Глава четырнадцатая

Глава четырнадцатая

Когда я поправилась настолько, что могла передвигаться без посторонней помощи, я завершила свое лечение прогулкой в деревню пигмеев. Придя туда, я тотчас же заметила, что за период, прошедший со времени моего последнего визита, многие пигмеи приделали двери к своим хижинам. Они были сооружены всего из нескольких листьев, прикрепленных к палкам, однако не оставалось никакого сомнения относительно их назначения. Я заговорила о них с Сейлом. В глазах у него появились искорки, он широко заулыбался, сверкая зубами.

— Мадами сама ввела это новшество, — сказал он. — Ни один пигмейский дом не имел дверей, когда вы впервые приехали к нам, а теперь каждая женщина требует, чтобы у нее была точно такая же дверь, как у вас.

Сейл отметил, что без этого новшества было лучше. Когда какая-нибудь женщина встречалась не с мужем, а с другим мужчиной, то без двери было гораздо легче проникать в хижину. Сейл добавил, что в подобных случаях ни у кого не возникало никаких возражений до тех пор, пока оскорбленная жена или муж не узнавали об этом. Тогда разражалась «гроза».

Такое положение показалось мне столь странным, что в тот же вечер я завела разговор на эту тему с Софиной, женой Фейзи.

— У каждого народа свои обычаи, — объяснила она. — Так у пигмеев девственность не является мерилом при определении достоинства какой-либо женщины как будущей жены. Во всяком случае очень немногие женщины выходят замуж, будучи девственницами.

Ранее я уже слышала о церемонии дефлорации[30] — обряде, известном под названием алима, но большинство людей считало, что этот обычай прошлого исчез с приходом цивилизации и появлением городов и миссионеров. Пока я рассказывала ей это, Софина смотрела на меня так, словно я говорила ей что-то необычайно веселое.

— Через две недели мы отправляемся на берега реки Лейло за рыбой, — сказала она. — Постарайтесь быть там.

Для женщины подобное предложение, исходящее от другой женщины, звучит как военная команда. Я принялась наблюдать и, как только пигмеи начали готовиться к переселению в свой временный лагерь, собрала необходимые мне вещи и стала ждать. Однажды утром к гостинице подошел Фейзи и сообщил, что пигмеи собираются на некоторое время оставить свою деревню.

— Хорошо, я знаю, — ответила я ему. — Я тоже собираюсь пойти с вами в лагерь на берег Лейло.

На его лице появилось удивленное выражение, но только на мгновение. К тому времени он уже привык к моим неожиданным поступкам.

На следующее утро я отправилась во временный лагерь пигмеев. Эмиль и Ибрагим несли мои вещи, краски и холст. Когда мы добрались до вырубленного участка на берегу реки, пигмеи начали спешно строить свои маленькие хижины, рубить сухие деревья, которые могли быть повалены бурей, и расчищать территорию лагеря. Мои носильщики быстро соорудили мне хижину, аккуратно сложили вещи и ушли назад в гостиницу. Я осталась одна с пигмеями глубоко в лесу, далеко от Дороги и влияния всего того, что мы называем цивилизацией.

В течение первого дня не произошло ничего необычного. Мужчины срезали гибкие ветки, снимали с них тонкую кору и привязывали к молодым лозам лиан. На свободные концы ветвей насаживались крючки. То ли пигмеи были искусными рыболовами, то ли рыбы было много и она была глупа, но через несколько часов каждая семья уже жарила рыбу. По всему лагерю распространился запах жареной рыбы, и я невольно вспомнила о том, как однажды тоже жарила рыбу на побережье в Южной Каролине.

В полдень я заметила, что несколько пигмеев строят дом гораздо больших размеров, чем обычно. Его сооружали в отдалении, на краю расчищенного участка. Я обратила внимание на то, что в доме проделано два дверных проема. Как я поняла позднее, это была обрядовая хижина. Когда она была готова, древняя старуха Акинадамена вошла туда с видом заведующей женским клубом. Вместе с ней в дом вошли Сатилуми — дочь Андре, Кумуйу — дочь Саламини, Ипени и Амени — две племянницы Фейзи, Боло и Соми — дочери Макалили и Майума и, наконец, Фатуна — дочь Андакала. В свои годы — всем им было лет по шестнадцать — они казались уже вполне развитыми. У них были миниатюрные, но чрезвычайно пропорциональные фигуры.

