Н. Н. Муравьев[274] Припоминания мои с 1778 года

Н. Н. Муравьев[274]

Припоминания мои с 1778 года

Вступив в новгородские вице-губернаторы, я скоро увидел беспутство новгородского гражданского губернатора Сумарокова. Он наконец сделался моим гонителем и вытребовал от правительства сенатора, чтобы найти меня негодным <…> Он был в связях в Санкт-Петербурге, я ни с кем и ни в каких. Сенатор Миклашевский[275] был его приятель и старый сослуживец; я ему был вовсе неизвестен. Но кончилась сенаторская ревизия тем, что губернатора отозвали в Санкт-Петербург к ответу перед Сенатом, а мне поручили управление губернии, как отличному. Граф Аракчеев, злобствовавший за некоторые распоряжения губернатора Сумарокова по его новгородским деревням в 1812 году, — я должен присовокупить, злобствовавший на губернатора Сумарокова решительно несправедливо, — был очень доволен, что ревизия губернии нашла Сумарокова неспособным управлять губернией, и рад был, со своей стороны, сделать всевозможно худо и досаду губернатору Сумарокову и, видимо, не мог сделать более, как то, что меня высочайшим указом из Парижа в августе 1815 года назначили новгородским гражданским губернатором, а Сумарокова причислили к Герольдии <…>

[В должности статс-секретаря] я вел себя столь осторожно, столь от всех отдельно, что никакая клевета меня не касалась. Но зависть Аракчеева дышала и шипела, ибо Император удостаивал меня доверенности. Я это заметил и тем более остерегался. Я видел, что Аракчееву я не мил; но что он в то же время меня уважал и делал мне отменную от других доверенность, и в делах его службы, и в других его собственных, хотя я никогда не посягал, не навязывался, ибо не мог видеть тут себе лестного. Он бывал со мною откровенен даже до болтливости и об отношениях его к Императору, и о связях его частных. Я ведь все видел только более и более, что он ни единого человека не любил, всем завидовал, никому не желал добра <…>

Он часто мне, губернатору, советовал стараться понравиться слабости Государя, стать ему приятным и продавать ему свой товар лицом. Он говаривал мне всегда: водись с ним, но камень за пазухой держи; когда сделаешься ему необходим, тогда только будешь ему и любимым <…>

В первые дни по кончине Павла Аракчеев явился из своего Грузина в Петербург и был принят тайно Александром, который извинялся, что задержал его, потому что приятели-то (разумей виновников кончины отца его) не спускают его [с] глаз. Но Александр мешкал открыто опять поставить Аракчеева на пути преобладания и сделал его инспектором артиллерии не прежде 1803 года, хотя решительно вопреки общего мнения. Я должен признаться в хвалу сего Государя, что он это сделал по сущей необходимости; ибо не можно было найти другого начальника артиллерии, которая под инспекторством генерала …[276] пришла в крайнее расслабление и расстройство. Впрочем, и граф Аракчеев действовал уже осторожнее с своими подчиненными. Этому научил его еще Император Павел, который его отставил за то, что он выбил камнями унтер-офицера, который имел Анненский орден. Аракчеев мне об этом рассказывал, подтверждая, что он его и выбил для того, чтоб он не мечтал, что кавалерство его может освободить его от телесного наказания. Он тогда опять искал быть принятым на службу, являлся к наследнику престола, сей за него ходатайствовал у Императора Павла и получил обнадеживание. Но Аракчеев спросил у наследника, кто после Его Высочества вошел в комнату Его Величества, и когда он отвечал: «Кутайсов», — то Аракчеев и отозвался Его Высочеству, что не будет исполнено по обещанию. После того он подаренный ему дом от Павла в Миллионной улице продал и уехал во свое село Грузино, где и жил в великом уединении до воцарения Александра I.

Будучи инспектором артиллерии, граф Аракчеев женился на одной благородной девице Хомутовой, имел от ней дитя, которое скоро умерло, и через 2 или 3 года с нею расстался. Когда я, бывши еще только Управляющим Новгородской губернией, приезжал к графу Аракчееву изредка в село Грузино, тогда он откровенно признавался мне, что он до знакомства с моим семейством никогда не предполагал, что могло быть супружество счастливое событие; ибо присовокуплял: «И я все сделал, чтоб иметь привязанность моей жены; я, женясь на ней, подарил ей 30 000 рублей на приготовление приданого, и ничто не помогло, чтоб мне быть с нею счастливым».

