Кульминация

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Кульминация

Большой экспедицией в Грецию и на Балканы начался новый значительный отрезок в жизни поэта, эпоха, которая принесла более щедрые дары и добра, и зла, чем любой другой период его бурного жизненного пути: самые триумфальные победы, самые большие личные разочарования, самые крупные национальные события, самые высокие художественные достижения. Сороковые годы стали кульминацией его жизни.

Именно в эти годы исполнилась его мечта о всемирной известности, причем в таких масштабах, что ему приходилось, как Йеппе{55}, щипать себя за руку и спрашивать, неужели и вправду он, мальчик из бедной семьи, достиг таких вершин.

Еще во время первого путешествия в Германию в 1831 году он завел друзей среди немецких художников и поэтов, а впоследствии их стало гораздо больше. Немецкий народ знакомился с его удивительной судьбой разными путями, например из статьи о нем в очень распространенном энциклопедическом словаре 1838 года. К концу тридцатых годов в немецком переводе вышли «Прогулка на Амагер», три романа, первые сказки и «Книга картин без картин», в 1843 году последовал «Базар поэта». Больше всего читали роман «Только скрипач» и сказки. Во время путешествия на Восток он убедился, что его творчество известно в самых отдаленных уголках Европы, а когда на обратном пути он провел несколько дней в Лейпциге, вниманию к его особе не было конца. «О, как я тронут поклонением и любовью, с которыми меня встречают; вчера в гостях у Амалии Риффель [знаменитой пианистки] я увидел свой портрет, украшенный цветами; мой стол завален визитными карточками всех знаменитостей мира искусства; здесь, в Лейпциге… меня осыпают благодарностями за мои произведения». И все же этот почет не шел ни в какое сравнение с тем, что ожидало его в последующие годы. В 1843 году в Париже его чествовали наравне с величайшими писателями Франции, а когда год спустя он снова приехал в Германию, слава катилась ему навстречу. Повсюду его произведения были выставлены в книжных лавках, пассажиры в дилижансах и на железной дороге высказывали свое преклонение перед поэтом; один попутчик, пожилой священник, который знал о жизненном пути Андерсена, даже бросился ему на шею и назвал его «благородным человеком». Куда бы он ни шел, вокруг него толпились поэты и литераторы; в Брауншвейге поклонница восклицала: «Ich liebe Sie! Ja, ich liebe Sie!»[33]. И, добавляет Андерсен в письме на родину, «она была довольно красива, но замужем! Я не знал, что мне ответить, я поцеловал руку ей и пожал руку ее мужу, чтобы он не чувствовал себя обойденным».

Вершиной славы стало его представление ко двору в Веймаре, где молодой великий герцог заключил с ним дружеский союз. С тех пор все двери были для него открыты. Он был принят при немецких дворах и везде был гостем самой высшей аристократии, где ему старались выказать свое почтение и сделать его пребывание приятным. У него было только два разочарования: его должны были представить королю Пруссии, но тот как раз уехал из Берлина, и — что еще хуже — он нанес визит старому Якобу Гримму, собирателю сказок, и представьте себе: тот не знал, кто такой Андерсен! И спросил его, что он написал! Напротив, он хорошо знал давнего противника Андерсена — Мольбека! Этот маленький эпизод больше позабавил немецких друзей, чем его самого, и им пришлось утешать его тем, что Гримм во всех отношениях устарел на тридцать лет.

В том же году он получил радостное подтверждение признания на родине: его пригласили в гости к Кристиану VIII на остров Фёр, возле западного побережья Южной Ютландии, где королевская чета проводила лето. Это было в сентябре, ровно через двадцать пять лет после его первого прибытия в Копенгаген. «Как удивительна рука судьбы! — писал он Эдварду Коллину. — У меня так странно щемит сердце при мысли об этом; двадцать пять лет назад я с маленьким узелком пришел в Копенгаген, бедный, чужой мальчик…» А теперь он сидел за трапезой вместе с королем! Его сердце переполняла благодарность и, конечно, гордость. И на то, и на другое у него были основания.

