3. «Муравейник из двух муравьев»
3. «Муравейник из двух муравьев»
Лилю с Алешей одолевала тревога: как быть с родителями — взять их с собой или оставлять одних? У Лили сомнений не было — оставлять стариков одних нельзя. Павлу уже 75, он сильно сдал; Августе — 73, она пока здорова и бодра, но сколько это может продлиться? И все же, если их взять, то как они перенесут тяжелый путь, как приспособятся к тяготам эмиграции, как адаптируются в новых условиях? Получалось, что оставлять их страшно, а брать с собой — опасно. Да и захотят ли они ехать? Они живут своей налаженной жизнью и довольны ею.
Действительно, Павел с Августой жили привычной суетливой жизнью старых людей. Августа с горькой иронией называла ее «наш муравейник из двух старых муравьев». Теперь этот «муравейник» был растревожен. Они расстраивались из-за судьбы детей и обсуждали между собой — ехать им с Лилей или оставаться и доживать одним. Как только просыпались, начинали думать, спорить, даже сердиться друг на друга и оба потихоньку принимали успокоительные. Павел вообще, став ворчливым, постоянно пререкался с Августой. Ей все тяжелей было с ним справляться.
Каждый раз, как Лиля заводила разговор и предлагала: «Папа, Авочка, вы должны ехать с нами», Павел хмурился и отрицательно качал головой.
— Доченька, ну зачем мы поедем? Больно нам расставаться с вами, но мы не поедем. Вам надо устраивать там свои жизни, вам еще жить да жить, а мы свои уже прожили. Иммиграция — это болезненный процесс, его можно сравнить с пересадкой деревьев. Чем дерево моложе, тем легче оно приживается на новой почве, а старые деревья болеют и сохнут, а потом умирают. Вы — деревья молодые, вы приживетесь. А мы с Авочкой не сможем прижиться на новой почве. Что я стану там делать? Превращусь в вечно ворчащую никчемность. Авочка легче привыкает, но и ей это будет тяжело. Мы впадем в ничтожество и станем вам обузой.
— Папа, что ты говоришь — как вы можете быть нам обузой?
Августа, русская женщина, не была «идише мама», типичной «еврейской мамой», не считала, что вся жизнь только в детях, и отвечала, глядя на Алешу:
— Сыночек, конечно, я буду тосковать по тебе и по Лиле с Лешкой. Но Павлик прав — наши жизни уже прожиты. Мы останемся здесь.
Дома Лиля тяжело вздыхала и с отчаянием говорила Алеше:
— Я просто разрываюсь пополам — я не могу лишиться тебя и не могу бросить отца с Авочкой. Что будет с ними здесь, если кто-то из них тяжело заболеет, умрет? Тогда другой останется один. Как я смогу помочь им оттуда, откуда нет возращения?
Алеша старался успокоить ее:
— Я тоже переживаю за них. Но они так решили, у них своя логика. К тому же ты даже не знаешь, на что их обречешь, если возьмешь с собой. Они люди общительные и привыкли жить широко. Там они будут тосковать по привычному окружению, по знакомым, впадут в депрессию. Павлик — человек громадного интеллекта. Он прав: что он станет делать в чуждом ему окружении?
* * *
После выхода на пенсию Павел некоторое время писал эссе «Русский характер»[3], был вдохновлен творческой работой, занят и бодр. Августа с любовью наблюдала, как он с утра рвался к пишущей машинке, как горели его глаза, как хотел он поделиться с ней мыслями и прочесть написанные фрагменты.
Теперь, под влиянием грустных разговоров и мыслей, Павел стал впадать в ленивую рассеянность. Старики сдают раньше своих сверстниц, впадают в апатию, страдают от своей забывчивости. Он вздыхал и часто повторял:
— Уходит из меня joie de vivre, радость жизни. Мы наши жизни уже не живем, мы их доживаем. Многое человек может преодолеть, но как преодолеть груз старости?
Августа с тревогой замечала, как он опускался внешне и внутренне, становился зависимым от нее в мелочах, повторял за ней, как эхо, ждал от нее указаний — что ему делать. Она просила:
— А ты бы сходил, купил хлеба.
И он послушно тащился за хлебом, неся плетеную сумку — авоську в кармане.
Или:
— А ты бы сходил на рынок, купил картошки.
И он тащился на рынок, стоял в длинных очередях, ворчал.
— А ты бы пошел в ванную, помылся.
Он вяло шел в ванную и кричал ей оттуда:
— Авочка, а что мне мыть?
Так Павел становился стариком «атыбы». Выражение его лица изменилось, огненный когда-то взгляд остыл, углы рта опустились, он забывал бриться. Как многие старики, он стал мнительным, все время прислушивался к своему здоровью, щупал пульс, подолгу сидел в очередях на прием к врачам в поликлинике Литфонда, просил измерить ему давление.
