ВЕЛИКИЕ КНЯЗЬЯ
ВЕЛИКИЕ КНЯЗЬЯ
Отношение Сергея Михайловича к прочим членам Царской фамилии, прибывшим в Екатеринбург, за исключением князя Палея, которому он благоволил, не было ни близким, ни отдалённым. Зная, что в Екатеринбурге нет свободного жилья, я предложил ему уступить одну из моих комнат двум несчастным беженцам. Великий князь категорически запротестовал:
— Нет уж, будет с меня и Вологды. Я там прекрасно устроился, чувствовал себя почти так же хорошо, как и у вас. И меня выслали за компанию с Константиновичами, ибо из-за их поклонения архиереям и монашкам создалось паломничество в монастырь, где Иоанн Константинович руководил хором. И путешествие наше сюда в вагоне я никогда не забуду. Они вечно ссорятся, мирятся и снова ссорятся, поют, кричат… Нет уж, прошу вас избавить меня от совместного с ними жительства.
Ввиду этого я начал подыскивать комнату для Палея и Константина Константиновича у знакомых. Игорь Константинович хотел жить совместно с Иоанном и Еленой Петровной, успевшей подыскать себе маленькую квартирку и даже начавшей делать кое-какие хозяйственные покупки, которые её очень забавляли. Комната нашлась у Агафуровых. Но Сергей Михайлович где-то навёл справки об этой семье и запротестовал, объяснив протест тем, что Агафуровы очень богаты и не считают денег. Их сын, сверстник великих князей, пьёт, много тратит, ведёт крупную игру, а зная легкомыслие и увлечение, свойственные молодёжи, Сергей Михайлович боится, что князья могут проиграться и в компании попадут в какой-нибудь скандал. В этом вмешательстве проглядывала фамильная заботливость и щепетильность.
Другой раз она сказалась даже в виде некоторой обиды.
Князю Палею очень хотелось выступить со своими произведениями в местной любительской художественной студии. Я передал это желание артистам-любителям и получил ответ, что все они будут очень рады сотрудничеству с ним. Но пусть он не обижается, если наружный приём будет более чем сухим: они боятся большевиков. Что же касается его пьес, то они просят их представить для предварительной цензуры.
Сергей Михайлович, не поняв, что цензура здесь подразумевается совершенно особенная, ответил, что даст ли Палей им свои пьесы — большой вопрос.
Кстати, о цензуре пьес при большевиках. Местная студия была закрыта за то, что один из артистов, цитируя слова Фамусова, сказал:
В деревню, в глушь, в Саратов,
В Совет солдатских депутатов.
Местные гимназистки, увидав молодых князей в соборе и не зная, кто они, почему-то приняли их за наездников из прибывшего цирка. Конечно, мгновенно влюбились, а затем, узнав, кто предмет их обожания, решили устроить вечер и отправили к ним депутаток с приглашением на бал.
На семейном совете Сергей Михайлович наложил своё вето:
— Как, вы хотите танцевать, когда Государь находится в заключении?..
Наконец мне удалось найти комнату у художника Ульянова. Князья пошли туда, их угощали завтраком. Условия подходили. Особенно Палею понравилась студия, где талантливый юноша рассчитывал писать картины. Да и Константин Константинович был в восторге от кокетливой хозяйки.
Но их мечтания растаяли как дым. На другой день ко мне приехал Ульянов и сказал, что лишён возможности сдать комнату князьям. Его предупредили, что в случае сдачи он будет объявлен контрреволюционером, а дом его разгромят рабочие Верх-Исетского завода.
— Я должен предупредить, Владимир Петрович, что и вас ожидает та же участь.
— Что делать, — ответил я, — нарушить правила гостеприимства выше моих сил…
Однако на душе стало скверно. О грозящей мне опасности я, конечно, Сергею Михайловичу не передал, но отказ в сдаче комнаты объяснил боязнью репрессий.
