перебранках достаточно выяснился, позвольте мне снять с очереди сделанное мною предложение об удалении из сегодняшнего заседания члена Думы Пуришкевича. (Возгласы: «Браво!» Рукоплескания в центре и справа.) Слово принадлежит члену Государственной Думы Маклакову по порядку голосования».

Маклаков: «Господа! Так как прения кончены, то я имею право говорить только в пределах того конкретного предложения, которое сделал я о разделении вопроса на две части и о внесении к нему одной поправки. Вот поэтому, и только поэтому, я должен оставить без ответа речь депутата Шульгина, должен, к сожалению, оставить без ответа те удивительные обвинения, которые мы от него выслушали. (Шум справа.)

Председатель (звонит): «Прошу говорить по порядку голосования». (Голос справа: «Просим по порядку голосования, а не о Шульгине. Шульгин ни при чем».)

Маклаков: «Но пусть знает депутат Шульгин… (Граф Бобринский, с места: «Нет, по порядку! Это нельзя! Это злоупотребление».) Хорошо, я буду говорить только к порядку голосования, если вы своим шумом мешаете мне ответить Шульгину.

(Голос справа: «Нельзя!» Шум. Шульгин-второй с места: «Я прошу вас». Голоса: «Нет, нельзя просить!»)

Далее В. А. Маклаков говорит по порядку голосования, иногда, украдкой от председателя, выражая свое негодование против речи Шульгина. Так же поступает и П. Н. Милюков, говоря по мотивам голосования. Особую настойчивость проявляет Е. П. Гегечкори в спорах с председателем, который семь раз прерывает его замечанием: «Покорнейше прошу вас говорить только по порядку голосования».

Тем не менее Гегечкори удается несколько раз уязвить Шульгина, что вполне понятно. Шульгин как-то ухитрился, в нарушение Наказа, при помощи жребия, полностью сказать свою речь о смертной казни по существу. Поэтому естественна настойчивость его политических противников, которые стремились возражать ему также по существу.

Наконец после бесконечных «хождений по мукам» вопрос о передаче законопроекта о смертной казни ставится на голосование, и большинством (сто семьдесят голосов против ста тридцати трех) Дума передает его в комиссию по судебным реформам.

Тут В. М. Пуришкевич своим звонким тенорком воскликнул с места: «Похороны по первому разряду!»

Пуришкевич угадал. Действительно, Государственная Дума третьего созыва, насколько я помню, к вопросу о смертной казни не возвращалась. Тем более не могло этого быть в четвертой Думе: началась война. А во время войны смертную казнь вводят обычно и там, где ее нет в мирное время.

Однако нет правил без исключения. В 1917 году Временным правительством смертная казнь была отменена при продолжающейся войне. Тогда я уже не говорил речей против отмены смертной казни.