«КУРОРТНЫЙ СЕЗОН» В КАМПОНГСАОМЕ
«КУРОРТНЫЙ СЕЗОН» В КАМПОНГСАОМЕ
Кампонгсаом. Кампучия.
Июль 1980 года
Ну, вот и всё, — подумал я. — В Ангаре не утонул, зато теперь уж точно отдам концы в Сиамском заливе.
Просто немного не повезло. Не сумел вовремя соскочить с приливной волны, и теперь океан тащил меня в свою пучину, вкручивая куда-то в смесь воды и песка. Но самое неприятное — это пронзившая как ударом тока боль в правом предплечье. Какого черта я вдруг попытался защитить правую щеку от соприкосновения с жестким как наждачная бумага песком?
Ну, как же! Не хотелось предстать с ободранной мордой перед Валей и Светой, с которым мы сегодня вечером договорились встретиться за товарищеским ужином.
Вот и тони теперь, красавЕц несчастный!
«Нам всем нужен кто-то, кого бы мы могли полюбить,
И, если ты хочешь, ты можешь полюбить меня.
И нам всем бывает нужно кого-то побить,
Помучить, покалечить или даже убить,
И, если хочешь, ты можешь погубить меня…»
(«Майк» Науменко)
Рот забит песком. Не отплеваться. Захлебнусь. Глаза закрыты. Где дно, где небо? Осталась боль. И страх. Дикий. Мне совсем не хочется помирать вот так в морской пучине, когда берег совсем рядом. Ну же, старина! Утонуть через три недели после начала загранкомандировки. Вот уже нелепость.
Когда дышать больше нечем, делаю последний рывок и неожиданно оказываюсь выброшенным новой приливной волной, которая и сама уже на издохе, наверх. Три или четыре метра до берега добредаю, преодолевая обморок.
Падаю на песок. Выплевываю песок изо рта. Он всюду. Во рту, в ушах, в глазах. И ещё невыносимая боль в правом предплечье. Кость торчит, зловеще натянув обожженную солнцем кожу, а рука моя болтается где-то на уровне колена.
Пашка бледнеет от такой анатомической красоты и пытается оттащить меня к ближайшей дюне. А любимый мой драйвер Муй, с которым мы знакомы без году неделю, только цокает языком.
Нам нужно на «Орлову» к судовому врачу Жене. Но добраться до машины, у меня просто не хватит сил. Да и появляться на теплоходе в столь жалком виде не хочется.
— Паша, поезжай с Муем в порт и объясни Евгению ситуацию.
— Шеф, а как же ты?
— Павлик, уже не утону…
По мокрому песку носятся морские рачки и прочая живность.
На вершине холма белеет вилла «Моник». Шестая жена Нородома Сианука наполовину то ли итальянка, то ли француженка, а наполовину вьетнамка из Сайгона, профессиональная танцовщица и красивая в молодости женщина умела жить с монархической роскошью. Правда, после государственного переворота стала позировать перед репортерами в «особых районах Камбоджи» в компании верхушки «красных кхмеров».
Красный принц и красная принцесса — та ещё парочка. Политические эквилибристы.
Стараюсь думать о чем угодно, только бы не смотреть на изувеченное предплечье и не потерять сознание от накатывающей волнами боли.
А как всё прекрасно начиналось! Какие прыжки совершали мы на гребне волны! Но за всё нужно платить.
Не стоило мне пить белого сухого вина у хлопцев на «Морском-20». Заехали мы по дороге на пляж к причалу, где пришвартовался сухогруз. «Морские» нам с Пашкой всегда были рады. Когда они швартовались в Пномпене, мы с ними почти не расставались. А тут встретили Сашу Литовченко — капитана «Морского-20» и его помполита Виктора Заслонова. У моряков есть «тропическая норма». Сухое вино в какой-то степени защищает от радиационных лучей беспощадного тропического солнца.
Хлопнули по первому стакану. Спрашиваю Витьку, что у него с левой стороной щеки. Такое впечатление, что кожу стесало наждачной бумагой…
— Неудачно поднырнул под волну, — говорит Заслонов. — Вы там тоже в прибое поаккуратнее будьте.
Мне бы сплюнуть через плечо, а я за второй стакан.
— Да ладно тебе, Витёк, мы наловчились прыгать на волне…
Сёрфингист хренов!
Но всё равно это замечательно. Лежать, смотреть на ослепительно голубое небо, дышать воздухом и жить! Главное жить! Всё остальное — обстоятельства и ситуации. А жизнь у нас одна. Даже если и не удается сплошь и рядом, всё равно это замечательная штука.
«Но на завтра ожидается мрачный прогноз,
К тому же я остался без папирос,
И в каждой клетке нервов горит свой вопрос, но ответ не найти…
Но так ли я уверен, что мне нужно знать ответ?
Просто я часть мира, которого нет,
Мой последний шедевр — бессмысленный бред,
Мой последний куплет давно уже спет,
Так было и так будет много-много лет, и нет другого пути.
Так не пугайся, если вдруг
Ты услышишь ночью странный звук —
Всё в порядке. Просто у меня открылись старые раны…»
(«Майкл» Науменко)
Курортного городка Сиануквиля в 1980 году практически не существовало. Он был стерт с лица земли. Кампонгсаом летом 1980 года — это всего лишь порт, в котором стоит пассажирский круизный лайнер «Любовь Орлова». На «Орловой» вместо туристов живут наши докеры и стивидоры, которые обеспечивают перевалку риса и другого продовольствия с прибывающих сюда судов, зафрахтованных ЮНИСЕФ и рядом благотворительных организаций, которые спасают народ Кампучии от голода.
Потому что даже полтора года спустя после свержения полпотовского режима деревня оказалась не способна прокормить пятимиллионное население страны.
Почему так получилось?
Как случилось, что рисовая житница Индокитая стала страной, где тысячи людей умирали от голода? Если быть более точным, то от голода в Кампучии в 1979 и начале 1980 года году умерло более миллиона человека. Кто виноват в этом геноциде?
