СЪЕЗД БАНКИРОВ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

СЪЕЗД БАНКИРОВ

В Самару мы прибыли — с большим опозданием — ночью, которую мы предпочли скоротать на вокзале, ибо извозчиков не оказалось, да и лакей предупредил меня, что путешествие по городу в ночное время небезопасно.

На другой день, как только появились извозчики, мы отправились прямо в банк. Но здесь встреча с Рожковским ясно показала, что смерть моего благодетеля и покровителя А. Ф. Мухина внесла существенные изменения в наши отношения. По крайней мере меня не пригласили зайти в квартиру Рожковского, а был лишь указан адрес загородного дома лечебницы Постникова, снятой под съезд.

Снятое помещение выглядело удобным, но следы советской власти сказались на его чистоте. Нам отвели две небольшие комнаты с очень бедной обстановкой. Заведующего помещением и столовой не оказалось, всюду царил беспорядок, и нам долго пришлось ожидать завтрака.

Встреча с коллегами, за исключением старика Ивана Петровича Домаскина, которого я раньше знал только понаслышке, была подчёркнуто холодной. Но тем не менее он оказался очень милым и любезным собеседником.

На другой день состоялось первое заседание съезда. Собралось около семидесяти человек. В президиум был выбран весь самарский Банковский комитет во главе с его председателем Рожковским.

Засим мы разбились на комиссии. Меня избрали председателем Комиссии по финансово-экономической политике, и я был этому сердечно рад. С самого начала войны я очень интересовался судьбой нашего кредитного рубля. Разыскивая источники по этому вопросу, я довольно основательно познакомился с ними.

Началась интересная, но тяжёлая работа. К сожалению, все комиссии посещались очень плохо, за исключением Комиссии по личному составу под председательством Де Сево, управляющего Самарским отделением Русско-Азиатского банка. Каждое её заседание, в сущности, превращалось в пленарное заседание съезда. Решительно все были заняты тем, как бы побольше урвать себе жалованья, совершенно не соотнося это с источниками получения доходов.

Это заставило меня обратиться к моим коллегам по Волжско-Камскому банку. Заручившись их согласием, я выступил на пленарном заседании с заявлением, что мы сами себе повышать жалованье не можем. Это дело или правлений, или в крайнем случае тех дирекций, которые мы должны здесь выбрать.

Поднялся невообразимый шум. Выступали ораторы, требующие исключения представителей Волжско-Камского банка со съезда.

Но исключить не посмели, и делегаты постепенно умолкли. Наконец были выбраны члены во временные дирекции банков, с возложением на них функций правлений. В нашу дирекцию были избраны Рожковский, Домаскин и Лемке (что мне объяснили относительной близостью их отделений к Самаре). Таким образом, я, имеющий наибольшие права на должность члена дирекции, оказался в подчинении у более младших по службе коллег, Рожковского и Лемке, но не протестовал. Однако из-за неявки на съезд управляющих Иркутским и Омским отделениями мои коллеги поняли, что новая дирекция не будет приемлема многими управляющими большими отделениями. Отделения эти должны были войти после присоединения Урала к Омскому правительству — в общую организацию банков. Поэтому было предложено составить, как высший орган управления, временный совет банка, в который автоматически включались бы все управляющие отделениями. На председателя этого совета были бы возложены обязанности высшего арбитра между управляющими и временной дирекцией.

Я предложил избрать на должность единственного члена совета нашего банка, находившегося на территории Омского правительства, — В. А. Поклевского-Козелла. Но коллеги отклонили эту кандидатуру, ссылаясь на его плохое знакомство с банковским делом, и единогласно выбрали меня. Избранием я был очень польщён. Произошло оно в конце съезда после ряда моих докладов по финансово-экономическим вопросам, имевших огромный успех.

Мои доклады сводились к следующим тезисам.

Начав с изложения истории денежного дела в России, хорошо мне знакомой и сразу заинтересовавшей съезд, я перешёл к решению основной задачи момента.