Дня через три-четыре пришлось, сильно поволноваться. В городе с утра произошла тревога. Разнеслась весть, что на вокзале, откуда слышались выстрелы, — дутовцы. Красноармейцы, коих было не много, версты за две до вокзала залегли по улицам в цепи, и поднимать их было нелегко. Зато изо всех щелей ползли «товарищи» — рабочие с винтовками.
Великий князь очень волновался, не уходил с улицы и всё время ходил по противоположной стороне.
Часа через два всё успокоилось. Оказалось, что своя своих непознаша: пришла рота в шестьдесят человек железнодорожной охраны и вступила в бой с местным вокзальным караулом, который был разоружён. Храброе воинство постыдно бежало, побросав винтовки в выгребные ямы.
Страстно хотелось верить, что это действительно Дутов и час освобождения настал.
Молодые князья хотя не очень часто, но посещали Сергея Михайловича. Бывали все, кроме Иоанна Константиновича. Раза два заходила ненадолго и Елена Петровна. Я имел удовольствие быть ей представленным. Княгиня одевалась более чем скромно: в чёрной юбке и такой же кофточке, в серенькой вязаной шапочке.
Молодёжи хотелось бывать у нас. По крайней мере Сергей Михайлович просил разрешения приходить к нам запросто, на что, конечно, я от всей души передал князьям нашу сердечную радость видеть их у себя. Этот вечер князья Палей, Игорь и Константин просидели у Сергея Михайловича в комнате. Палей прекрасно играл на рояле, но войти в наши комнаты они почему-то не решились — к великому огорчению моих детей.
Однако дня через два к нам пришли с визитом Константин Константинович и Владимир Павлович и просидели за чаем часа два. Палей очень много болтал, читал стихи Христиановича в альбоме Наташи и обещал в другой раз почитать свои.
Видимо, на молодых людей моя дочурка Наташа произвела впечатление.
На праздниках приехал хозяин-«кулак» — бумажный фабрикант — и, не застав меня дома, очень резко выразил моей жене негодование за то, что в его комнаты пустили «какого-то великого князя», грозя пойти жаловаться на нас в квартирную комиссию.
Узнав об этом, я был огорчён предстоящим выселением Сергея Михайловича. На другой день старик очухался, и вместо всяких объяснений я провёл его к великому князю.
Видимо, старик опасался за целость содержимого в шкафу, стоящем в зале, в котором хранил деньги или золото. Он стал при князе открывать его, но руки дрожали. Сергей Михайлович встал, взял от него ключи и открыл шкаф. Старик растаял и позволил князю остаться.
— Живите, живите, пока живётся.
А уходя, говорил мне: «Бог его знает, может быть, и в самом деле опять князем будет».
Не менее удивлён был я и претензиями офицера, вернувшегося из отпуска, за сдачу его комнаты.
Вместо ответа я вызвал князя и сказал, что вот молодой человек претендует на комнату.
Сергей Михайлович спросил Чебановского:
— Прикажете очистить?
Но тот сконфузился и больше претензий не заявлял.
Пришлось пригласить его к обеду с великим князем. Чебановский вёл себя корректно, чем дело и кончилось.
Сергей Михайлович любил ходить и покупать на базаре всякую снедь: крупу, творог, яйца. Кур, по-видимому, он любил не только есть, но даже изъявил желание ходить за нашим куриным царством.
Ревматизм великого князя требовал тепла. Но по деликатности он как-то не сказал, что ему холодно. Сам через парадное крыльцо пронёс со двора дрова и затопил в своей комнате камин, но забыл при этом открыть трубу, надымил и был сконфужен в уличении кражи дров.
Сергей Михайлович оказался страстным картёжником, и по вечерам мы частенько играли в преферанс, для чего я приглашал или Поклевского, или Тяхта.