«Во время вторжения вьетнамцев, — пишет австралийский историк Дэвид П. Чэндлер в книге „Брат номер один“, — камбоджийские коммунисты покидали свои деревни и рабочие места, чтобы присоединиться к отступавшим колоннам или найти место, где можно было начать новую жизнь. Запоздавших с отъездом нередко убивали разъярённые местные жители. Вскоре сотни тысяч освобождённых людей заполонили дороги в поисках родственников, родных деревень, домов и имущества. Тысячи из них погибли, скитаясь по стране пешком. Другие, измученные лишениями и привлеченные слухами о хорошей жизни в Таиланде, отправлялись на Запад. В наступившем хаосе большая часть урожая риса осталась на полях, и во многих районах страны начался голод».
Австралийский историк прав лишь частично. Отступая перед частями ВНА, полпотовцы жгли зимний (наиболее значимый) урожай риса, дабы не оставить ни рисинки врагу. Они взрывали ирригационные сооружения и в скором времени обширные приграничные с Вьетнамом районы страны превратились в бесплодную пустыню.
Вот что писал об этом польский писатель и публицист Веслав Гурницкий в книге «Песочные часы» — самой проникновенной и по сей день лучшей книге о первых неделях Кампучии после Пол Пота.
«Никогда прежде я не испытывал подобного климатического шока. В ста двадцати километрах на восток, в городе, откуда мы выехали пять часов назад, температура в полдень не превышает тридцати двух градусов, влажность держится в границах шестидесяти процентов. Февраль там — самое легкое для европейца время года. А здесь мы внезапно оказались среди пустыни и попали в разъяренный зной, в облака пыли, невидимые частички которой, словно миниатюрные линзы, собирали солнечные лучи и наращивали их губительную силу. Влажность, надо полагать, приближалась к нулю. На расстоянии всего лишь ста двадцати километров разница температур составила больше двадцати градусов. Это внезапное открытие отняло все силы. Во время езды движение воздуха смягчало жгучую силу зноя. А после остановки нам стало трудно дышать. Это граничило с невероятностью. Ведь в тропиках не бывает таких больших скачков температуры и влажности при столь незначительном расстоянии. Нет, мы не сделались жертвами галлюцинации. Наши ощущения соответствовали действительности. Организм не ошибается. Причина была настолько невообразима, что переводчикам пришлось трижды повторить объяснение, которое дал нам молодой человек из ведомства культуры. В этой части Кампучии полпотовцы убили климат. Убили? Ah, oui, ont assassine. (Да, убили.)
Точнее говоря, сперва они убили землю. Два года назад специальные отряды полпотовцев взорвали гранатами дамбы на рисовых полях в трех юго-восточных провинциях страны: Свайриенг, Прейвэнг и Кампонгтям. В течение нескольких месяцев были уничтожены десятки, если не сотни тысяч каналов, шлюзов, водозадерживающих прудов, водоотводов, запасных террас и двухъярусных плотин. Ирригационная система на рисовых полях Азии — это дело рук множества поколений, итог миллионов проработанных дней, создание вековой мудрости, передаваемой от отца сыну. Циркуляция воды, приносимой муссонными дождями, налажена так, что каждая терраса получает свою порцию как раз тогда, когда соответствующая стадия вызревания риса требует изменить уровень орошения. Даже в годы засухи, или при чересчур обильном урожае, когда помещики оставляли поля незасеянными, чтобы уменьшить количество риса на рынке и поднять цены на него, система орошения действует без перерыва, поскольку используются три закона природы, действие которых приостановить нельзя: сила тяжести, регулярность муссонных периодов и закон Бернулли, предусматривающий в данном случае непроницаемость плотно утрамбованных плотин из жирной глины.
Пришелец никогда не разберётся в этой путанице каналов и террас. Но тот, кто в ней ориентируется, прекрасно знает, как вывести ее из строя. Хватило нескольких сот гранат и ящиков взрывчатки, взорванных в самых уязвимых местах системы, чтобы в трёх провинциях вода стекла с полей в дельту Меконга. Кое-где еще валяются забытые мешочки с тротилом, виднеются ручки невзорвавшихся гранат. Без орошения остались двести тысяч гектаров. Целыми километрами тянутся полосы посеревшего, несжатого риса, в котором шуршат змеи и заливаются птицы. Операция проводилась в спешке, как и всё у полпотовцев, в пору вызревания риса, без уборки урожая с уже колосившихся полей. Лишенная влаги и подвергнутая ничем не смягчаемому воздействию солнца, почва постепенно начала превращаться в пыль. Ветры разнесли ее верхний слой по зарослям, рисовые поля заполонили дикий сахарный тростник и карликовые банановые деревья. Кое-где буйные заросли кустарников поднялись до высоты человеческого роста. Из-за отсутствия влаги и нормального кругооборота воды в атмосфере изменился и микроклимат. Влажные тропики отступили перед степью, а степь перед пустыней.
Экологическое равновесие на этом пространстве было нарушено так резко, что сухая смерть, словно чума или проказа, может распространиться на соседние районы. В провинциях Такео и Кратьэх есть уже первые признаки бедствия. Трудно сказать, как много времени потребуется, чтобы восстановить разрушенную систему. Налицо определенный географический факт. Это памятник полпотовцам, куда более долговечный, чем их лозунги и брошюрки. Залатать прорванные дамбы довольно просто: в усердных рабочих руках здесь, как и прежде, нет недостатка. Но для наполнения водохранилищ и каналов нужно по крайней мере, пять, а, может быть, и семь муссонных периодов. К тому же стекавшая вода размыла множество частей ирригационной системы: разного рода шлюзы, подземные трубы, пруды и водоотводы. Придется без конца проверять, когда наберется первый запас воды, затем искать утечку, исправлять, переделывать — и так в течение многих лет. Сколько лет? Неизвестно. Никто пока определить не может. Несколькими днями позже я увидел эту землю с воздуха. Обширная приграничная равнина выглядела как гнойная язва посреди густой, буйной зелени по берегам Меконга. Туча ядовито-желтой пыли поднималась вертикально в воздух на высоту нескольких сот метров, словно облако ядовитого газа. Одна шестая обрабатываемых земель Кампучии была разорена так, чтобы исключить возможность быстрого восстановления. Это было воистину „убийством земли“».