— Нужно или не нужно объединённому белому правительству печатать свои денежные знаки? Предположим, что мы отвергнем это предложение и поведём войну на те дензнаки, что находятся в кладовых всех банков на нашей территории.

Я лично думаю, что гражданская война затянется на многие месяцы. Сужу по опыту германской войны. Может быть, через год или два мы окажемся победителями и изгоним большевиков из Москвы. Однако печатный станок всё время будет находиться у них в руках. Большевики не ведут интенсивного денежного хозяйства, чтобы удержать кредитный рубль от падения своей стоимости. Они стараются извлечь из этой бумажки всё, что она может им дать, ведя её к обесцениванию. Поэтому через какой-нибудь год на душу советского населения придётся тысяч по сто кредитных рублей.

Не имея печатных станков, мы вынуждены будем всячески экономить, и, когда завоюем Москву, на душу победителей вряд ли придётся по тысяче рублей. Кто же окажется в выигрыше — победители или побеждённые? Отсюда вывод: нужно как можно скорее приступить к выпуску собственных денег, в течение первого месяца сделать обмен всех дензнаков рубль на рубль, а после этого принять прежние дензнаки по определённому курсу.

Приступив к печатанию собственных денег, его следует ограничить законом, который принято называть эмиссионным правом. Следовательно, нам нужно учредить единый Государственный банк и это эмиссионное право выработать. И я рекомендую съезду остановиться на следующем временном эмиссионном праве.

У нас, как говорят, есть золота и серебра, доставленного в Омск из Казани, на шестьсот миллионов золотых рублей. Эта сумма и должна составить основу обеспечения новых денежных знаков.

Старые рубли также следует присоединить к фонду обеспечения и периодически переоценивать по курсу дня, а новые деньги выпускать без размена на драгоценные металлы. А чтобы количество новых денежных знаков не превышало стоимость их обеспечения, надо будет установить курс в сопоставлении с ценами на продукты первой необходимости.

В настоящий момент цена кредитного рубля не превышает двадцати золотых копеек. Тогда стоимость золотого запаса составит не шестьсот миллионов, а три миллиарда кредитных рублей, то есть в пять раз больше золотого номинала. Кредиток старого образца по номиналу мы будем иметь на два миллиарда рублей. Их курсовая стоимость будет в пять раз меньше и выразится в четырёхстах миллионах золотых рублей, что в данный момент балансируется с двумя миллиардами выпущенных против них новых купюр. Против золота можно было бы выпустить три миллиарда кредитных рублей.

Несомненно, что стоимость нового рубля снизится на товарном рынке до десяти копеек. Тогда под золотое обеспечение можно будет выпустить ещё три миллиарда рублей. Но вот царские деньги, «зелёные» рубли и керенки в своём падении обгонят наши и, допустим, станут оцениваться в пять копеек за рубль. Придётся оценить их запас в сто миллионов золотых рублей, а стало быть, можно выпустить ещё один миллиард. Тогда общая сумма эмиссии ограничится семью миллиардами.

Когда же закончится гражданская война и мы будем в Москве, министру финансов легко будет произвести деноминацию в расчёте 17,424 доли золота на один рубль, выдавая рубль за десять, а может, и двадцать рублей Сибирского прави-тельства. Тогда восстановится и размен кредиток на золото. Но до этого времени расценка и товаров, и труда должна идти на прежний золотой рубль, а расплата — на кредитный рубль по курсу дня. Эта мысль не нова и принадлежит не мне: она применялась нашими дедами и прадедами после войны двенадцатого года и принесла прекрасные результаты. Тогда падение курса ассигнаций приостановилось. Вот если бы этот проект был проведён в жизнь, то и нам стало бы чем платить служащим. Пришлось бы не прибавить, а убавить довоенное жалованье младшим служащим процентов на двадцать, а старшим, быть может, и на сорок и по этим ставкам платить кредитными в пять раз больше. Это убавление жалованья необходимо, ибо мы за войну не разбогатели, а обеднели и прежняя, спокойная и сытая, жизнь отошла назад.