Как-то раз во время игры великий князь обратился к нам с просьбой: не найдём ли мы поручителя для князя Долгорукова, посаженного в тюрьму. Дня через два я доставил письмо Долгорукова из тюрьмы, где тот просил о поручительстве, жаловался на болезнь и высказывал желание, чтобы его заключили с Государем. Дать поручительство согласился Тяхт.
Но хлопотать было уже поздно и опасно. Как выяснилось, князь Долгоруков был расстрелян вместе с графом Татищевым. Об этом мне поведал Терентий Иванович Чемодуров — камердинер Императора, прослуживший у Государя шестнадцать лет и впоследствии скрывавшийся в моей квартире от преследования корреспондентов разных газет. Его арестовали приблизительно за месяц до расстрела семьи Государя и забыли в тюрьме, отчего он считал, что остался жив чудом.
Играли мы с князем по маленькой, и ему ужасно не везло. Мне же, против обыкновения, сильно шла карта, и князь говорил ворча, что он никогда не видел такого везения. Он возненавидел расплату фишками и непременно требовал писать мелом.
Играли обычно в его комнате при закрытых дверях, так как за картами Сергей Михайлович почти всё время курил сигары.
После обеда я обычно приходил в зал, занимаемый Ремезом, и там Сергей Михайлович угощал меня кофием. Долго мы засиживались за этим приятным напитком в густом дыме его сигары и двух махорочных трубок, которые курили я и Ремез (папирос купить было негде, и всем приходилось довольствоваться махоркой, доставаемой с большим трудом).
Эти интересные беседы с каждым днём становились всё более дружескими. Первоначальное стеснение прошло, и, чем ближе мы становились друг к другу, тем больше привязывался я к Сергею Михайловичу.
Какое чувство притягивало меня к нему? Конечно, не любовь, а, скорее всего, жалость. Впрочем, русский народ редко употреблял глагол «любить», заменяя его словом «жалеть». Если это определение чувства правильно, то я искренне полюбил великого князя, искренне его жалел. Да и как было не жалеть, когда поневоле напрашивалось сравнение его и моего положении в прошлом и в настоящем. Если мне жалко было себя, утратившего и своё положение, и средства, то великий князь потерял несравнимо больше. Да и будущее его казалось во много раз безотраднее. Мне думалось тогда, что без банков не обойдутся и я, может быть, через год или два вновь поступлю в какой-нибудь из них. Ну, а великий князь? Вернётся ли к нему высокое прошлое, да и выдадут ли ему те пятьсот тысяч, помещённые в «Заём Свободы»?
Великий князь был уверен в конечной победе немцев. Он не верил в мощную помощь Америки и возлагал надежду на восстановление династии Романовых только благодаря немцам.
Сергей Михайлович искренне советовал русской интеллигенции работать с большевиками, чтобы растворить их, невежд, в интеллигентном труде. Так он рассчитывал найти линию примирения, считая, что в методе управления большевиков много общего со старым режимом.
— Точь-в-точь как при Императорском правительстве, но только у большевиков всё выходит в более карикатурном виде. То же держимордство, что и прежде, такой же Шемякин суд, такое же взяточничество.
К прошлому режиму Сергей Михайлович относился отрицательно. Заговорили о Пуришкевиче и его выступлении относительно водички Куваки Воейкова, к которой во время войны была проведена ветка железной дороги.
Великий князь Сергей Михайлович
в гостинной В. П. Аничкова,
Екатеринбург, март 1918
Я назвал это выступление Пуришкевича недостаточно проверенным.
— Да почему же вы считаете это выступление недостоверным?
— Да ведь было же опровержение правительства.
— Батюшка, да вы что, верили в правительственные опровержения? Неужели вы думали, что хоть одно опровержение прежних министров Николая, этих негодяев, было правдиво? Ложь, сплошная ложь, та же ложь, что и у большевиков, но только более тонкая, не такая наивная.