Так или иначе, но последствия этого варварского преступления продолжали сказываться и полтора года спустя. Голод терзал страну пострашнее тигра-людоеда. Летом 1980 года я видел умирающих от дистрофии женщин с высохшими грудями, в которые вцепились губы полумёртвого младенца. Я видел лежащих на земле в ожидании смерти стариков и старух. Казалось бы, они надеялись на вступление в нирвану, которая прекратит цепь их перерождений на этой жестокой земле.
Судовый врач должен уметь всё. Или почти всё. Женя С. — судовый врач круизного теплохода «Любовь Орлова» на синекуру не рассчитывал. Но и на выпавший на его долю форс-мажор, он тоже не рассчитывал. Женя умел лечить всякие болячки и даже вправлять выбитые конечности и накладывать шины на сломанные конечности. Мог сделать простейшую операцию в случае крайней нужды в открытом море, но производить искусственное прерывание беременности (аборт) Женька не умел. Он терапевт. Опытный с навыками азов хирургии, но гинекология, это не его.
В Пномпене на весь город была пара гинекологов из какого-то английского города. Игорь их не очень хорошо знал. Наши врачи гинекологией и акушерством не занимались. А ситуация на «Орловой» возникала форс-мажорная.
Больше тридцати женщин в составе экипажа круизного лайнера — нормальная штатная ситуация для судна обслуживающего туристические рейсы и совсем ненормальная для пассажирского теплохода ставшего временной плавучей гостиницей для пяти десятков докеров и стивидоров.
Молодые женщины и молодые мужчины. Долгие чернильные вечера и такие же ночи.
Это вам не мироновские куплетики:
«нет ни за что на свете,
могут случиться дети!
Нет, нет! — сказала Кэт…»
В начале последней недели июля нас с Пашкой пригласил временный поверенный Юрий Казимирович Шманевский в посольство, где познакомил с симпатичным молодым человеком с внешностью Грегори Пека в молодости.
— Знакомься, сказал Казимирыч — Женя С., судовый врач с «Орловой».
— Всегда рад! — сказал я.
— А почему бы вам с Трубиным не прокатиться до Кампонгсаома? Вы же хотели снять сюжеты о нашей экспедиции.
— Ещё как, — сказал я, — но у нас нет договорённости с отделом печати МИД.
— А зачем? — удивился бывший бравый мореман Шманевский. — Переводчик, он же сопровождающий, вам не понадобится, к своим едете. А Чум Бун Ронга я лично поставлю в известность. Только вот нужно взять двух пассажиров.
— Не вопрос, сказал я, прикидывая в уме, сколько бензина нужно залить Мую в баки «Ладушки» и сколько денег надобно выдать нашему шофёру в качестве суточных.
— Консульский отдел справки нам о командировке выдаст?
— Да, без проблем, — сказал Казимирыч со свойственной ему решительностью.
Вот и ладно, — подумал я. — Всё поворачивается лучше, чем я предполагал, просыпаясь нынешним утром. Отдохнём на «Орловой» дней пять. Пока не надоедим славным хозяевам.
— А что у вас с левой стороной челюсти? — спросил док Женя, профессионально вычислив, лёгкую припухлость на левой части моего подбородка.
— А это? — сказал я с улыбкой. — Намедни, мне выбили шестой или седьмой зуб… Нет, нет, не кулаком, а скорее чем-то вроде стамески…, — поспешил добавить я, предвосхищая вопрос, который мог поставить дока в глупое положение…
Прежде, чем рассказать историю с удалением «зуба мудрости» в последней декаде июля 1980 года в революционном госпитале «Калмет», хотел бы ещё раз процитировать книгу Веслава Гурницкого «Песочные часы». Делаю это лишь потому, что за год с лишним после посещения Кампучии польским журналистом Пномпеня, здесь мало что изменилось в системе кампучийского здравоохранения, если только то, что тогда существовало можно назвать медицинскими учреждениями.
«Последним пунктом нашей программы в Пномпене было посещение госпиталя „Прачкет Миалеа“, где тоже, как нам сказали, началась „новая жизнь“.
У входа нас встретила молодая красивая женщина в белом халате, доктор Чей Каньня, единственная уцелевшая во всей Кампучии женщина-врач. Она заместитель министра здравоохранения в новом правительстве и одновременно главный врач госпиталя. В ее смуглом нежном лице с прекрасными карими глазами было столько муки и бесконечной грусти, что я не мог не обратиться к ней с просьбой рассказать о себе.
Доктору Чей тридцать четыре года. Она происходит из состоятельной купеческой семьи. Диплом доктора медицины получила в 1970 году на медицинском факультете Пномпеньского университета. Работала в детском отделении госпиталя „Прачкет Миалеа“ ассистентом ординатора. Её муж был на четырнадцать лет старше, диплом получил в Париже, а затем учился в Москве. После возвращения в страну он получил звание профессора, преподавал в Пномпене нейрологию и одновременно занимался частной практикой. Оба были известными в столице людьми и не имели никакой возможности спрятаться или скрыть свою биографию после вступления в город полпотовцев. Муж мадам Чей был прямо-таки показательным примером сочетания в одном лице вредного влияния Запада и Советов. Его арестовали в собственной квартире двадцатого апреля, через три дня после взятия города, а несколькими днями позже повесили во дворе одной из школ. Доктор Чей хотела похоронить тело мужа и пешком направилась к школе, где на столбе волейбольной площадки все ещё висел спутник ее жизни. По дороге её задержал полпотовский патруль. Ей приказали снять обувь, выбросить личные документы и встать в шеренгу. Она уже не вернулась домой, где под присмотром соседки остались две се дочери — в возрасте шести и семи лет. Дети исчезли навсегда в водовороте эвакуации. Нет надежды, что они когда-нибудь найдутся.