К сожалению, из всего многолюдного состава съезда только два или три человека слабо разбирались в вопросе. Поэтому оппонентом был приглашён профессор финансового права Казанского университета Будде. Но и он не внёс существенных поправок в мои доклады.

Несмотря на большой интерес всего съезда к моим выступлениям, собиравшим полный зал слушателей, члены моей комиссии отсутствовали, отговариваясь незнанием дела, и мне, в конце концов, пришлось работать одному.

Чрезвычайным событием на съезде был приезд члена правления Русско-Азиатского банка по фамилии Барбье. Переодевшись в платье крестьянина, он пробрался через линию фронта. Приветствуемый дружными аплодисментами, Барбье выступил с докладом, в коем настаивал на том, чтобы съезд вынес постановление о желательности открытия на территориях, занятых белыми войсками, французских банков, которые и регулировали бы финансы нового правительства наподобие немецких банков в советской России.

Съезд обещал обсудить этот вопрос, но к ходатайству не присоединился. Я восстал против этого решения, фактически отдающего не только все русские банки, но и всю Россию под власть Франции.

— Господа, — говорил я, — если советская Россия склонила свои знамена перед победителями, то мы пока не пленены союзниками, мы не побеждены, а сражаемся за нашу самостоятельность, за нашу свободу. Я не знаю, что будет лучше: продать Россию союзникам или заключить мир с коммунистами…

Такие выступления против предложения Барбье поссорили меня с представителями Русско-Азиатского банка, кои до конца беженства мне сильно вредили.

Съезд подходил к концу. Истек почти месяц со дня отъезда родных в Симбирск, откуда последние дни я не получал ни писем, ни ответов на телеграммы, вызывающие семью в Самару. А между тем известия с фронта приходили печальные.

Казань была отбита красными. Сызрань тоже находилась под ударом, и не было сомнения, что и Симбирск будет занят красными войсками. Я страшно волновался и не знал, что предпринять. Ехать ли самому в Симбирск, дабы соединиться с семьей, или поджидать её в Самаре?

В последнее воскресенье я отправился пешком через сады и дачи на Волгу. Какой красавицей показалась мне знакомая с детства река! Но и на ней отразилась гражданская война. Не было видно ни барж, ни плотов, ни пароходов. Река была почти мёртвой. Я просидел часа два на самом берегу, а потом, сняв сапоги, вошёл в воду и напился жёлтой мутной водицы. Что-то подсказывало мне долгую разлуку с кормилицей рекой. Память рисовала мне картины счастливого прошлого, ведь почти вся жизнь моя прошла на её берегах.

Вернувшись к обеду в помещение, где проходил съезд, я застал коллег чрезвычайно взволнованными. Оказалось, что ночью в нашем саду был найден большой склад оружия, зарытого красными.

Правительство Самары в то время состояло в большинстве из левых, ибо здесь собрался так называемый Комуч, т. е. бывшие члены разогнанного Учредительного Собрания. Политическое положение сложилось таким, что каждый день можно было ожидать восстания коммунистов, проникавших в Самару под видом рабочих. Само собой разумеется, такой состав Самарского правительства сильно сказался на отношении к съезду банкиров. Конечно, правительство нас только терпело и так же, как коммунисты, именовало нас «прихвостнями капитализма». Никто из членов правительства не явился с приветствием на съезд. Не побывал у нас и местный министр финансов. И не он один. Даже управляю-щий Государственным банком Ершов не счёл нужным посетить наш съезд. Из министров бывал лишь министр путей сообщения Белов, да и то потому, что хлопотал о займе для постройки ветки железной дороги, необходимой в стратегическом отношении, да ещё потому, что приходился родственником жене Рожковского и даже жил в его квартире. Единственный, кто приветствовал нас, — это депутат от местной биржи Неклюдов.

Наконец вернулась из Симбирска моя семья, и я вздохнул свободнее. Они еле-еле выбрались из города и нашли место на пароходе лишь потому, что на пристани оказался наш бывший повар Пётр. Он не только посадил их на пароход, но даже отвёл им каюту.

Надо было торопиться с отъездом, благо министр путей сообщения Белов обещал дать нам комфортабельный классный вагон.

