КРАСНЫЙ ТЕРРОР

КРАСНЫЙ ТЕРРОР

Вскоре после ссылки в Алапаевск великих князей большевики начали проводить самый жестокий террор. Началось с массовых арестов ни в чём не повинных «буржуев» и интеллигентов. Арестовывали наиболее популярных своими общественными работами людей. В первую очередь посадили в тюрьму присяжного поверенного Гавриленко, секретаря думы кадета Чистосердова и инженера Питерского. Питерский состоял членом совета Культурно-экономического общества, бывшего единственным, которое пользовалось при большевиках всеми правами легального общества. Но права эти были куплены слишком дорогой ценой, ибо именно через это общество большевики проводили обложение «буржуев». В то время правление общества уже внесло совдепу более двух миллионов рублей контрибуции и около миллиона дало городской управе в долг под векселя. Последнее, по существу, нисколько не отличалось от контрибуции. Городская управа вскоре после займа прекратила своё существование, сделавшись подотделом совдепа, а частные долги по примеру государственных долгов аннулировались.

В качестве члена правления этого общества мне совместно с Беленковым пришлось начать хлопоты по освобождению Питерского. Председатель правления Павловский, как человек очень юркий и беспринципный, друживший с большевиками, почуяв приближение террора, успел вовремя взять отпуск и отправиться к себе в деревню. Участь же Питерского оказалась в руках еврея Юровского.

На любезный приём Юровского рассчитывать не приходилось. Так оно и случилось. Юровский не замедлил показать себя, ибо продержал нас в ожидании приёма с девяти часов утра до трёх часов дня.

Приём носил строго официальный характер. Юровский сидел в кабинете председателя суда. Жестом руки он указал нам на стоящее около стола кресло и сухо, официальным тоном спросил, что нам нужно. Мы объяснили, что пришли хлопотать от имени Культурно-экономического общества за его сочлена Питерского, арестованного вчера вечером. Просим, если нельзя освободить заключённого, заменить тюремное пребывание домашним арестом или выдать его на поруки нашего общества.

Ответ был категоричен:

— Никаких изменений в предварительных мерах пресечения допущено быть не может.

— В таком случае нельзя ли ускорить его перевод из арестного дома в тюрьму, ибо условия заключения в арестном доме слишком тяжелы?

— В этом я охотно могу пойти навстречу. Питерский сегодня же будет переведён в тюрьму.

Однако этот день всё же не был потерян даром. В ожидании приёма у Юровского со мной на одной скамье сидели и другие просители, более почётные, чем я. Это были «товарищи» — простые рабочие с уральских заводов. Им по сравнению с нами оказывали почёт и принимали раньше, несмотря на то что пришли они позднее. Я целый день расспрашивал их о новых порядках, и, странное дело, все они высказывали неудовольствие комиссарами.

— Прежде жилось не хуже, но зато если и приходилось шапку ломать, так перед настоящим начальством. А ныне перед кем кланяться надо? Перед своим же братом рабочим! А он тебе и ломается, и издевается, особливо если ты ранее знавал его да жил с ним не в ладах… Беда!.. […]

Сердце радовалось, глядя на разочарование, которое уже тогда наблюдалось среди рабочих Урала. Казалось, близок час избавления России от нелепых, безумных мечтаний большевиков облагодетельствовать человечество.

Но чем ближе приближался этот час, тем свирепее становились коммунисты…

Вечером того же дня было арестовано ещё несколько человек, и в том числе Н. И. Беленков, брат А. И. Беленкова, который вместе со мной хлопотал об освобождении Питерского.

Был арестован и В. Ф. Щепин, управляющий Азовско-Донским банком. Его арестовал Юровский в своём кабинете, когда Щепин приехал хлопотать об освобождении Н. И. Беленкова.

Происходящее заставило меня сильно призадуматься о своей судьбе. Ночь прошла тревожно и в напряжённом ожидании, что сейчас придут и за мной.

На другой день мы с женой собирались пойти на похороны очень влиятельного в Екатеринбурге присяжного поверенного С. А. Бибикова. Но часов в семь утра раздался звонок, и, запыхавшись, в квартиру вошёл мой компаньон по приисковому делу В. М. Имшенецкий.

— Вы дома? Ну, слава Богу. А мне сказали, что вы арестованы. Вы знаете, вчера арестовали Беленкова, Первушина, Щепина и Макаровых… Вам надо немедленно скрыться, и я предлагаю вам сейчас же ехать ко мне на заимку.

Едва успел он проговорить эту фразу, как вновь раздался звонок. Все насторожились… Жена пошла отпирать дверь.

Тревога оказалась напрасной: с теми же советами пришёл наш добрый знакомый Н. Н. Глассон, товарищ председателя окружного суда. Он тоже настаивал на моём немедленном бегстве.

— Послушайте, Николай Николаевич, но ведь вы-то не бежите, а меня отсылаете в леса.

— Я другое дело. Если я стану скрываться, то что будут делать судейские? Слишком тяжело их материальное положение, чтобы лишить их ещё и той незначительной помощи и нравственной поддержки, которую в пределах моих слабых сил я им оказываю. Ведь Пермский суд в значительном большинстве своего состава покорился горькой судьбе и пошёл в кабалу к большевикам. Нет, Владимир Петрович, я не побегу. Да думаю, что меня они и не тронут. А если и тронут, то что же? Одним бобылём на свете станет меньше. Вот вам — другое дело. Вы семейный, ваша помощь нужна и жене и детям. Да и грехов за вами накопилось много. Только из-за того, что вы сумели собрать крупные суммы на поддержку бастующих педагогов и судейских, — если, Боже сохрани, узнают об этом наши правители, вам не посчастливится. Да и приём великих князей они вам не поставят плюсом. Нет, послушайтесь меня, бегите немедленно, иначе не сегодня, так завтра вы будете арестованы…

Делать нечего, пришлось подчиниться дружеским увещеваниям. Решено было, что жена пойдёт на похороны одна, а я тем временем отправлюсь на заседание Культурно-экономического общества и заявлю о своём отказе от дальнейшей работы в правлении. Вернувшись домой, выеду вместе с Имшенецким на заимку, расположенную в семнадцати верстах от Екатеринбурга, при разъезде Хохотун. По шоссе это расстояние вёрст на пять больше.

Жена решила остаться на несколько дней в городе и затем уже приехать на заимку вместе с дочуркой.

Расставание было особенно тягостным, но утешала мысль, что до сего времени большевики по отношению к женщинам держали себя хорошо и их не арестовывали.