Когда год спустя (1845) он снова отправился на юг, его поездка через Германию превратилась в настоящее триумфальное шествие. Проявлениям почтения и внимания не было конца. В Берлине, Лейпциге, Дрездене, Вене — всюду приемы при дворе и приглашения от самого высшего общества. Ко всеобщему восторгу и преклонению, он по-немецки читал свои сказки. Композитор Мендельсон с восхищением восклицал: «Да ведь вы читаете несравненно, никто не читает сказок так, как вы!»

В Берлине крупнейшие книгоиздатели сражались за право выпустить роскошное издание его сочинений. «Вероятно, я все же не такое ничтожество, как считает большинство у меня на родине; однако в настоящее время я вхожу в число светил, сияющих на чужбине!» — писал он домой. Кстати, с собранием сочинений получилось как с угриной головкой в сказке «Тадкий утенок»: как ни сражались две утиные семьи, ее унесла кошка — право издания получил лейпцигский книготорговец Лорк, датчанин по происхождению. Именно для этого издания Вильгельм Педерсен{56} сделал знаменитые иллюстрации к сказкам.

После оваций в Германии Андерсен продолжил свое путешествие, которое стало одним из самых продолжительных в его жизни и еще раз показало, с каким невероятным терпением он переносил даже самые тяжелые невзгоды, когда он хотел увидеть и узнать что-то новое. Путь его лежал из Вены в Рим и дальше в Неаполь, где он прожил почти два месяца и невыразимо страдал от необычайной в тот год жары. Эти летние муки он описал в начале сказки «Тень».

Двадцать третьего июня он наконец вырвался оттуда на корабле, идущем в Марсель, куда добрался после нескольких дней ужасной морской болезни. Первоначально он хотел отправиться в Испанию, где никогда не был, хотя прекрасно понимал, что такая поездка не лишена опасностей. «Там вас легко могут убить, но, как говорится, „теперь или никогда“» — замечает он в письме домой. В Неаполе его настоятельно отговаривали от поездки в летнее время, но еще из Марселя он писал Йонасу Коллину: «Я должен поехать в Испанию! Этого хочет господь». Несмотря на это авторитетное уверение, из поездки ничего не вышло, ибо на юге Франции стояла такая же душная жара, как в Неаполе, и поездка к испанской границе оказалась настоящим кошмаром: невыносимо хлопотные и скучные дни в дороге, бесконечные неприятности с французскими властями из-за его паспорта, шум и беспокойство в городах, где он ночевал. Это «путешествие по чистилищу» он с ослепительным юмором описал в «Сказке моей жизни».

Под конец он отказался от своих планов и сбежал на курорт в Пиренеях, чтобы восстановить силы. Гуляя в горах, он достиг границы и окинул взглядом землю обетованную (куда ему суждено было попасть лишь через шестнадцать лет), а кроме того, поупражнялся в испанском языке. «Испанцы с трудом понимают меня, — писал он Эдварду Коллину, — вам было бы интересно послушать. Смелости у меня хватает».

Он повернул домой и по дороге опять долго пробыл в Германии, но, несмотря на бесчисленные выражения почтения и внимания, ему было не очень уютно. Он чувствовал себя усталым и нервным. Во время путешествия он особенно усердно работал над жизнеописанием, которое должно было предварять немецкое собрание сочинений, а кроме того, его очень измотали трудности дороги по летней жаре южной Европы. Его также мучило, что он замечает постепенно нарастающий датско-немецкий кризис и некоторую неприязнь к Дании; он подозревал, что это принесет горестный конфликт для него, который любил свою родину и имел верных друзей в Германии.

* * *

Однако по возвращении домой в октябре 1846 года после почти годового отсутствия ему, к счастью, пришлось думать о другом. Он был поглощен новыми произведениями, в частности романом «Две баронессы», и изучением английского языка. Дело в том, что в Англии начал возникать интерес к его книгам. Уже в 1845 году были переведены три первых романа, вскоре последовали переводы сказок и немецкого жизнеописания, и он решил, что пора показаться там самому. Как и в Германии, появление наверняка повысило бы интерес и к его личности, и к творчеству.