Напоследок мы успели устроить отвальный обед, прошедший весело. Говорились тосты, в числе коих выделялись речи бывшего моего сослуживца талантливого оратора и поэта Александра Фёдоровича Циммермана.

Выпили и за моё здоровье, поблагодарив за большую работу, проделанную на съезде.

Незадолго до отъезда моя семья, осматривая Самару, столкнулась на улице с бывшим комиссаром Екатеринбургского отделения офицером Бойцовым. Сын мой не пожал его протянутую руку. В тот же день я получил от Бойцова письмо, в коем он умолял не выдавать его, ибо по убеждению он никогда коммунистом не был. Как доказательство он приводил свое деятельное участие в казанском восстании против коммунистов.

В льстивых выражениях он восхвалял меня как прямого, честного и храброго человека, не боявшегося выступить против коммунистов в Екатеринбурге.

Что было делать? Идти к коменданту с письмом и просить арестовать негодяя?

В сущности, я не мог утверждать, был ли Бойцов коммунистом. Но определенно мог сказать, что он, как я узнал при восстановлении банков в Екатеринбурге, был большим негодяем, бравшим взятки с владельцев сейфов за незаконную выдачу их ценностей. Впрочем, можно ли было в то время за такие действия причислять человека к негодяям? Ведь он, как-никак, многим лицам, правда, за мзду, но спас состояние, выдавая ценности, отобранные коммунистами. Так перепутались все понятия, что я, разорвав письмо Бойцова, решил предать дело забвению.

На съезде я особенно обрадовался встрече с Михаилом Михайловичем Головкиным, тогда ещё управляющим Внешним банком в Симбирске. И он был обрадован, увидев меня. Но, Боже мой, как он изменился, как опустился и постарел! Оказывается, он женился на сестре моего бывшего конторщика Котельникова, очень хорошенькой барышне. Вскоре после свадьбы с ним случился лёгкий удар. Он приехал с молодой женой, за которой сильно ухаживали многие члены съезда. Михаил Михайлович напомнил мне Платона Платоновича из «Горя от ума»: его внимательно опекала молодая супруга, не позволяя ни пить, ни курить, ни волноваться. И он сидел на съезде молча, не принимая участия в комиссиях и пленарных выступлениях.

Наконец настал день, когда все сибиряки оказались на вокзале в ожидании обещанного комфортабельного вагона. Но пришлось занять места в довольно потрёпанном и грязном вагоне третьего класса. Так ослабла власть министра путей сообщения, парализованная распоряжениями чешского командования.

На соединительной с Бугульминской дорогой станции, выйдя на платформу, я увидал Леонида Ивановича Афанасьева. Он, взволнованный известиями о взятии Симбирска красными, возвращался со съезда землевладельцев, который проходил в Уфе одновременно со съездом, выбиравшим всероссийских правителей. Мы затащили Л. И. Афанасьева на минутку в наш вагон, но времени было мало, и мы, не успев толком поговорить, расстались.

Нельзя было сказать, что обратный путь из Самары в Екатеринбург был безопасен. За несколько дней до нашего проезда довольно значительная колонна красных войск, направляясь из Уральска на север, попортила полотно.

В Челябинске местные таможенные чины начали осматривать багаж. Это была новость, указывавшая на удобства сепаратизма Уральского правительства. Я вёз с собой корзину с яблоками: Екатеринбург был беден фруктами. Ока-зывается, на фрукты наложена пошлина. Я тут же при страже с зелёными кантами, раздал часть яблок пассажирам и таможенник успокоился только тогда, когда я преподнёс и ему пять штук.

Дорогой жена и дети рассказывали мне обо всём виденном и пережитом в Симбирске. Они остановились у наших добрых знакомых Цимбалиных, которые купили дом у Глассона. В этом столь знакомом нам доме никаких перемен не произошло. Да и в жизни Цимбалиных тоже не было заметно ничего нового. Но в симбирском обществе, особенно среди помещиков, случилось немало тяжёлого: полное разорение, многие убиты и растерзаны крестьянами. Особенно страшна была смерть старика Гельшерта. Его разорвали солдаты на станции Инза, так же как и Толстых в их имении. Перси Френч была посажена в тюрьму и отправлена в Москву. Покончила жизнь самоубийством Катя Мертваго, предварительно застрелив свою мать.