Девушки оставались в доме до следующего дня. Затем они разожгли большой костер и поддерживали его до тех пор, пока не образовался значительный слой золы. Часть золы старая Акинадамена собрала в блюдо из глины, добавила туда воды и, помешивая, приготовила белую пасту. Одна за другой девушки подходили и садились перед старухой-пигмейкой, которая рисовала таинственные узоры на их лицах, груди и бедрах. Эти белые узоры, резко выделяющиеся на темном фоне кожи, делали их похожими скорее на колдуний, чем на хорошеньких маленьких девушек, ожидавших обряда посвящения. Когда туалет был закончен, все женщины и девушки отправились в лес, чтобы вооружиться лозами лиан, гибкими прутьями и палками.

С заходом солнца девушки вернулись в большую хижину. В сумерках, когда в джунглях начался обычный концерт насекомых, женщины приготовили пизанги, поджарили рыбы и накормили мужей и детей. Затем они стали есть сами, болтая на кибира, смеясь и поддразнивая находящихся внутри здания девушек репликами, смысла которых я не понимала. После окончания трапезы матери и женщины — родственницы девушек, ожидавших посвятительной церемонии алима, разместились полукругом у большой хижины. Я увидела здесь Масамбу — вторую жену Фейзи, Атию — жену Андре, Ангелини — жену Сифу, Маду — жену Капиты, Асфиниду, Томасу — жену Сейла и еще пять-шесть женщин.

Мужчины сидели вокруг большого костра в центре лагеря, курили листья в длинных трубках из банановых черенков и переговаривались своими странными басистыми голосами.

Внезапно наступила темнота. Замолк хор насекомых. Когда женщины на время прекратили болтовню, я расслышала далеко в тропическом лесу крики шимпанзе, однако ни одно животное не подходило близко к лагерю, где горели большие яркие костры. Вдруг женщины запели. Они продолжали сидеть перед обрядовой хижиной, положив рядом свои прутья и палки. Пели они дружно и слаженно.

Я сидела возле своей хижины, не более чем в нескольких метрах от них, и мне хотелось, чтобы некоторые мои друзья в Штатах могли слышать невыразимо прекрасное хоровое пение. Казалось, женщины вкладывали в песню всю свою душу. Слушая их, я думала, не вспоминают ли они в этот момент о том, как сами проходили церемонию алима, и не похожи ли их мысли на наши, когда мы припоминаем нашу романтическую юность. Пение продолжалось более часа.

— Девушки еще не знают песен обряда алима, — сказал Фейзи, проходя мимо за хворостом для костра. — Их должны научить старшие женщины.

Потом подошел Саламини и сообщил мне, что пройдет еще две ночи, прежде чем начнется настоящая церемония. Я заснула, прислушиваясь к разговору пигмеев, которые все еще сидели вокруг своих костров.

Следующие два дня в точности напоминали первый. Мужчины пошли ловить рыбу, дети качались на импровизированных качелях, устроенных на деревьях близ лагеря, а девушки, ожидавшие обряда алима, присутствовали на уроках пения и вновь были разрисованы Акинадаменой, но уже новыми узорами. Мне показалось, что эти узоры менялись утром, затем днем часа в четыре и еще раз — перед вечерней едой. На второй день девушки срезали лозы, очистили их от коры и хлестали ими по колодам до тех пор, пэка они не стали гибкими, как шнуры. Затем каждая из них обернула две лозы вокруг шеи так, что одна, выходя из-под левого плеча, проходила под правой грудью, а другая — из-под правого плеча — под левой грудью. В этот вечер ни одна из девушек не ела мяса. Их старшие родственники дали им пизанги, тушеные овощи и напиток, похожий на чай. Замужние женщины и мужчины поджарили куски мяса антилопы болоки и диких рыжих свиней: они нанизали их на заостренные палочки, которые воткнули под углом в землю над маленькими кострами.