В июне 1847 года он двинулся в путь через Голландию, где его книги были известны уже давно и где его, в частности, чествовали и славили на большом празднике искусств в Гааге. Он был полон благодарности, но ничуть не удивлен. Постепенно он привык считать себя европейской величиной. Но когда в конце июня он прибыл в Лондон, прием превзошел все его ожидания. Датский посланник посвятил ему все свое время и ввел в самые избранные круги лондонской аристократии. «Герцоги, епископы, ученые, виднейшие в мире люди разговаривают со мной так, словно я выдающаяся личность», — пораженный, писал он домой. Где бы он ни появлялся, его тут же окружали люди, желающие с ним познакомиться, он приобрел новых знаменитых друзей, которые тоже приглашали его к себе. Это был водоворот обедов, ужинов и приемов; подобного ему еще не приходилось видеть. Андерсен провел в Лондоне шесть недель, и за это время праздники и торжества его чуть не уморили. Слава радовала его, но он должен был признать, что за нее приходится дорого платить. Ужасно много сил отнимали встречи с таким количеством людей, да еще беседы по-английски; вероятно, это было утомительно также для англичан, потому что его английский язык был так плох, что Диккенс, которого он посетил, попросил его говорить по-датски, так легче было понимать. В виде передышки он, несмотря на сильный страх перед железнодорожными катастрофами, согласился поехать в Шотландию в гости к своему лондонскому банкиру, но отдыха не получилось, потому что и там продолжались изнурительные торжества. Под конец он так устал, что вынужден был отказаться от приглашения посетить королеву Викторию и принца Альберта, которые находились в охотничьем замке в Шотландских горах. Он повернул назад и, чтобы отдохнуть, спасся бегством в Германию, а в сентябре вернулся в Копенгаген.

Путешествие принесло ему бесконечно много радости, но и большое огорчение: датские газеты почти совсем не упомянули о его английском триумфе! Многие его письма наполнены горькими сожалениями по поводу этого унизительного равнодушия к датскому поэту, который прославляет свою страну в чужих краях. А по возвращении ему пришлось пережить эпизод, показавший, что в его соотечественниках еще жива зубоскальная зависть: через несколько часов после его приезда по улице шли два денди, и, увидев его в окне, один со смехом указал на него другому и громко сказал: «Смотри, вон наш знаменитый заграничный орангутанг!» Кстати, подобный прием ему оказали и год назад, когда он вернулся из Германии и вместе с Й.П.Э. Хартманом присутствовал в Королевском театре на постановке их совместного творения — оперы «Маленькая Кирстен». До тех пор она всегда шла с успехом, в этот вечер тоже раздавались аплодисменты — но и столь же громкий свист. «Этого ни разу не было! — сказал Хартман. — Я ничего не понимаю!» «Зато мне все ясно, — отвечал Андерсен. — Не волнуйся, к тебе это не относится, просто мои соотечественники увидели, что я вернулся на родину, и решили меня поприветствовать!»

Нужно признать, что Андерсен был прав, жалуясь на нелепую придирчивость копенгагенцев.

* * *

Но в эти годы славы поэт перенес и разочарования гораздо более серьезного характера. Он пережил последнюю большую любовь в своей жизни, несчастную, как и первая любовь к Риборг Войт. Предметом его чувств стала шведская оперная певица Йенни Линд. Эта выдающаяся актриса, одинаково великая в пении и в актерском искусстве, о которой Мендельсон сказал, что за все столетие не родилось подобной ей личности, уже в возрасте восемнадцати лет произвела фурор в Стокгольмской опере в роли Агаты в «Невесте охотника», а в 1843 году начала свою европейскую карьеру выступлениями в Королевском театре в Копенгагене. Именно тогда Андерсен познакомился с ней и сразу же воспылал любовью. Он постоянно находился возле нее, наедине или в гостях у датских друзей, и едва ли у нее могли быть сомнения относительно его чувств. Когда она уезжала, он передал ей письмо, «которое она должна понять» (как он записал в дневнике). Но она держала его на расстоянии. Конечно, она не имела желания выйти замуж в самом начале своей карьеры, во всяком случае, не за Андерсена. «Дружба — и больше ничего!» — отвечает мята в сказке на сватовство мотылька. Реплика опять-таки продиктована положением самого писателя в 1843 году.