Многие из симбирского общества пропали без вести, другие, сильно нуждаясь в средствах, не брезговали работой. Так, Надежда Павловна Королькова пекла пирожки и ходила на пристань их продавать. В бывшем магазине Юргенса, что находился в его доме, в коем родился Гончаров, был устроен ресторан, действовавший на очень оригинальных условиях. Там не было постоянного повара. Все работники, принадлежавшие в большинстве к симбирскому помещичьему обществу, приготовляя для дома, что-либо жарили, варили, пекли и для ресторана, куда и относили затем свои кулинарные произведения. Этим экономился и труд, и топливо. В большинстве случаев это были холодные закуски Конечно, каждая хозяйка изготовляла те блюда, которые ей особенно удавались, отчего подбор блюд был особенно вкусен и доступен по ценам Тут можно было найти вкусные пирожки, всевозможные салаты и бутерброды, холодный ростбиф и ветчину. Обслуживали барышни и дамы общества. Получая деньги за принесённые блюда, они кормили свои семьи Я не знаю наверное, кто был главным инициатором этой системы, но, думаю, здесь проявилась и инициатива, и могучая воля Леонида Ивановича Афанасьева. Конечно, многие дома были реквизированы красными. Зажиточных людей, особенно из купечества, посадили в тюрьму, но такого террора, как в Ека-теринбурге не было, хотя и произошли отдельные расстрелы. Расстреляли председателя суда Полякова и присяжного поверенного Малиновского. Последний, к счастью, оказался только раненным и, попав в больницу, выздоровел. Расстрелян был и Вася Арацков, бывший студент Казанского университета и фабрикант.

Эту сравнительную умеренность в терроре, пожалуй, можно объяснить присутствием среди коммунистов инженера Ксандрова. Он за многих заступался и даже спасал от верной смерти. Я когда-то встречался с ним у Курдюмова, в клубе на шахматном турнире. И однажды, помню, помешал ему пройти в Третью Государственную Думу, проведя вместо него Николая Алексеевича Вологина. Ксандров тогда поступил по-джентльменски: услышав фамилию рекомендованного мной кандидата, он снял свою кандидатуру.

Во время пребывания моей семьи в Симбирске вспыхнула эпидемия холеры. Молодёжь всё же набросилась на яблоки, что в изобилии созревали в цимбалинском саду, и Толюша захворал. Появилась рвота и спазмы в желудке. Он решил, что заболел холерой, и просил Цимбалина отправить его в холерный барак. К счастью, приём касторки и компрессы подействовали, и он поправился.

Получив с запозданием моё письмо и телеграмму, жена стала собираться в Самару, Но тут оказалось, что для выезда надо получить разрешение коменданта. Она отправилась к нему в бывший великолепный особняк Шатрова, но ей отказали. Помогло вмешательство Фёдора Степановича Серебрякова.

В Челябинске нам вновь пришлось поместиться в теплушке. Ночь была холодная: мы все дрожали под пледами. Но поезд шёл без опоздания, с восходом солнца стало теплее, и часам к восьми мы были уже в Екатеринбурге.

За время нашего пребывания в Самаре мою квартиру в Екатеринбурге отремонтировали, и мы переехали из дома Захарова.

Однако всей квартирой воспользоваться не удалось, ибо две комнаты из восьми пришлось сдать Министерству снабжения под канцелярию, а зал, в котором проходили наши собрания, зачислить под Банковский комитет. Впоследствии пришлось одну комнату отдать судебному следователю по цар-ским делам Соколову, одну — полковнику Тюнегову и ещё одну задержать для ожидаемого Чемодурова.