Охотник Моке и Саламини, отец одной из девушек, ожидавших обряда посвящения, приготовили мясо и, соперничая между собой в выборе лучшего куска, угостили меня.

Херафу, маленький философ, у которого не было в лагере детей и ни одного близкого родственника, ожидавшего обряда алима, сидел один и, как мне показалось, наблюдал всю эту суматоху с некоторым пренебрежением.

— Тебя, кажется, не радует обряд алима, — сказала я ему.

Он поднял глаза от дрожащего пламени костра.

— Мадами, никто не радуется приходящей старости, — сказал он. — Когда я был молодым, я прокладывал себе дорогу во многие хижины алима. Теперь у меня нет желаний. Это печалит меня.

Я отошла, оставив его одного. Поистине нет лекарства против наступающей старости!

Едва я успела добраться до своей хижины, как поднялся адский шум. Двенадцать молодых мужчин и юношей, которым дали понять, что среди девушек, находящихся в большой хижине, найдутся такие, которые не останутся равнодушными к их ласковым уговорам, оставили свои костры и направились к хижине. Женщины, стоявшие на страже, схватили прутья и лиановые лозы и преградили им путь.

Началось настоящее избиение. Я слышала вопли женщин и звонкие сильные удары хлыстов по обнаженным телам. Мужчины старались не кричать от боли, и я видела, что женщин не награждали ответными ударами.

Общая свалка распалась на ряд отдельных и ожесточенных схваток. Некоторые стражи, чувствуя, что мужчины намного сильнее их, выхватили из костров головешки и, размахивая ими, заставили отступить нетерпеливых парней. В эту ночь ни один из них не прорвался через кордон женщин. В большой хижине происходило какое-то движение, девушки кричали и переговаривались, однако я не могла понять, рады они или разочарованы таким исходом сражения. Старшие мужчины сидели отдельно, сетуя на отсутствие храбрости у молодежи. Спать все легли рано, словно понимали, что это — предварительные действия. Главное было впереди.

Следующий день с утра был пасмурным и ничего хорошего не предвещал. Дождь лил как из ведра, мешая рыбакам ловить рыбу. Несколько женщин соорудили примитивный шатер, крытый листьями, и стряпали под крышей. Часам к трем всех охватило беспокойство. Над высокими деревьями сверкали молнии, а в отдалении непрерывно гремел гром. Наступление темноты ознаменовалось концертом, который, однако, устроили не насекомые. Легкий ветерок, еще днем покачивавший верхушки деревьев, к вечеру превратился в ураган. Он раскачивал кроны деревьев, срывал с них листья и кружил беспорядочной массой над содрогавшимися ветвями и трепетавшей на них листвой.

Внизу, на земле, буря вначале не очень давала о себе знать. Лагерь был окружен лесом, который защищал его от ветра. Но по мере того как молнии сверкали все ближе и ветер становился все стремительнее, я заметила, как под его напором начали трепетать листья, покрывавшие хижину. Дождь налетал косыми широкими полосами, которые волнами пробегали по поляне. Раскаты грома, отраженные зеленой стеной леса, проносились над маленькими хижинами пигмеев и замирали, сердито громыхая вдали. «Выдержат ли хижины усиливающийся напор ветра?» — думала я. Они качались, но было ясно, что именно эта гибкость, эта способность раскачиваться под напором ветра помогали им выдерживать его натиск. Забежал Фейзи, чтобы узнать, как я себя чувствую.

— Теперь Мадами понимает, почему мы в первый день свалили старые, ненадежные деревья, — сказал он. — Крепкие зеленые деревья устоят под напором ветра.

— Буря будет продолжаться всю ночь? — спросила я его.

— По-видимому, нет. Сила бури к ночи снижается. Через несколько часов она затихнет, — ответил он.

Мужчины сидели в своих хижинах. Даже наиболее горячие молодые парни были рады остаться под крышей. Но в действия старших женщин буря не внесла никаких изменений. Они по очереди дежурили у двери большой хижины, в то время как дождь хлестал по их обнаженным телам. Он больно и безжалостно бил их по лицам и груди, но они даже не пытались укрыться от его ярости. Мне очень хотелось знать, как оценивали эту доблесть девушки, которые находились внутри.