— Сегодня у вас очень хорошее давление: 140 на 75, — говорили ему.
Но Павел был недоволен, почти впадал в панику:
— Как же так? Вчера ведь было на пять делений ниже — 135. Значит, повысилось.
— Это не повышение, давление всегда слегка колеблется, — объясняла сестра.
Много забот было у Августы со стареющим Павлом. Она всячески старалась подбодрить его, купила ему «джентльменский набор» — модную шубу — дубленку, пыжиковую шапку — ушанку и красивое мохеровое кашне. Она надеялась, что новые вещи придадут ему бодрости, и почти насильно выводила его гулять в Тимирязевский парк, брала с собой на почту, в прачечную. Павел считал, что дома помогает Августе готовить, и топтался на кухне, когда она хозяйничала, а на самом деле только мешал ей. Она отсылала его к телевизору или книгам, но телевизор Павел не любил, называл его «домашним оглупителем» и смотрел только передачи «Клуба путешественников» и «Очевидное — невероятное». Газеты «Известия» и «Литературная Газета» выводили его из себя, он бросал их в сторону с ворчанием:
— Совершенно невозможно читать — разве это журналисты?! Разве такие журналисты были в наше время? Вот, помню, в тридцатые годы был Михаил Кольцов…
Жена прерывала его:
— Я согласна. Но где теперь Кольцов? Давно расстрелян[4].
— Вот в том-то и дело — кошмарная страна, кошмарное руководство.
Августа считала, что ему нужна мужская компания:
— Иди погуляй с другими мужчинами. Вон твой друг, Лева Копелев, ходит перед домом. Он любит рассуждать и всегда окружен людьми. Иди пройдись с ним, поучись у него бодрости.
Павел скептически замечал:
— Какой бодрости? Помнишь?
Нет во мне ни бодрости, ни таланта,
Когда тело мое стареет.
Когда впавшего в детство Канта
Кормят с ложки его лакеи.
Сильная духом и мудрая Августа с тревогой наблюдала изменения в Павле и наконец строго сказала ему:
— Ты опускаешься. Ты всегда был бравый мужчина, а превращаешься в тряпку. Не давай старости завладеть собой.
Павел смотрел на нее расстроенно, потом заплакал, обнял:
— Говорят, что жена всегда права. Да, так и есть. Лень ведет меня к гибели ума. Еще Аристотель писал: «Лень в старости — это грех». Я чувствую, что уступаю себя какому-то необъяснимому расслаблению мыслей и чувств. Спасибо тебе, дорогая моя, старикам так важно следить друг за другом.
И Павел начал постепенно оживать. После завтрака он надевал новую дубленку и шапку и шел встречаться с Копелевым, известным диссидентом, которого даже в старости все звали «Лева». Павел говорил ему, указывая на бороду:
— Вы, Лева, похожи на апостола Павла с картины Эль Греко.
Копелев громко смеялся:
— Ха — ха — ха, какой я апостол Павел? Это вы Павел, вас и надо считать апостолом.
Копелев был «духовным главой» диссидентского движения. Его исключили из Союза писателей и уволили с работы за подписание писем против преследования диссидентов. Ему запретили преподавать и публиковаться, и сейчас он писал первую из трех книг воспоминаний: «И сотворил себе кумира…». Копелев охотно делился мыслями с Павлом:
— В своей книге я рассказываю о сознании собственной вины из-за того, что поверил в идею коммунизма[5].
Они ходили возле домов писательского кооператива и рассуждали. Самой живой была тема о том, когда и как распадется Советский Союз. Копелев громоподобно вещал:
— Обязательно развалится к 1990 году. И с ним закончится эпоха сожалений.
* * *
Лиля заметила в отце перемену и еще раз подняла вопрос об отъезде, но он сказал:
— Доченька, не обижайся, что мы отказываемся. В нашем возрасте очень тяжело менять стиль и условия жизни, это приводит к страданиям души и тела, выбивает из седла, так сказать. Хоть я много выстрадал в России, но не хочу ее покидать. Я участвовал в ее создании и считаю сегодняшнюю Россию, какая она есть, своим творением тоже. Я отвоевывал ее у белогвардейцев, вносил свою лепту в ее новую культуру. И к тому же я ведь историк. Если мне суждено, я хочу дожить до тех перемен, которые должны вот — вот грянуть: Советский Союз скоро распадется. Я хочу быть свидетелем такого эпохального события.
— Папа, но откуда у тебя такая уверенность, что Советский Союз распадется? Если это и произойдет, ты сможешь наблюдать это издалека.
— Нет, издалека всего не разглядишь. Я русский историк и хочу видеть историю России своими глазами.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.