По отношению к Царю, а особенно к Царице он был сдержан в выражениях, но сквозь них просвечивало чувство неприязни к Государыне. На мой упрёк в том, что в развернувшихся событиях интеллигенция винит великих князей, боявшихся потерять свои права и мешавших Государю подписать конституцию, он горячо уверял, что все они неоднократно упрашивали Государя дать своё согласие на принятие конституции.
— Ведь нас не принимали, нас выселяли из Петрограда, как, например, моего брата Николая Михайловича, за слишком настойчивые советы пойти на уступки, равно как и за советы устранить Распутина.
Сергей Михайлович избегал говорить о Распутине и только раз сказал:
— Не верьте всему, что говорилось о его близости к Царице и дочерям. Всё это вздор. Такой же вздор и то, что Государь — пьяница. Я знаю его с юных лет и могу чем угодно поклясться, что ни разу не видал Николая Александровича пьяным. Да, он пил, но пил весьма умеренно. Всё это ложные слухи, распускаемые революционерами с целью дискредитировать Царскую семью.
Про возможность воцарения Михаила Александровича Сергей Михайлович говорил, что это будет такое же несчастье для России, как и царствование Николая. Оба были воспитаны Марией Фёдоровной и Александром III в таком подчинении родителям и были так изолированы от влияния жизни, что вышли бесхарактерными, безвольными людьми, легко поддающимися чужому влиянию.
Насколько это было уродливое воспитание, вы усмотрите из следующего рассказа.
— К нам в батарею, в лагерь, уже взрослым юношей был прислан Михаил Александрович для практического ознакомления со строем и артиллерийской стрельбой. Был он, во-первых, с «гувернанткой», как называли мы кавалерийского полковника, не отпускавшего от себя ни на шаг своего воспитанника. Ведь Наследник не только стеснялся разговаривать с офицерством… Нам была передана просьба Михаила Александровича не присутствовать при его обучении стрельбе, и мы все уходили, когда оно начиналось.
Артиллерия была любимым коньком Сергея Михайловича, но мне, профану, не запомнились долгие рассказы, касающиеся этой области.
Помню лишь, что на мой упрёк в том, что он в Карпатах как начальник артиллерии должен был предвидеть нехватку снарядов, великий князь горячо возражал и сваливал всю вину на Николая Николаевича.
— Он давал задания на шесть месяцев войны, и все эти задания мною были исполнены в точности. Наконец по этому делу я подал обширную записку Государю.
— Ну и что же? — спрашиваю.
— Да то же, что было всегда. Внимательно выслушал, со всем согласился, а затем мнение последнего докладчика одержало верх.
Последний раз я видел Государя в Ставке, но о его решении отречься от престола осведомлен не был. Узнал я об этом от Алексеева, который до конца моего пребывания в армии относился ко мне хорошо. Особой перемены ко мне штабных генералов я не замечал. После подачи в отставку я жил во дворце моего брата Николая Михайловича. Нам жилось хорошо при Керенском. Никаких вмешательств в нашу жизнь не было. Когда же пришло известие об отречении Михаила, я понял, что всё пропало.
Как уверял меня Сергей Михайлович, за отречение высказались Родзянко, Керенский и, кажется, Шингарёв. Гучков и Милюков были против.
С воцарением коммунистов великого князя выгнали из дворца, позволив взять самое необходимое, а из мебели — одно кресло и походную кровать, которую он и привёз к нам. Выгонял великого князя матрос, который заявил, что «довольно вам пить нашей крови и обкрадывать казну».
Затем матрос потребовал:
— Покажи, где спрятал золото.
Сергей Михайлович показал ему золотые часы.
— Только-то?
И начался обыск. Часы матрос взять не пожелал.
Засим князь поселился совместно со слугой, кажется, у князя Оболенского, но какого именно, не помню.
В комнате великого князя, на письменном столе, было несколько карточек Кшесинской, одна — с ребёнком. Ремез говорил мне, что князь её безумно любит и считает, что ребенок от него. Сам же он никогда и ничего о Кшесинской не говорил.