Надобно кратко при сем объяснить, что жена его была женщина наилучшего поведения и кротости; но крикливости, но строгости, но распутства его никак не могла долее снести и воспользовалась первою возможностью, чтоб остаться навсегда в доме матери своей.

Деятельность Аракчеева в делах артиллерии столько понравилась Императору Александру, что он сделал его еще в 1805 году военным министром[277], с званием генерал-инспектор всей пехоты. Император все возможное делал, чтоб поддержать его силою в лучшем мнении общества. Назвал полк его именем, чему тогда не было примеров; велел отдавать ему от войск царские почести; ездил к нему в гости в село Грузино. Но Аракчеев, наконец, был недоволен нерадивостию Императора к делам войск во время Шведской войны в 1808 году; редко мог добиваться к нему с докладом дел, один раз даже выказавши Императору, что он его беспокоит собственно потому, что армия не его, но Его Величества, тогда Император прислал ему Андреевский орден, тот самый, который он сам носил. Однако Аракчеев на другой же день, удержав собственноручный Императора рескрипт на этот орден, — орден самый отвез Императору обратно, с извинением, что он сам признает себя его не заслужившим. В его министерство Император иногда его укорял, что его подчиненные крадут, — и он ему отвечал, что и он сам то же бы сказал, но что ущения за его послабление на это преступление он не заслуживает, ибо виновные всегда преданы суду. Он желал иметь более власти, а Император отзывался: «Что, разве тебе хочется быть Потемкиным?» Невзирая на сие, он подписом своим усилил Аракчееву врученное, дав ему, Аракчееву, неограниченную власть[278] в Финляндии в зиму на 1809 год, когда там был главнокомандующий Каменский[279], а второй генерал Барклай де Толли. Надобно было войскам нашим по льду перейти во двух местах через Ботнический залив; Аракчееву идти с Алан[д]ских островов, Барклаю в самом узком месте залива к северу, а Каменскому из Торнео идти берегом залива к Стокгольму же. Последние два исполнили на них возложенное, а Аракчеев пробыл несколько времени на Алан[д]ских островах и, не ведая, что его передовой отряд перешел залив, находился на пути к Стокгольму, не решился с своим главным войском идти туда же. В Стокгольме [в] это время сделалась перемена в правительстве! Густава IV свели с престола и возвели на него его дядю Карла XIII[280], а сей тотчас выслал предложение о мире с Россией, который и заключен с присоединением всей Шведской Финляндии к России. Тогда Император [спрашивал] Аракчеева, что он не перешел через Ботнический залив, и когда сей ему приводил, что это было бы подвергать войска к неминуемой гибели, что и без того желание Его Величества исполнилось в заключенном мире. Тогда сей отвечал ему: «Все-таки было бы лучше, когда бы знали, что мы были в Стокгольме».

По заключении мира со шведами Аракчеев решительно просил себе увольнение от Военного министерства, Император несколько этому противился, но при учреждении Государственного совета с начала 1810 года назначил Аракчеева в оном Совете председателем Военного департамента, а военным министром Барклая де Толли.

Сим кончились на время частые сношения между Императором и графом Аракчеевым. Иногда Государь посылал ему на рассмотрение хозяйственные представления Барклая де Толли.

В начале же 1812 года Император Александр, отъезжая из Санкт-Петербурга к западной границе своего государства для приготовления встретить огромную нападающую силу всей Западной Европы под знаменами французского императора Наполеона, взял с собою, так сказать, лучшее извлечение своего совета Государственного, всех его председателей и государственного секретаря Шишкова. Итак, Аракчеев был в этом числе, но совершенно праздным, ибо начальником военных дел был Барклай де Толли <…>