Двадцать два дня она шла пешком до уезда Бунлонг. Сперва на север дорогой номер 13, потом на восток по дороге номер 19. Из-за кровоточащих, израненных ног она не могла идти дальше; трижды вынуждена была останавливаться; конвоиры велели ей сесть на возок, который тянули две старые женщины, но не позволили задержаться хотя бы на один день. Когда раны на ступнях переставали кровоточить, все начиналось сызнова. В „коммуне“ доктор Чей получила сперва третью, а потом четвертую категорию, потому что молчала и не выступала на собраниях по перевоспитанию. Она работала на рисовых полях с пяти часов утра и до семи вечера с часовым перерывом на обед. Ее нежные ладони огрубели и покрылись язвами от беспрерывных болячек.
Спустя девятнадцать месяцев доктор Чей сговорилась бежать вместе с другой женщиной, потерявшей во время выселения мужа и сына. С сентября 1976 года они вдвоем начали копить рис и сушеные овощи. С кухни украли коробку спичек. Тайком насушили фунт маленьких рыбок. Первого октября, незадолго до полуночи, они выбрались из барака и скрылись в зарослях. Шли на восток, во Вьетнам. „Коммуна“ находилась в восьмидесяти пяти километрах от границы. Они рассчитывали, что дорога займет не больше недели. В действительности понадобилось семнадцать дней. Особенно страшными были ночи в джунглях, когда приходилось спать по очереди, чтобы поддерживать пламя небольшого костра, который отпугивал зверей. Кажется, один раз они видели тигра. На пятнадцатый день обе заболели дизентерией. Доктор Чей не может сказать, каким образом они с температурой, доходившей до 40 градусов, все-таки вышли к пограничному оврагу. Восемнадцатого октября на рассвете они увидели вьетнамского крестьянина с автоматом.
Два с половиной года доктор Чей провела во Вьетнаме, в лагере для беженцев из Кампучии. Сразу после выздоровления занялась политической работой среди беженцев, была в числе организаторов Единого фронта национального спасения Кампучии. В Пномпень возвратилась вместе с передовыми: частями освободительной армии. Теперь она одинокая женщина, личная жизнь у нее кончена. Она не вернулась в свою бывшую квартиру в центре города и живет в маленькой комнатке на территории госпиталя. Всё свое время отдает больным и политической деятельности в новом правительстве. Она правая рука доктора Ну Бенга, который отвечает в Народно-революционном совете за здравоохранение. Пока эти два понятия звучат в Кампучии весьма странно.
Госпиталь „Прачкет Миалеа“ был построен Сиануком во второй половине пятидесятых годов. При Лон Ноле он был перестроен. Впрочем, это не так уж важно, так как от госпиталя практически остались только стены. Так же как и, в Свайриенге, здесь уничтожен весь запас медикаментов, почти все медицинские инструменты, оборудование, кухня, даже большая часть матрацев.
Больных и раненых здесь было больше, чем в Свайриенге. При нас машина привезла двух солдат с тяжелыми огнестрельными ранами. В этой части города пальба была гораздо сильнее, чем в центре. Моментами сквозь треск автоматов можно было услышать далекие пулеметные очереди и какие-то глухие взрывы. На персонал госпиталя это не производило никакого впечатления.
Снова палаты, полные безмолвно страдающих людей, которым можно дать только чашку мутной питьевой воды или хинин, единственное лекарство, которое имелось тут в изобилии. Рожающая женщина. Старик со стеклянными глазами. Истощенное тело мальчика и рыдающая над ним мать. Раненые солдаты с горячечными глазами, прикрытые окровавленными скатертями из ресторана. Путь, которым шли крестьяне, пролегал по окраине, и, вероятно, поэтому здесь было много людей. После пустоты центральных улиц госпитальные коридоры казались переполненными».
(Веслав Гурницкий «Песочные часы»)
Зуб у меня разболелся, как это всегда случается, некстати. Доктор Кайрат из группы наших врачей, работающих здесь по линии Красного Креста вместе с одним из тассовцев Васей Старшиновым проехали со мной три госпиталя. В военном вьетнамском нас просто не приняли, а в революционном госпитале «Калмет», где сохранилось подобие стоматологического кабинета, нашлась лишь бутылка с анестезирующейся жидкостью, но никаких инструментов, кроме какого-то подобия медицинского долота. Весёленькая получилась экстрадиция несчастного моего зубика. Его просто выбивали долотом по живому.
«Пока вы здесь в ванночке с кафелем
Моетесь, нежитесь, греетесь,—
В холоде сам себе скальпелем
Он вырезает аппендикс.
Он слышит движение каждое
И видит, как прыгает сердце,—
Ой, жаль, не придется вам, граждане,
В зеркало так посмотреться!
До цели всё ближе и ближе,—
Хоть боль бы утихла для виду!..
Ой, легче отрезать по грыже
Всем, кто покорял Антарктиду!
Вы водочку здесь буздыряете
Большими-большими глотками,
А он себя шьет — понимаете? —
Большими-большими стежками.
Герой он! Теперь же смекайте-ка:
Нигде не умеют так больше,—
Чего нам Антарктика с Арктикой,
Чего нам Албания с Польшей!»
(Владимир Высоцкий)
…И чего нам Кампучия!
Вы хотели экстрим, мы дадим вам его. На сто пудов!
Я не помню, как меня довезли до моего лежбища на улице Самдех Пан. Доктор Кайрат отсыпал мне горсть болеутоляющих таблеток. Я запил их джином из горлышка и забылся сном. Кто-то без лица всю ночь отрывал мне голову.
Через три дня опухоль начала спадать, но осколки зуба продолжали понемногу выползать из разможжённого гнезда.
Вот тут и появился в Пномпене док Женя.
Как-то быстро мы с ним сошлись характерами. Поехали к нам на виллу, и пока Муй экипировал машину в командировку, стали пить коньяк, закусывая его папайей. Дивный, скажу вам, закусон!
А теперь дорогой читатель, я хотел бы рассказать немного о судовых врачах.
Поверь мне, они в массе своей очень достойные люди.