Фейзи был прав. Через некоторое время дождь ослабел и ветер тоже стал утихать. Буря медленно перемещалась на другую сторону Эпулу, однако это продолжалось довольно долго. Зигзаги молний все еще чертили небо, а сквозь джунгли слышались раскаты грома.

Мужчины и женщины выбрались из своих хижин. Они разожгли костры из сухих поленьев, спрятанных под крышей. Пигмеи толпились вокруг огня, согревая свои маленькие обнаженные тела его благодатным теплом.

Херафу, не обращая никакого внимания на своих компаньонов, заострил палку, воткнул ее в землю возле костра и насадил на конец ее куски мяса. Он поворачивал ее то так, то сяк, изредка слизывая с пальцев сок, капавший с кусков мяса. Какой-то пигмейский мальчик хотел собрать капли в самодельную посудину, однако, получив шлепок от старика, с плачем бросился к матери, ища у нее утешения.

Тем временем подходили все новые женщины, чтобы занять свое место возле входа в большую хижину. Двенадцать молодых мужчин, словно обеспокоенных этим, собрались в кучку, украдкой бросая застенчивые взгляды на запретную обитель молодых девственниц.

Я вынесла наружу свой стул, который мне соорудил из веток и лиан всегда внимательный Фейзи, и села перед своей хижиной. Вновь ожили голоса, примолкнувшие во время бури. Я слышала хихиканье девушек в большой хижине и громкий говор одного из парней постарше, который, должно быть, похвалялся чем-то.

Анифа, женщина с отличным контральто, запела плавно и выразительно. Это была песнь любви и страсти. Кто-то аккомпанировал ей на барабане, тихонько ударяя по нему, чтобы не заглушить мелодию. Женщины тихо перешептывались, одна из них возбужденно смеялась.

Молодой пигмей, делая вид, что собирается подбросить дров в костер, отошел от своих приятелей, пересек небольшое пространство, отделявшее мужчин от женского кордона, и бросился к двери хижины. Томаса взмахнула прутом и зло хлестнула им по обнаженной спине парня. Сильные руки другой женщины описали широкий круг, ее лиановая лоза обвилась вокруг ног парня, и он тут же упал на землю. На помощь к нему поспешили два других парня, за ними смело двинулись другие, не выказывая никаких признаков страха перед наказанием, которое ожидало их. В один момент все смешалось, и началась свалка. Женщины пронзительно кричали и колотили парней. Я вздрагивала всякий раз, как наносился удар. Меня поражало то восторженное стремление к первой встрече с девушкой, которое могло устоять перед мучениями, выпадавшими на долю каждого из этих парней.

В разгаре шумной схватки я неожиданно услышала пение, доносившееся из большой хижины. Пели на кибира, однако надо было быть глухой, немой, слепой и очень бестолковой, чтобы не сообразить, что своим пением девушки стремились воодушевить молодых людей.

Вспышка молнии осветила поляну как раз в тот момент, когда один из юношей прорвался через заслон женщин. Он уклонился от последнего удара хлыста Томасы, пробежал мимо Анифы, все еще распевавшей страстную песнь любви, и ворвался в большую хижину. Удар грома разорвал воздух над лагерем, поглощая все человеческие голоса. Когда он стих, где-то в глубине большого строения мне послышался слабеющий крик девушки. Вслед за тем раздался мягкий грудной голос Анифы, которая запела другой куплет.

Я взглянула на Херафу, который согнувшись сидел возле костра, держа кусок жареной антилопы. Вот он повернул палку, и, убедившись, что мясо готово, вонзил в него свои зубы, словно ненавидел его сильнее всего на свете. Другая молния озарила вырубленное пространство. При ее ярком свете лицо маленького старика было видно столь же отчетливо, как в солнечный полдень. Он отвернулся, но я успела заметить слезы, которые катились по его щекам и бороде.

