Глава III

Глава III

1

Зимой двадцать второго года

От Брянского на Подвески

Трясет по всем Тверским-Ямским

На санках вымершей породы,

На архаичных до пародий,

Семейство Роговых. А снег

Слепит и кружит. И Володе

Криницы снятся в полусне,

И тополей пирамидальных

Готический собор в дыму

За этой далью, дальней-дальней,

Приснится в юности ему.

2

Что вклинивалось самым главным

В прощальной суеты поток,

Едва ль Надежда Николавна

Сама припомнила потом.

Но опостылели подруги,

И комнаты, и весь мирок,

И все мороки всей округи

До обморока. До морок.

И что ни говори — за двадцать.

Ну, скажем, двадцать пять. Хотя

И муж и сын, но разобраться —

Живешь при маме, как дитя.

Поэтому, когда Сережа

Сказал, что едем, что Москва,

Была тоска, конечно; все же

Была не главною тоска.

3

Сергей Владимирович Рогов,

Что я могу о вас сказать:

Столетье кружится дорога,

Блюстителей вводя в азарт.

Но где-то за «Зеленой лампой»,

За первой чашей круговой,

За декабристами — «Сатрапы!

Еще посмотрим кто кого!».

За петрашевцами, Фурье ли,

Иль просто нежность затая, —

«Ну где нам думать о карьере,

Россия, родина моя!»

Вы где-то за попыткой робкой

Идти в народ. Вы арестант.

Крамольник в каменной коробке,

В навеки проклятых Крестах.

И где-то там за далью дальней,

Где вправду быть вы не могли,

По всей Владимирке кандальной

Начала ваши залегли.

Да лютой стужею сибирской

Снегами замело следы,

И мальчик в городе Симбирске

Над книгой за полночь сидит.

Лет на сто залегла дорога,

Блюстителей вводя в азарт,

Сергей Владимирович Рогов,

Что я могу о вас сказать?

Как едет мальчик худощавый,

Пальтишко на билет продав,

Учиться в Питер. Пахнет щами

И шпиками по городам.

Решетчатые тени сыска

В гороховом пальто, одна

Над всей империей Российской

Столыпинская тишина.

А за московскою, за старой

По переулкам ни души.

До полночи гремят гитары,

Гектограф за полночь шуршит.

И пробивалася сквозь плесень

И расходилась по кругам

Гектографированной прессы

Конспиративная пурга.

4

Вы не были героем, Рогов,

И вы чуждалися газет,

Листовок, сходок, монологов

И слишком пламенных друзей.

Вы думали, что этот колосс

Не свалит ни одна волна.

Он задушил не только голос,

Он душу вытрясет сполна.

Но, родина моя, ведь надо,

Ведь надо что-то делать? Жди!

Возьми за шиворот и на дом

Два тыщелетья приведи.

Давай уроки лоботрясам.

В куртенке бегай в холода.

Недоедай. Зубами лязгай.

Отчаивайся. Голодай.

Но не сдавай. Сиди над книгой

До дворников. До ломоты.

Не ради теплоты и выгод,

Но ради благ и теплоты,

Чтоб через сотни лет жила бы

Россия лучше и прямей.

Затем, что Пестель и Желябов

До ужаса простой пример.

5

Но трусом не были. И где-то

Сосало все же, что скрывать,

Ругаясь, прятали газеты

И оставляли ночевать

В той комнатенке на четвертом,

На койке с прозвищем «шакал».

Каких-то юношей в потертых,

В блатонадежных пиджаках.

И жили, так сказать, помалу

(Ну гаудеамус на па?)

И числились хорошим малым,

Без кругозора, но своим.

6

Так жили вы. Тащились зимы,

Летели весны. По утрам

Вас мучили неотразимой

Тоской мальчишеской ветра.

Потом война. В воде окопной,

В грязи, в отбросах и гною,

Поштучно, рознично и скопом

Кровавый ростбиф подают.

Он вшами сдобрен. Горем перчен.

Он вдовьею слезой полит.

Им молодость отцов, как смерчем,

Как черной оспой, опалит.

Лабазники рычали «Славу»

Не в тон, и все же в унисон.

Восторженных оваций лава.

Облавы. Лавку на засов —

И «бей скубентов!». И над всею

Империей тупой мотив.

И прет чубатая Расея,

Россию вовсе замутив.

7

Ну что же к вашей чести, Рогов,

Вы не вломилися в «порыв».

Звенят кандальные дороги —

Товарищей ведут в Нарым.

И в памяти висит как запон,

Все прочее отгородив,

Махорки арестантский запах

И резкий окрик: «Проходи!»

И где-то здесь, сквозь разговоры

Пробившись, как сквозь сор лопух,

То качество, найдя опору,

Пробьет количеств скорлупу.

Здесь начинался тонкий оттиск,

Тот странный контур, тот наряд,

Тех предпоследних донкихотов

Особый, русский вариант.

8

Я не могу без нежной злобы

Припомнить ваши дни подряд.

В степи седой да гололобой

Ночь отбивался продотряд.

Вы шли мандатом и раздором,

Кричали по ночам сычи.

На всех шляхах, на всех просторах

«Максим» республике учил.

И что с того, что были «спецом»

И «беспартийная душа».

Вам выпало с тревогой спеться,

Высоким воздухом дышать.

Но в партию вы не вступили,

Затем что думали и тут,

Что после боя трусы или

Прохвосты в армию идут.

Так вы остались вечным «замом»,

И как вас мучило порой

Тоской ущербною, той самой

Тоской, похожей на порок.

Наивный выход из разлада:

Чтоб ни уюта, ни утех,

Чтоб ни покоя, ни оклада,

Когда партмаксимум у тех.

9

Итак, зимой двадцать второго

Трясет извозчик легковой

Седой, заснеженной Москвой

К еще не обжитому крову

Семейство Роговых. По брови

Укутанный в худой азям,

Уходит ветер. Он озяб.

Снега крутят до самых кровель[1].

Итак, зимой двадцать второго

Вы едете с семьей в Москву,

Привычность города родного

Менять на новую тоску.

10

Поскольку вы считались самым

Своим средь чуждых наотрез,

Вас посылали важным замом

В столицу. В центр. В новый трест.

И, зная вас, вам предложили

В Москву поехать и купить

себе квартиру, дабы жили,

Как спецам полагалось жить.

И вы купили. На Миусской

(Чтоб быть народу не внаклад)

Достаточно сырой и узкий,

Достаточно невзрачный склад.

И, приведя его в порядок

И в относительный уют,

Вы приготовились к параду

И спешно вызвали семью.

11

«Да деньги ж не мои — народа!» —

«О, боже, право, тонкий ход.

И как я вышла за урода?

Ханжа, святоша, Дон-Кихот!»

12

Мир первый раз смещен. Володя

Заснет сегодня в темноте.

Среди рогож, среди полотен,

Болотом пахнущих и тем,

Чего он не видал ни разу.

А мама плачет. По углам

Шуршит в тазах и лезет в вазу

И чуть потрескивает мгла.