«А. О. Эксквемелин (Эксмелин) — врач, пират и писатель XVII в. В 1666 г. завербовался в качестве военного хирурга во Французскую Вест-индскую компанию. Попал в рабство, выкупился и примкнул к пиратам судовым врачом. Участвовал в походах Моргана, Олонэ, Рока Бразильца. Вернувшись в Европу, в 1678 г. в Голландии издал книгу „Пираты Америки“, в которой описал жизнь, быт и подвиги пиратов. Книга мгновенно стала бестселлером».
«Эжен Сю (настоящее имя Мари Жозеф), французский писатель. Много путешествовал, в течение шести лет работал судовым врачом. Его первые литературные опыты — очерки, памфлеты, водевили. Затем последовали морские романы „Плик и Плок“ (1831) и др., насыщенные образами демонических разбойников, похищениями и убийствами, и имевшие большой читательский успех. Еще больший успех выпал на долю социальных романов „Матильда“ (1841) и особенно „Парижские тайны“ (1842–1843). В 1850 году Сю был избран депутатом в законодательное собрание от республиканцев-социалистов. После декабрьского переворота 1851 году он эмигрировал в Савойю и отказался от амнистии, объявленной Наполеоном III».
«Артур Конан Дойль родился в столице Шотландии Эдинбурге 22 мая 1859 года. В 1881 году, окончив медицинский факультет Эдинбургского университета, Конан Дойль занялся медицинской практикой в Саутси, а затем защитил докторскую диссертацию. Там же, в Саутси, он серьезно занялся литературным творчеством. В 1888 году был написан первый роман о Шерлоке Холмсе. На протяжении долгой жизни — семьдесят один год — Дойль много путешествовал, плавал судовым врачом в Арктику на китобойном судне, в Южную и Западную Африку, служил полевым хирургом во время англо-бурской войны».
«ГУМИЛЕВ Николай Степанович [1886–1921] — поэт. Родился в Кронштадте. Отец его был МОРСКИМ ВРАЧОМ. Все раннее детство Гумилев провел в Царском Селе. Получив среднее образование в 1906, уехал в Париж. Параллельно слушанию лекций в Сорбонне, изучает французскую литературу и искусство. Возвращается в Царское Село в 1908, сближается с И. Ф. Анненским и Вяч. Ивановым; участвует в организации журнала „Аполлон“. В 1910 женится на поэтессе А. А. Горенко (Анне Ахматовой, см.). В 1912 поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета (изучал старофранцузскую поэзию). В том же году основал литературную группу „акмеистов“»…
«Все, даже и не видевшие моря, представляют, что такое корабль.
Не всем, однако, ведомо, что такое служба на боевом корабле, И многолетняя, изо дня в день, жизнь в четко ограниченных пространствах металлических отсеков. Но призвали — служи! Целых четыре года! И, положа руку на сердце, скажу: эти четыре года были для нас превосходной школой жизни. А о корабле в стихотворении „Корабль“, которое очень нравилось Рубцову, замечательно сказал наш флотский поэт Валерий Белозеров. Приведу здесь две строфы — первую и последнюю:
„Железные палубы, трапы, надстройки,
Железные поручни, люки, обрезы…
Железные кубрики, пиллерсы, койки —
Железо, железо, сплошное железо…
Открытые лица, широкие груди,
Железные палубы, трапы, обрезы,
Железные нервы, железные люди —
Железо, железо, сплошное железо“.
Помню, когда Валерий, в то время СУДОВОЙ ВРАЧ, впервые прочитал эти стихи на занятии литобъединения, мы долго и потрясенно молчали. А затем поднялся Николай и торжественно изрек:
— Классика! Как тихоновская „Баллада о гвоздях“.
И мы согласились с ним, ибо каждый подумал, что, наверное, так же мог бы сказать о себе, о своей службе на корабле, но вот не сумел, а старший лейтенант Белозеров сумел…
Теперь, по прошествии лет, понимаю, что Колина оценка стихотворения была несколько завышенной. Но ведь теперь-то я щеголяю в цивильном пиджаке — не в бушлате».
(Из воспоминаний о Николае Рубцове)
Несколько литературных иллюстраций
«Накануне прибытия в порт Караколи, конечный пункт их плавания, капитан устроил традиционный прощальный праздник под духовой оркестр — музыкантами были члены судовой команды, — и с капитанского мостика запускали разноцветный фейерверк. Британский министр переносил всю эту одиссею с примерным стоицизмом и охотился за животными исключительно с фотографическим аппаратом, поскольку из ружья ему стрелять не разрешили, но зато ни разу не случилось, чтобы вечером к ужину он вышел одетым не по этикету. На прощальном празднике он появился в шотландском костюме клана Мак-Тэвиш и играл на волынке на удовольствие себе и всем, кто желал его слушать, обучал шотландским танцам, и перед самым рассветом пришлось чуть ли не волоком водворять его в каюту. Флорентино Арисе нездоровилось, и он забился в дальний угол на палубе, куда не доносились отголоски праздничного гулянья, накинул на себя пальто Лотарио Тугута — озноб пробирал до костей. В эту субботу он проснулся в пять утра, как просыпаются на рассвете в день казни приговоренные к смерти, и весь день минута за минутой представлял мысленно все мгновения свадьбы Фермины Дасы. Потом, уже возвратившись домой, он понял, что ошибся в расчетах времени и что все было совсем не так, как он воображал, и у него даже хватило юмора посмеяться над своими фантазиями. Но, тем не менее, та суббота была его страстной субботой и завершилась лихорадкой с жаром, причем жар навалился на него в тот момент, когда новобрачные, как ему представлялось, потихоньку выскользнули через потайную дверь, чтобы предаться наслаждениям первой брачной ночи. Кто-то заметил, что его бьет озноб, и сообщил капитану; капитан, опасаясь чумы, ушел с праздника вместе с судовым врачом, который из предосторожности отправил Флорентино Арису в судовой изолятор, снабдив добрым запасом бромистых препаратов. Однако на следующий день, едва стало известно, что показался скалистый берег Караколи, жар Флорентино Арисы спал, а на смену пришло бодрое состояние духа, потому что в сонном помрачении от лекарств ему пришло в голову без промедления послать к чертям собачьим светлое будущее телеграфиста и на том же самом пароходе возвратиться на свою родную Оконную улицу. Оказалось нетрудным договориться, чтобы его отвезли обратно, в память о том, как он уступил свою каюту представителю королевы Виктории. Капитан попробовал отговорить его, упирая на то, что телеграф — наука будущего и он сам подумывает установить телеграфные аппараты на пароходах. Но Флорентино Ариса не поддался на уговоры, и капитан, в конце концов, согласился отвезти его обратно — не потому, что чувствовал себя в долгу за каюту, просто он знал, какое отношение имеет Флорентино Ариса к Карибскому речному пароходству».