В первый же день переезда Толюша нашёл в своей комнате на подоконнике, между рамами, образок святой Богородицы. Сам образок не представлял из себя никакой ценности, но на обороте имелась надпись, сделанная карандашом самой Императрицей Александрой Фёдоровной. Эта надпись гласила: «Ёлка. Тобольск. 1917 год. Господи, спаси и сохрани. Александра». Каким образом уцелел этот образок? Ведь квартира моя сначала была отдана под комитет устроения праздника в честь чешских войск, освободивших Екатеринбург. Здесь же во время празднования была устроена кофейная для чехов. Наконец после этого работали маляры, и никто не тронул деревянный образок.

Все царские вещи были сданы следователю, но образок я решил оставить у себя как образ явленный. Он и теперь находится у нас под киотом и хранит пока нашу семью.

Вскоре по приезде пришли вести о падении Симбирска, Сызрани и Самары. С пути я получил телеграмму от Рожковского с просьбой похлопотать о классном вагоне. Конечно, эту наивную просьбу я выполнить не мог.

А банки, несмотря на полное отсутствие средств ко дню их открытия и невозможность платить по старым текущим счетам, всё же привлекали в свои кассы деньги. Это постепенно позволило проводить активные операции.

Кажется, ещё до отъезда в Самару была введена караульная повинность. Она заключалась в том, что все граждане, способные носить оружие, распределялись по полицейским участкам и призывались по очереди нести ночные караулы. Получил и я с сыном такое приглашение. Мы явились в наш участок к девяти часам вечера. Там собралось довольно много народу. Нас разбили на группы по пять человек и снабдили винтовками, но без патронов. Да если бы таковые и оказались, вряд ли можно было бы из оружия стрелять. Кажется, были испорчены замки. Толюшу назначили командиром группы, где я был рядовым, имея при себе, помимо винтовки, и собственный браунинг. Нам указали, какие именно кварталы должно обходить всю ночь, и мы тронулись в путь.

Никаких неприятелей, воров и убийц мы не встретили ни в первую, ни во вторую ночь. Мы бодро ходили по ули-цам солдатским шагом, но утомление быстро давало о себе знать. С разрешения нашего начальника отдыхали на том или другом участке на крылечке какого-нибудь дома. Под утро стало совсем тяжело. Так пришлось продежурить две ночи, а затем присылка повесток прекратилась, очевидно, из-за отмены постановления.

Помимо этой натуральной повинности, была возложена и другая. От коменданта чешского лазарета я получил в письменной форме приказ ежедневно поставлять одну лошадь с кучером и пролёткой. В то время из четырёх лошадей у меня осталась одна престарелая чистокровная кобыла Полканка и одна пролётка. Я проехал к коменданту лазарета и попросил просто реквизировать и лошадь, и пролётку, и кучера, так как при всём желании быть полезным лазарету не могу. Лошадь стара и не выдержит ежедневной гонки, да и пролётка требует ремонта, а платить кучеру жалованье, не имея от него услуг, несладко. Комендант сконфузился и сказал, что считает письмо ошибочным, и отменил своё решение.

Была попытка реквизировать мою пролётку каким-то русским генералом, которому потребовался экипаж для разъездов по городу. Он пришёл в банк в Екатеринбурге во время моего пребывания в Омске и потребовал осмотра пролётки. Но таковая за ветхостью Его Превосходительству не понравилась.

Наконец, пытались занять и мою только что отремонтированную квартиру. По этому поводу мне была прислана телеграмма в Самару.

Тогда съезд заступился за меня, обратившись к нашему правительству с просьбой не занимать помещений, принадлежащих банкам. Просьба была уважена. Я тоже просил правительство оставить мне квартиру, так как из шести управляющих банками только я один выселялся большевиками.

По возвращении со съезда из восьми комнат я оставил себе четыре, включая и зал, в коем проходили заседания Банковского комитета. Остальные послушный закону об уплотнении квартир — сдал. Как-то раз пришлось принять у себя и кормить одного французского полковника, ибо и для такого гостя не нашлось подходящего помещения. Полковник был очень удивлён, когда моя жена отказалась принять плату за проведённые у нас пять дней. Он полагал, что находится в меблированных комнатах, предъявляя без стеснений разные требования.