Следующий день был теплым и ясным. Казалось, буря выстирала его и оставила сохнуть на солнце возле экватора. Несколько мужчин, взяв свои сети и копья, пошли в лес на охоту, словно маленькие гномы, направляющиеся в копи у Золотой реки. Женщины занялись приготовлением муки из клубней маниоки и поджариванием пизангов. После полудня из деревни пришла группа пигмеев, а с ними старая бабушка и маленький Уильям Д. Мальчик держал в руках крошечный лук, не более школьной линейки, и был очень доволен. У него имелся еще и колчан из шкуры антилопы, но он, видимо, растерял все свои стрелы. Я наблюдала за ним, пока он гулял с другими детьми. Никто не смог бы догадаться, что он болел полиомиелитом. Уильям был очень рад нашей встрече и на ужасной смеси кингвана и английского пытался рассказать мне о том, что случилось по дороге от гостиницы. Я была счастлива видеть, как он легко бегает вместе с другими детьми.

Сознавая, что единственная возможность быть счастливым для него — это вести обычную жизнь пигмея, я с сожалением вернула его бабушке. Вырастить его так, как я могла бы воспитать белого ребенка, было бы утонченным видом жестокости. Он никогда не был бы счастлив с пигмеями и, став взрослым, никогда не нашел бы счастья среди белых.

Андре остался в лагере, так как его жена была больна. Он скучал, сидя возле костра. Затем кто-то из ребятишек попросил его сделать приспособление для ловли кур. Он срезал длинную ветку, очистил ее от листьев и к одному ее концу прикрепил лиану. На лиане он сделал петлю, которую можно было легко затянуть. Едва он соорудил эту снасть, как дети бросились с ней к краю леса, где стая кур охотилась за насекомыми. Ребятишки разместили шест и петлю неподалеку от укрытия, в котором притаились сами. Один из них бросил внутрь петли горсть толченой маниоки или риса и убежал прочь. Время от времени одна из кур заходила в петлю, чтобы склевать приманку. Дети с визгом дергали лиану, отчего петля затягивалась на куриной лапе. Андре следил лишь за тем, чтобы курам не наносилось повреждений. Удивляюсь, как могли при этом пигмеи ожидать хорошей яйценоскости от кур. В разгар веселья Софина пришла побеседовать со мной. Она знала, что я люблю пить после полудня чай и с удовольствием угощаю им приходящих ко мне женщин. Она принесла с собой собственную белую эмалированную чашку, которая была изрядно обита.

Потягивая чай, Софина громко чмокала губами. Таким образом она выражала свое удовлетворение его качеством. Поговорив с ней немного о выздоровлении Уильяма Д., шансах на успешную охоту и хорошей погоде после бури, я упомянула о церемонии алима.

— Уже все кончилось? — спросила я.

— О нет, — ответила Софина, — борьба будет продолжаться по меньшей мере неделю.

— Кто-нибудь пострадал при этом?

— Не очень сильно. До приезда господина Патнеми было по-другому.

— Расскажи, Софина, о старом времени, — попросила я.

Маленькая женщина осушила последнюю чашку чаю и уселась поудобнее в кресле из прутьев и лиан.

— Раньше, — начала она, — юноши применяли против женщин луки и стрелы. Всякий раз, когда одна из девушек становилась взрослой, следовали этому обычаю. Никто не хотел препятствовать мужчинам, но обычай племени требовал, чтобы женщины выступали против юношей и молодых мужчин. Однажды кто-то был убит во время схватки, настолько серьезной она была возле двери. Иногда в схватке участвовали более взрослые, женатые мужчины. Если жена видела, что ее муж старается попасть в дом, где находятся девушки, она имела право получить с него за это десять стрел с железными наконечниками. На эти стрелы она могла купить много ценных вещей. Теперь все иначе. Власти не одобряют обряда алима. Не одобряют его и отцы. Вот почему эта церемония теперь стала условной.

Я взглянула на Софину. Она казалась такой спокойной и равнодушной, словно речь шла о жаренье пизангов.

— Софина, я видела, что случилось прошлой

ночью, — произнесла я. — Один молодой человек прорвался в дом алима.

Женщина-пигмейка смотрела на меня, не мигая.

— О, конечно, Мадами, — согласилась она. — Но он тут же вышел через маленькую дверь на противоположной стороне дома.