(Габриэль Гарсиа Маркес — «Любовь во время чумы»)
«Накануне ухода в это плавание у меня была прощальная встреча с Петром Ивановичем Ниточкиным. Разговор начался с того, что вот я ухожу в длительный рейс и в некотором роде с космическими целями, но никого не волнует вопрос о психической несовместимости членов нашего экипажа. Хватают в последнюю минуту того, кто под руку подвернулся, и пишут ему направление. А если б „Невель“ отправляли не в Индийский океан, а, допустим, на Венеру и на те же десять месяцев, то целая комиссия ученых подбирала бы нас по каким-нибудь генетическим признакам психической совместимости, чтобы все мы друг друга любили, смотрели бы друг на друга без отвращения и от дружеских чувств даже мечтали о том, чтобы рейс никогда не закончился. Вспомнили попутно об эксперименте, который широко освещался прессой. Как троих ученых посадили в камеру на год строгой изоляции. И они там сидели под глазом телевизора, а когда вылезли, то всем им дали звания кандидатов и прославили на весь мир. Здесь Ниточкин ворчливо сказал, что если взять, к примеру, моряков, то мы — академики, потому что жизнь проводим в замкнутом металлическом помещении. Годами соседствуешь с каким-нибудь обормотом, который все интересные места из Мопассана наизусть выучил. Ты с вахты придешь, спать хочешь, за бортом девять баллов, из вентилятора на тебя вода сочится, а сосед интересные места наизусть шпарит и картинки из „Плейбоя“ под нос сует. Носки его над твоей головой сушатся, и он еще ради интереса спихнет ногой таракана тебе прямо в глаз. И ты все это терпишь, но никто твой портрет в газете не печатает и в космонавты записываться не предлагает, хотя ты проявляешь гигантскую психическую выдержку. И он, Ниточкин, знает только один случай полной, стопроцентной моряцкой несовместимости… — Ссора между доктором и радистом началась с тухлой селедки, а закончилась горчичниками. Доктор ловил на поддев пишку из иллюминатора, а третий штурман тихонько вытащил леску и посадил на крючок вонючую селедку. Доктор был заслуженный. И отомстил. Ночью вставил в иллюминатор третьему штурману пожарную пинку, открыл воду и орет: „Тонем!“ Третий в исподнем на палубу вылетел, простудился, но за помощью к доктору обращаться категорически отказался. И горчичники третьему штурману поставил начальник рации. Доктор немедленно написал докладную капитану, что люди без специального медицинского образования не имеют права ставить горчичники членам экипажа советского судна, если на судне есть судовой врач; и если серые в медицинском отношении лица будут ставить горчичники, то на флоте наступит анархия и повысится уровень смертности… Радист оскорбился, уговорил своих дружков — двух кочегаров — отерпеть, уложил их в каюте и обклеил горчичниками. И вот они лежат, обклеенные горчичниками, как забор афишами, вокруг радист ходит с банкой технического вазелина. Доктор прибежал, увидел эту ужасную картину и укусил радиста за ухо, чтобы прекратить муки кочегаров. Они, ради понта, такими голосами орали, что винт заклинивало…
Ниточкин вздохнул, вяло глотнул коньяка, вяло ткнул редиску.
— Упаси меня бог считать подобные случаи на флоте чем-то типичным, — продолжал он. — Нет. Наоборот. Как правило, доктора кусаются редко, хотя они от безделья черт знает до чего доходят. Меня лично еще ни один доктор не кусал, а плаваю я уже двадцать лет. Я хочу верить, что барьеров психической несовместимости вообще не существует. Конечно, если, например, неожиданно бросить кошку на очень даже покладистую по характеру собаку, то последняя проявит эту самую психологическую несовместимость и может вообще сожрать эту несчастную кошку. Но это не значит, что нельзя приучить собаку и кошку пить молоко из одной чашки. Неожиданность Петиных ассоциаций всегда изумляла меня».
(Виктор Конецкий — «Петр Ниточкин к вопросу о психической несовместимости»)
«Ты кем работаешь?
— Судовым врачом — ветеринаром.
— Это как???
— Да в больнице судна и утки за больными выношу».
(Из анекдотов)
К чему столь глубокие библиографические и литературные отступления, спросит иной нетерпеливый читатель?
Так ведь быстро только сказка сказывается.
Лежу на берегу Сиамского залива и жду, когда судовый врач Женя С. приведёт мое бренное тело в надлежащий вид. Ведь лежать так вот и некрасиво, и больно.
Кажется, подъезжает наша канареечная «Ладушка».
Женя смотрит на меня с укоризной смешанной со страстным желанием прыснуть смехом. Должно быть, выгляжу я куда забавнее Дон Кихота из Ла Манчи после его схватки с ветряками…
Но док в Евгении на первом месте. Он берёт меня за кисть руки и начинает её приподнимать. А я начинаю погружаться в нирвану. Женька оставляет руку в покое и слегка хлопает меня по щекам.
— Не уходи… Сейчас как-нибудь доставим тебя на «Орлову». Без анестезии не обойтись. У тебя же болевой шок, от которого…
Док не договаривает. Но я понимаю. Сам не дурак. Из моря-океана меня, наверное, ангел-хранитель вытащил. Спасибо, ангел!
Кампонгсаом. Июль 1980.
С трудом и помощью моих друзей приподнимаюсь с песка. Мои подкашивающиеся ноги кое-как вдевают в шорты из обрезанных в колене джинсов. Застегивают их на мне и влекут к «Ладушке».