Аракчеев мне сказывал, что он был совершенно празднен, доколе, наконец, наша армия отступила в укрепление лагеря на Двине у Дрис[с]ы[281]. Тогда он, [видя] крайний беспорядок в управлении войсками, однако давно решился войти к Императору с докладом <…> и со слезами предложил ему, при таком расстройстве военных дел, свою службу, какую бы то ни было. Император, также плача, обнял Аракчеева, приняв его предложение <…>. И вот начало его следующей деятельности в государстве, бывши всегда чужд всякого знания и своего отечества, в делах государственных совершенный слепец, даже никогда о них и не говоривший, так что во время моей служебной с ним связи, с 1814 по 1825 год — всего 11 лет, я ни 11 минут о государственных делах с ним не говаривал, хотя и имел в них его полную доверенность, даже невзирая на его на меня злобствование <…>

Начиная от Дрис[с]ы Аракчеев был все это время уже неотлучен от Императора Александра, хотя дел чрез его руки шло немного, ибо все производилось полководством, в котором скончавшегося Кутузова место заступил Барклай де Толли. Но способность Аракчеева, гражданская или военная, очевидно имела недоверенность государя, которому Аракчеев нравился только по старинному его предубеждению к своему фронтовому учителю и крайней Аракчеева готовности и деятельности исполнять ему от Государя приказанное и натолкованное. Аракчеев был самый опасный придворный, ибо он не видел, не знал, не имел и не хотел видеть и знать высокие достоинства в Государе его отечества; он с заботливостью высматривал и выкапывал все его государственные слабости, их лелеял, [по-собачьи как им угождать, притворяясь <…> простяком и невеждою в сравнении с Государем, всегда приговаривая по-своему: «Вы, батюшка Ваше Величество, все знаете, а я ничего, ибо учен я на медные деньги».

Видя в продолжение семи лет вблизи и Императора и Аракчеева, я находил, что Государь, не имея никакого доверия к способности или дельности Аракчеева, даже и в честности его сомневался, но находил он его необходимым для его страстного предприятия учредить в огромнейшем виде военное поселение. Аракчеев был искренно против сего учреждения, не по рассуждению, но по безрассудности своей. Он мне, губернатору, в этом признавался, сказывая, что он за это дело взялся только потому, что оно было страсть Государя и он мог бы, за его отказом, возложить его на кого-нибудь другого, между тем как он видел возможность навсегда от этого дела иметь некое владычество у Императора, в чем действительно и успел, не [переставая], однако же, неусыпно и всенежно снискивать всеми мелочами благоволение Государя, дабы не лишиться его милости и не ввергнуться в ничтожество среди империи, чего он отменно страшился, видно, от укоризны совести или от зависти его сердца, которой не было никакой меры <…>.

Но Аракчеев при всем его достатке не пропускал себя забавлять скоплением денег, одною из его сильнейших страстей. Военно-провиантское ведомство всегда обращалось к нему за сеном, которого он из своей грузинской отчины ежегодно продавал до 5000 пуд. Ему комиссионер платил за него ту цену, которую он требовал <…> он захватил дровяной торг головы своей грузинской отчины, без явной вины захватил все его имущество тысяч на пятьдесят рублей и самого его отдал под суд, и когда сей присудил его к легкому только наказанию, то он настоял, чтоб его сослали в Сибирь на поселение, а сыновей его отдал в солдаты <…>. Издержки его по селу Грузину [состояли]: а) в содержании его дома; б) в строениях его прихоти и чванства. В Санкт-Петербурге он жил всегда в казенном доме, и от изобилия отпускаемых на отопку оного казенных денег имел себе выгоды даже до 5000 рублей в год <…>. Он был чрезмерно скуп и жаден на деньги, когда его чванство их не требовало. Он никого ими не награждал и ссуживал только своим ближайшим известным людям: Танеевой и Апрелеву <…>. С Танеевой и Апрелева он брал заемные письма, и когда видел, что они не в состоянии были ему заплатить, то он раза два посылал их письма, [в] тысячи четыре или пять рублей, им или детям их в подарок на именины. Вот жертвы его сим семействам, ему усиленно угождавшим, даже до низости <…>.

Приношение его в 1826 году 50 т[ысяч] рублей на пользу воспитания дочерей военного ведомства чиновников[282] и в 1833 году 300 т[ысяч] рублей на пользу воспитания в Новгородском кадетском корпусе дворян новгородских и тверских было движение его огромного излишества в денежном капитале и скорее злобы против кого-нибудь, нежели доброты <…>