Когда два года спустя, в октябре 1845 года, Линд снова оказалась в Копенгагене, он понял, что должен ретироваться. На большом празднестве, которое она устроила для датских друзей у себя в гостинице, певица, в частности, поблагодарила балетмейстера Бурнонвилля{57}, который так любезно заботился о ней в Копенгагене и был для нее настоящим отцом. В ответной речи Бурнонвилль заявил, что теперь все датчане захотят быть его детьми, чтобы стать братьями Йенни Линд. «Для меня это слишком много, — весело ответила она, — я лучше выберу себе в братья кого-нибудь одного! Не хотите ли вы, Андерсен, стать моим братом?» — И с бокалом шампанского в руке она подошла к нему и чокнулась. Не оставалось сомнения в том, что несчастный поэт должен сделать хорошую мину и выпить с ней на брудершафт.

Но он не мог ее забыть и, возможно, надеялся, что ее чувства переменятся. Во всяком случае, во время своего путешествия на юг в том же году он постарался оказаться в Берлине в декабре, вместе с ней. Он рассчитывал, что они вдвоем встретят рождество, и потому отказывался от других приглашений. Но она не появлялась, и он просидел один в своих комнатах в гостинице.

Портрет Йенни Линд

Только в восемь часов он перестал ждать и отправился в гости к немецким друзьям. Когда на следующий день Андерсен не без горечи рассказал ей, как был вынужден провести сочельник, Йенни засмеялась и сказала: «Мне это и в голову не пришло, я думала, вы веселитесь с принцами и принцессами, а кроме того, меня пригласили в гости, но мы устроим еще один сочельник, и дитя получит свою елку в новогоднюю ночь!» Так и вышло, и о романтической встрече двух детей Севера сплетничали и болтали газеты, а Андерсен описал ее в своей немецкой автобиографии 1846 года. Их дружба стала событием европейского значения, что способствовало еще большей его популярности во время пребывания в Англии в будущем году, так как он — едва ли случайно — прибыл в Лондон как раз в то время, когда Линд выступала там в опере. Впрочем, оба были очень заняты и встречались всего пару раз. С тех пор поэт не имел от нее никаких вестей. Через три года она поехала на гастроли в Америку и в 1852 году вышла замуж в Бостоне за немецкого пианиста.

Андерсен повстречал супружескую чету в Вене в 1854 году, но старая любовь уже прошла. Тогда он видел ее в последний раз.

* * *

В 1848 году произошли новые события, оставившие в его жизни глубокий след, хотя и совсем иного рода: в январе смерть Кристиана VIII, которую Андерсен переживал как утрату доброго друга, а через несколько месяцев шлезвигская война. Его бесконечно захватило великое национальное движение, во многих стихотворениях он поэтически выразил настроения времени, написал в защиту датской стороны длинную статью в «Литерари газетт» в Лондоне, с редактором которой был знаком по своему пребыванию в Англии годом раньше. Летом он в очередной раз гостил в фюнском имении Глоруп, где помещалась штаб-квартира шведского вспомогательного корпуса, и написал об этом в лейпцигском журнале «Нордишер телеграф», который единственный в Германии печатал материалы, отражавшие датские взгляды в противовес распространенным антидатским тенденциям в немецкой прессе. Из Глорупа Андерсен с волнением, смешанным с любопытством, наблюдал за развитием военных действий в Ютландии и даже собирался перебраться на остров Альс, где размещались датские войска. «Мне ужасно хочется посмотреть, что там происходит», — писал он домой. Но из этого ничего не вышло.

Осенью он еще раз выступил выразителем настроений времени, написав для торжественного представления в Королевском театре по случаю его столетнего юбилея драматический пролог «Данневирке искусства», очень национальное по духу, но несколько поспешно написанное произведение, за успех которого не без оснований немного волновался. На премьере была буря аплодисментов, вероятно за счет национального содержания, но критика оценила эту поделку скорее как хорошо задуманную, чем хорошо исполненную.