Пытаюсь затянуть песню: «а молодого коногона несут с пробитой головой!»
— Ты уж лучше нам спой: «на палубу вышел, а палубы нет!», — говорит док Женя, бережно поддерживая меня за талию.
— Совсем как девушку, — говорю я.
— Ага, — говорит Женя. — Как девушку Надю!
Про Надю Женя пошутил. Девушку, которую он сопровождал в Пномпень на некорректную, с точки зрения христианской и прочих мировых религий морали, операцию, звали Н., но не Надя. Она была одной из трёх десятков девушек, ходивших по морям в составе экипажа теплохода «Любовь Орлова». Потом Евгений привозил в Пномпень ещё пару девиц, но обратно они возвращались в микроавтобусе из торгпредства. Мы с Пашкой в это время бродили по Сайгону. Но это другая история.
А в тот, первый раз, когда мы отправились из Пномпеня в Кампогсаом, Женя ехал на переднем сиденье рядом с Муем. Девушка Н. скромно забилась в уголок и всю дорогу до порта была молчалива и грустна. Сашка пытался что-то снимать через открытое окно «Лады», а я пытался выяснить у Муя, где он сможет провести пару-тройку ночей, пока мы «будем делать кино».
Муй, как и все городские кхмеры, очень серьёзно относился к нашей работе. Ведь в Камбодже кино снимал не кто-нибудь, а сам принц (Самдех) Нородом Сианук. А потому мы в Кампучии «делали кино», не то, что какие-то там люди из «ажанс ТАСС», которые занимаются чёрт-те чем. Играют, например, с вьетнамскими солдатами в футбол. Муй это занятие категорически осуждал. Он не понимал, что ради сбора необходимой «соседям» информации можно не только в футбол играть, но даже, как говорил последний наш генсек, «танцевать польку-бабочку».
Муй успокоил меня, сказав, что устроится как-нибудь в местном народно-революционном комитете. Денег я ему дал достаточно, а ещё знал наверняка, что он продаст половину бензина, которым запасся в эту поездку. И, кроме того, в Кампонгсаоме для особо посвящённых кхмерских товарищей можно было разжиться некоторой контрабандой. А Муй был очень посвящённый товарищ. Можно сказать самамыт (товарищ) в квадрате.
Самое досадное — это встретиться сейчас с капитаном «Орловой» Георгием Фёдоровичем Семаком. Не успели приехать, не успели снять и пары кадров и нате вам! Первая жертва неосторожного обращения с океанской волной.
А показались на первый взгляд серьёзными ребятами. Гостелерадио СССР! Программа «Время»! На самом же деле типичные «хмырис вульгарис» (хмыри обыкновенные) … Замполита Анатолия Ивановича, кругленького как Колобок, я бы ещё как-то пережил со своим позором, но перед капитаном, перед этим «морским волком», чтоб мне провалиться под палубу.
До лазарета добрались, однако, без приключений. Женя уложил меня на медицинскую кушетку и пошёл искать боцмана и двух матросов, которые должны были пригвоздить меня к этому импровизированному операционному столу.
Я этих обстоятельств не знал и лежал, наслаждаясь прохладой от центрального кондиционирования, царящей во всех каютах и помещениях теплохода.
Пришли моряки, молодые крепкие ребята и распяли меня на кушетке, а док Женя, соорудив некое подобие маски из марли, приладил её мне на лицо и стал поливать раствором хлороформа. В то время он еще не был запрещен, как средство анестезии. Последнее, что я от него услышал: «считай до ста». А дальше началось страшное. Меня заталкивали в какую-то узкую черную трубу без дна, где нечем было дышать, и я полетел в эту черную без воздуха бездну.
Неожиданно я оказался в Пномпене, в большом восьмиэтажном доме на проспекте Сан Нгок Миня (сейчас это Бульвар Нородома). Я сидел в компании каких-то московских забулдыг интеллигентного типа в огромной зале, и нас окружали со всех сторон стоящие на полу стройные ряды бутылок из-под виски «Джонни Уокер», «Грантз», «Чивас регал», «Уайт хорс» и прочих «скотчей». Мы тоже сидели на полу в залитой солнцем просторной комнате, но нам было нисколечко не жарко.
Мы пили венгерскую палинку с привкусом черешневой косточки, любимую из всех выпитых мною водок. Неожиданно раздался звонок в дверь. Не помню, как я оказался у входной двери. Не иначе воспарил.
В тот момент не было у меня мыслей о загробном мире.
Но вселенский ужас охватил меня, когда за приоткрытой дверью увидел маму.
— Мама, ты постой секундочку, я сейчас, — сказал я, (только разгоню по квартире собутыльников, подумал я)…
…И очнулся!
Я не склонен к мистике. Не очень верю в переселение душ. Но я никак не мог найти разумного объяснения несколько раз случившимся со мной «дежа вю». В Москве мне порою встречались люди, которые, я был убеждён в этом, были знакомы со мной прежде, но знать которых в реальной жизни я никак не мог.
Однако, самый потрясший меня эпизод «дежа вю» произошёл спустя почти три месяца после того трагикомического вправления предплечья в судовом лазарете теплохода «Любовь Орлова».
В середине октября я привёз в Пномпень Мышку. Чуть позже приехала жена Трубина — Алёна. Нас поселили на симпатичную гостевую виллу МИД НРК, пообещав выделить просторные квартиры, после того как на проспекте Сан Нгок Миня, отремонтируют дом, в котором до начала гражданской войны в Камбодже обитали зарубежные корреспонденты. Нам даже показали эти квартиры в когда-то роскошном, но страшно запущенном восьмиэтажном здании на центральной магистрали Пномпеня в двух кварталах ходьбы от гостиницы «Монором». Нам с Мышкой предложили вселиться в четырёхкомнатные апартаменты, прежним обитателем которых был корреспондент телекомпании «Висньюз». Сопровождавший нас паренёк из УПДК, во главе которого стоял всемогущий месьё Висало, открыл двери этой квартиры и мы начали совершать обход нашей будущей среды обитания. В просторной, залитой солнцем, гостиной я почувствовал …
Я не могу описать того, что я почувствовал. Это была та самая комната, в которой, я уже сидел однажды в компании каких-то московских забулдыг интеллигентного типа.