Я налила ей еще чашку чаю, и мы заговорили о повседневных делах. Через некоторое время, сказав, что она должна приготовить детям ужин, Софина ушла, поблагодарив меня за гостеприимство. Я смотрела, как она пересекала поляну и как подпрыгивала ее эмалированная чашка, прикрепленная на поясном шнурке.

В эту ночь возле двери дома девушек вновь произошла схватка. Она не казалась такой энергичной, как предыдущая. Я подумала о том, что мне говорила Софина. Мне очень хотелось узнать, лицемерила женщина, разговаривая со мной, или нет. Однако в следующий раз побоище началось сразу же после ужина и продолжалось до глубокой ночи.

Я немного устала от всего этого и легла на кровать, чтобы почитать при свете штормового фонаря. Вероятно, было часа три ночи, когда я услышала доносившийся из глубины джунглей низкий звук, напоминающий мычание. Все звуки вокруг костров стихли. Снова раздалось мычание, похожее на доносившийся издалека звук горна, однако не такой мелодичный, как у настоящего инструмента. Отбросив книгу, я подбежала к двери как раз в тот момент, когда последние женщины спешили укрыться в своих хижинах. Мужчины сидели вокруг костров, пристально глядя прямо перед собой на пламя; никто из них не решался поднять головы и посмотреть в ту сторону, откуда доносился звук. Фейзи, который убил слона-самца копьем, сидел не шелохнувшись. Моке, лучший из охотников, точно прилип к земле возле костра. Херафу, слишком старый, чтобы думать о жизни, но достаточно молодой, чтобы не хотеть смерти, глядел только на пляшущие языки пламени. Я вспомнила ночь после похорон Базалинды, когда я стремглав, как последний трус, влетела в хижину Абазинги.

— Тот, кто смотрит на Эсамбу, — сказал он тогда, — должен умереть.

За речкой Лейло, которая была не шире проселочной дороги, вновь раздалось мычание. Оно доносилось с разных сторон. Я была белой женщиной, обладающей знаниями, которые дало образование. Мне следовало вооружиться и выйти в темноту, чтобы найти ответы на все вопросы, которые мучали меня. Но ничего подобного я не сделала. Я повернулась и вошла в хижину. Мне не хотелось увидеть лицо Эсамбы. На заре прибежал один местный житель с известием, что в лагере Валеси, расположенном недалеко, за речкой Лейло, умер один из родственников Андокалы. Я обратилась к Фейзи, который находился возле костра, где готовился завтрак.

— Что, прошлой ночью ходил Эсамба? — спросила я.

— Да, Мадами, — ответил маленький человек. — Все мы слышали его и боялись.

Не знаю, почему я это сделала, но я положила свою руку ему на плечо, посмотрела в его угольно-черные глаза и сказала:

— Я тоже боюсь. Я не желаю смотреть на лицо Эсамбы.

Фейзи только кивнул в ответ. Весь день я размышляла об этом странном, безвестном несчастье, называемом Эсамбой. Чем больше я ломала голову, тем меньше могла оправдать страх пигмеев и свои опасения.

На другой день, взяв мольберт, я пошла рисовать Анифу. Она сидела перед своей хижиной и скребла себя маленьким ножом. На ней был небольшой передник из тапы с узором в горошек, нанесенным краской коричневого цвета. На шее у нее висели бусы из шариков кораллового цвета, а на запястьях было по два браслета из ярко-голубых шариков. Более не было ничего, что могло бы скрыть ее совершенную женственность. Она была идеальной моделью для художника: женщина с восхитительными линиями тела, Анифа напоминала только что распустившуюся прекрасную розу. Вся она так и просилась на холст.

Посидев немного молча, Анифа не очень громко запела своим звонким контральто. Она пела ту самую песню, которую исполняла у входа в обрядовую хижину, когда отважный юноша прорвался сквозь кордон женщин внутрь. Во время работы у меня возникло желание спросить ее о второй маленькой двери обрядовой хижины. Но я подавила свое любопытство. В конце концов я была в глубине лесов Итури. Кто я такая, чтобы раскрывать секреты алима? Почему я должна пытаться опровергнуть версию Софины? Какие у меня имелись основания для этого? Лишь несколько слез, скатившихся по щеке старого пигмея да слабый крик девушки, утонувший в грохоте грома.