Думал ли князь, что ему угрожает казнь? Я предполагаю, что нет, ибо на мой совет ему и юным князьям бежать из Екатеринбурга Сергей Михайлович категорически протестовал.
— Куда я побегу с моими больными ногами, а главное, с моим ростом? Мне деваться некуда, и я больше всего опасаюсь, что нас захотят выкрасть, а потом поймают, и тогда, конечно, расправа будет короткая.
Князь был очень наблюдателен. Так, бывая несколько раз в областном совдепе, который помещался в моей квартире, он заметил в бывшей моей бильярдной комнате заметки роста моих детей, сделанные карандашом, и спрашивал:
— Кто это Лев, заметка роста которого выше всех?
Я объяснил ему, что это гувернёр моего сына Делявинь, офицер французской армии, которого потом мне удалось устроить через друга моей юности Ознобишина в Париж, к графу Игнатьеву.
Сергей Михайлович замечал решительно каждую мелочь, вводимую в форме Красной армии. Даже судейский герб на пуговицах и тот заметил. Кстати, в возможность быстрого восстановления армии великий князь не верил и говорил, что ранее пяти лет этого сделать нельзя.
Постановление о высылке князей в Алапаевск сильно подействовало на Сергея Михайловича, сказавшего на это: «Чувствую: это начало конца». Я успокаивал его как мог и советовал, хорошо зная округ, просить совдеп поместить великих князей на Ирбитский завод, где хороший дом, сад, озеро, а население состоит из бывших государственных крестьян-землепашцев. «Товарищей» там сравнительно мало, а посему в случае нужды князья найдут поддержку большинства.
Незадолго до отъезда Сергей Михайлович просил меня достать для князя Палея денег, о чём я упоминал выше. И я пригласил Палея к себе пообедать, дабы свести его с Агафуровым, согласившимся одолжить князю Палею пять тысяч.
Это был последний вечер, когда у нас был этот милый юноша поэт. К сожалению, мне не пришлось присутствовать на обеде, так как меня вызвали на заседание Культурно-экономического общества, и я описываю его со слов жены и детей.
На моё предложение пригласить Константина Константиновича и Игоря Константиновича Сергей Михайлович ответил отказом. Видимо, он хотел скрыть от них делаемый заём.
К этому обеду удалось достать хинной водки, и князь Палей с удовольствием выпивал рюмочку за рюмочкой, что делало его болтливее и интереснее. После обеда он подсел к роялю. Играл он хорошо, но всё больше романсы. Сыграв романс «В голубой далёкой спаленке», он, закрыв лицо руками, воскликнул:
— Боже мой, сколько дивных воспоминаний связано у меня с этим красивым романсом во время моего пребывания в Киеве!
Затем читал красивые стихи — кажется, «В монастыре», — кончающиеся словами: «Там на реке ледоход и весна, а здесь монастырь». Декламировал он неважно, но стихи были красивы. Повторил Палей и фразу, сказанную ранее Константином Константиновичем: «Мы, в сущности, рады нашему изгнанию. По крайней мере узнаем жизнь и людей, которых, к сожалению, ранее не знали».
Бедные юноши! Как мало они жили, как много перестрадали — и узнали не жизнь, а самую тяжёлую и лютую смерть.
После обеда Агафуров, передавший деньги в комнате Сергея Михайловича, удалился. Как раз в этот вечер пришла телеграмма, подписанная, кажется, Свердловым. В телеграмме Сергею Михайловичу отказывалось в его просьбе, адресованной Ленину, об оставлении великих князей в Екатеринбурге.
Старик телеграфист, принёсший телеграмму, просил моего сына показать ему великого князя. Сергей Михайлович с охотой вышел в прихожую, а за ним на одной ноге поскакал Палей. Оба они подали руку телеграфисту и этим так его сконфузили, что он ничего не мог говорить, а только низко кланялся. Вернувшись, оба передразнивали телеграфиста. Часов в одиннадцать Палей ушёл.