Она была заставлена стройными рядами бутылок из-под виски «Джонни Уокер», «Грантз», «Чивас регал», «Уайт хорс» и прочих «скотчей».
Судя по всему, прежний хозяин квартиры круто зашибал в последние дни лонноловского режима. Но почему? Откуда мог я в хлороформовой бессознанке оказаться в этой самой комнате, о существовании, которой не ведал ни сном, ни духом. Но я был абсолютно уверен, что именно здесь мы пили венгерскую палинку с привкусом черешневой косточки, любимую из всех выпитых мною водок. Потом раздался звонок в дверь. Не помню, как я оказался у входной двери.
Но отчетливо помню тот вселенский ужас, который охватил меня, когда за приоткрытой дверью увидел маму.
— Мама, ты постой секундочку, я сейчас, — сказал я, (только разгоню по квартире собутыльников, подумал я)…
— Что с тобой? — спросила Мышка.
Я вновь очнулся в Пномпене в комнате загромождённой рядами запылённых пустых бутылок …
Смахнул наваждение.
— Я в восхищении! — показываю рукой на опустошенный арсенал творческой личности.
— Да уж, — сказала Мышка.
Потом мы ещё несколько раз приезжали посмотреть на будущее наше жилье. Но ремонт не двигался с места. «Нет насоса для подачи воды», — говорили люди их ведомства месьё Висало. Легче нам от того не становилось.
Спустя несколько лет дом этот всё-таки отремонтировали. Но сделали из него «Белый отель». Я в нём даже провёл дней пять, когда приехал в Пномпень в 1988 году от одного еженедельника, в котором тогда служил.
…Я очнулся.
Женька внимательно смотрел на моё лицо, и по лицу у него струились ручейки пота.
— Уф, — сказал он, — слава Богу, успел!
Плечо у меня ныло, но боль была угасающей.
Боцман и моряки разулыбались.
— Ну ты и выдал, Игорь!
— Матерился, что ли?
— Да не особенно. Просто когда начал считать до ста, то после тридцати сказал, а пошли все на… Всех денег всё равно не пересчитаешь!
— Каких таких денег?
— А это мы у тебя хотели спросить.
Женя накапал в склянку валидола.
— Выпей!
— А закусить?
Моряки дружно смеются.
— Игорь, а все корреспонденты такие?
— Какие?
— Ну, которые…
— Нет, только из программы «Время»!
Вечером сидим в нашей каюте вместе со стюардессами Валей и Светой и бутылкой «Советского Шампанского» из посольской лавки в Пномпене. Ещё у нас коробка шоколада и элегическое настроение у меня и паршивое у Пашки. Сломал я оператору возможный роман со Светой.
Валентина села справа от меня ближе к иллюминатору. А ведь наверняка уже слышала про мой афронт. Знает ведь, что не приобнять мне с этой стороны дальневосточную ладушку. После хлороформа подташнивает. Но продолжаю мужественно травить байки из жизни останкинских коридоров, где артистов, известных на всю страну, было пруд пруди.
Однако соловья баснями не кормят. Девушки прощаются. Паша идёт провожать их и прогуляться по пирсу.
Остаюсь один в отсутствие любви и водки …
Оставшиеся три дня нашего «курортного сезона» в Кампогсаоме мы крутились как белки в колесе. Отсняли около километра «Кодака». Истратили почти весь запас киноплёнки. Сюжеты потом получились отменные.
В судовой библиотеке встречаю девушку Н.
Она слегка краснеет.
— Вам почитать?
— Да, если есть «Милый друг» Мопассана.
— Сейчас…
Как всё же мило она краснеет. И такая хорошенькая. Словно и не случилось того, что случилось.
А плечо всё ещё ноет. Лежу на левом боку. Читаю Мопассана.
«Был один из тех летних вечеров, когда в Париже не хватает воздуха.
Город, жаркий, как парильня, казалось, задыхался и истекал потом. Гранитные пасти сточных труб распространяли зловоние; из подвальных этажей, из низких кухонных окон несся отвратительный запах помоев и прокисшего соуса.
Швейцары, сняв пиджаки, верхом на соломенных стульях покуривали у ворот; мимо них, со шляпами в руках, еле передвигая ноги, брели прохожие.
Дойдя до бульвара, Жорж Дюруа снова остановился в нерешительности.
Его тянуло на Елисейские поля, в Булонский лес — подышать среди деревьев свежим воздухом. Но он испытывал и другое желание — желание встречи с женщиной».
За иллюминатором хлещет дождь. «Орлова» поскрипывает бортом о причал.
Мы собираемся в Пномпень.
Языком я ощущаю, что-то торчащее в десне. На «Орловой» вода в каютах отфильтрованная, дезинфицированная. Пальцами вытаскиваю два последних осколка корня, после чего ополаскиваю рот остатками коньяка, который мы вчера распили с доком Женей.
Вы думаете, я его после выплюнул?
Вместо приложения (Газетный очерк)
Через пару лет в Москве я написал нечто вроде очерка для газеты «Социалистическая индустрия» об интернациональной миссии в Кампучии советских стивидоров, докеров, работников порта и моряков теплохода «Любовь Орлова». Вот этот текст:
Осенью 1979 года в кампучийскую столицу только начинала возвращаться жизнь. Те, кто выжил в полпотовских деревнях-коммунах, приходили в свой родной город в надежде встретить родных и близких или хотя бы соседей по дому, потому что так, казалось им, легче будет пересилить боль утрат. Кто-то находил своих и рыдал от счастья, но чаще были другие слезы, безутешные…
В народно-революционном комитете Пномпеня, который расположился на просторном проспекте Советского Союза, работникам с красными от недосыпания глазами в те дни не хватало суток, чтобы решить навалившиеся на их плечи десятки, а может быть, и сотни проблем. А от их решения зависела жизнь миллионов людей. И не только в Пномпене, но и в провинциях.