Но сопереживание поэта страданиям своей страны и своего народа было подлинным. С каким непосредственным участием он следил за датскими солдатами, подвергавшимися опасностям войны, видно из маленького эпизода того времени. В апреле 1849 года взорвался линейный корабль «Кристиан VIII», и лишь небольшой части команды удалось спастись. Вскоре после катастрофы Андерсен встретил на улице хорошего приятеля, который, сияя от счастья, рассказал, что лейтенант Ульрих спасен и утром вернулся в Копенгаген к своей семье. Андерсен его вообще не знал, но был потрясен до слез. Он непременно хотел его увидеть, тут же помчался в дом к незнакомой семье, без раздумий вошел в комнату и, плача от радости, бросился на шею спасенному юному лейтенанту.

Однако многочисленные душевные переживания тяжело сказывались на принимавшем все близко к сердцу писателе, он чувствовал себя больным и физически, и психически и в мае решил поехать немного отдохнуть. Он отправился в Швецию, где его творчество было широко известно, но не обрел покоя, которого искал. Слава катилась перед ним, точно волна в наводнение, повсюду его чествовали и славили, праздничные обеды в Стокгольме и Упсале шли один за другим, его трижды приглашали на обед ко двору, где он читал свои сказки королевской семье. Двухнедельная поездка по Далекарлии приостановила торжества, но потом они снова продолжались в Стокгольме и по пути домой в Гётеборге. Он радовался своей славе и гостеприимству шведов, но в письме домой признавался, что это все же чересчур — быть столь известным, что из-за излишнего внимания не имеешь ни минуты покоя.

Он вернулся в Копенгаген в августе и присутствовал при вступлении в город датских войск. Импульсивный писатель бросал им из окна цветы, что вызвало упреки со стороны его всегда готовых на критику соотечественников, которые сочли это безвкусной выдумкой. Через несколько дней солдатам и матросам показывали «бесплатную комедию» в недавно открывшемся театре «Казино»{58}, и Андерсен тоже присутствовал там, хотя в десять часов у него отходил поезд на Фюн.

Во время посещения Ютландии в 1850 году он побывал во Фредерисии и с глубоким волнением осмотрел окопы и солдатские могилы. «Я поправил сваленные ветром венки и все время возвращался на это место», — писал он Эдварду Коллину. Глубоко затронула его битва при Истаде 25 июля 1850 года, где погиб верный друг юности полковник Лэссё{59}. Он был потрясен при мысли о многочисленных молодых датчанах, которые пали в борьбе. В августе он писал Ингеману, что ему очень хотелось бы поехать туда и увидеть «жизнь и деяния» солдат, но на это у него не хватает мужества — «я знаю, что все это буду видеть сердцем». Он был взволнован и долгое время не мог писать.

* * *

Просто поразительно, что в это бурное десятилетие, постоянно путешествуя по стране и за границей и к тому же поглощенный национальными событиями, Андерсен все же находил время так много писать. Создается впечатление, что ему лучше всего работалось, когда вокруг него и с ним постоянно что-нибудь происходило. Бесконечное число раз в своей жизни он благодарил судьбу за счастье создавать литературные произведения, но в сороковые годы на то было больше оснований, чем когда-либо. Его творчество тех лет и по концентрации мысли, и по интенсивности чувства, и по мастерству формы было лучшим, что создал его гений. В 1842 году вышел «Базар поэта», его наиболее содержательные и живые путевые заметки, в 1848 году — «Две баронессы», один из лучших романов, в 1851 году — еще одни путевые заметки, «По Швеции». А между этими крупными произведениями он нашел время и силы написать ряд своих самых гениальных сказок. «Соловей», «Гадкий утенок», «Снежная королева», «Колокол», «Тень», «История одной матери» входят в число тех сказок, которые появились в этот тревожный и тем не менее счастливый период. В то же время он продолжал писать и пьесы.

Необыкновенный расцвет сил, прекрасный сам по себе, но вдвойне удивительный, если знать о его чувствительной натуре, постоянно повторяющихся приступах нервного истощения, физической и психической слабости. Только несгибаемая воля к жизни и огромная потребность созидать помогали ему высоко держать голову.