Путевые заметки

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Путевые заметки

В Копенгагене многие не понимали, почему Андерсен так часто путешествует. «Почему он не может побыть дома, где у него столько добрых и верных друзей?»— не раз спрашивал старый Йонас Коллин.

Но писатель думал иначе. «Кто путешествует — живет!»— говорил он. Он мог бы также сказать, что интересно повидать чужие страны, или что путешествия дают ему необходимое при его нервном, беспокойном характере разнообразие, или что он не может выдержать долгого пребывания в Дании. Да и что вышло бы из его мировой славы, если бы он сам не путешествовал и не создавал ее? Он должен был представлять самого себя и возбуждать интерес к своим произведениям. Наконец, он должен был путешествовать, чтобы собирать материал для своего творчества. Все, что можно было использовать в Дании, он обнаружил в течение одного десятилетия, а потом ему нужно было посещать и другие страны, искать новое.

Таким образом, он стал космополитом в датском литературном болоте. Он больше поездил по свету, чем любой другой датский писатель. Он объездил почти всю Европу, побывал даже в Греции, на Балканском полуострове, в Испании и Португалии; его нога ступала по земле Северной Африки и Малой Азии; он уже собрался было в США, но побоялся переезда через Атлантический океан.

Путешествия — это своего рода искусство, и оно доступно далеко не каждому. Для этого желательно быть практичным и экономным — Андерсен отличался и тем, и другим — и нужно обладать любознательностью и пытливым взглядом. Плохой путешественник быстро устает и начинает читать газеты. Настоящий путник вытягивает шею, чтобы ничего не пропустить, и всегда все замечает. Андерсен никогда не уставал смотреть, и его взгляд никогда не притуплялся. Но он был, конечно, не просто турист. Он был поэт и писатель. Быть поэтом — значит видеть все гораздо отчетливее, чем другие; он схватывал трогательное или комическое в случайной ситуации, необычное в пейзаже или интересное в людях, которые мелькали перед ним в пути. Мы, обыкновенные путешественники, видим человека на вокзале или на улице. Какое смешное лицо, говорим мы себе — проходим мимо и начинаем думать о другом. Но у Андерсена впечатление оставалось, продолжало существовать в его воображении, а потом претворялось в шедевры, которым присущи и комизм, и красота, и глубина. Он все время что-то переживал, у него словно был особый дар, которым обладают немногие, — попадать в любое место именно в ту минуту, когда там происходит что-то интересное; или, может быть, секрет заключался в том, что он обращал внимание на мелочи, мимо которых остальные просто проходили? Когда однажды он рассказывал о своих приключениях адмиралу Вульфу, этот суровый старый вояка в притворном отчаянии схватил себя за волосы и воскликнул: «Это выдумка, черт меня побери, сплошная выдумка! С нами никогда ничего подобного не случается!» А кроме того, как уже сказано, Андерсен был писателем — это значит, что он все время был настороже, искал материал для своего творчества. Поэтому он неустанно, просто педантично вел дневник своих впечатлений и записывал все, что ему рассказывали другие. Поэта Х.П. Хольста, его спутника в поездке по Италии зимой 1841 года, очень раздражала манера Андерсена проводить время. В письме домой из Неаполя Хольст писал о нем: «Он ничего не видит, ничем не наслаждается, ничему не радуется — он только пишет. Когда я вижу, как он в музеях непрерывно водит карандашом, записывая все, что хранитель рассказывает о статуях и картинах, вместо того чтобы смотреть на них и радоваться их красоте, он напоминает мне писаря, который составляет опись имущества покойника и с мучительным усердием в поте лица перечисляет каждый обломок и огарок, живя в постоянном страхе, как бы не забыть чего занести в каталог (то есть в роман)».

Хольст был несправедлив к нему. Андерсен видел все гораздо лучше других, но сейчас же принимал меры, чтобы память не обманула его, когда он будет придавать наблюдениям или объяснениям литературную форму.

Именно оригинальная способность видеть и переживать, воспринимать и передавать настроение делали его путевые заметки столь популярными у его современников и делают их пригодными для чтения и в нашем веке. Часто его называли журналистом, но его нельзя сравнивать с современными образованными и сведущими журналистами (как правило, он приезжал в страну довольно плохо подготовленным), скорее — с нашими торопливыми репортерами. Он смотрел на людей и вещи и рассказывал о том, что видит. Его рассказы обязаны своей удивительной свежестью тому, что он приезжал без заранее заготовленных мнений — у него не было идей, подтверждения которым он искал, или мерок, которые нужно было проверить, и суждений, которые нужно было вынести. Другое дело, что во время самого путешествия или позже он охотно разузнавал легенды и истории, связанные с местностями, которые он посещал или посетил. Без этого копания внутри, как ему казалось, горы, леса и руины остаются лишь пустыми декорациями.

Когда его исторические сведения и наблюдения иссякали, он нередко прибегал к помощи фантазии. Его заметки, как правило, звучат очень правдоподобно, но не всегда соответствуют действительности. Он вплетал в них события, которые произошли с ним в других местах, если они в новом окружении выглядели более живописно, или давал захватывающие описания вещей, которых вовсе не успел повидать. Некоторые из самых смешных эпизодов представляют собой чистый вымысел. Но не следует судить его слишком строго. Во всяком случае, читатели того времени охотно прощали писателя, когда он ради эффектности и развлекательности немного приукрашал реальность. Его путевые заметки представляют собой Dichtung und Wahrheit[38].

Путевые заметки много читали не только по названным причинам, но еще и потому, что они выгодно отличались описанием стран, которые посещали немногие датские писатели. Для современного читателя они представляют интерес с исторической точки зрения, изображением жизни европейской аристократии и простого народа более ста лет назад, когда новая техническая цивилизация постепенно начала завоевывать свои права, но еще не заполнила нашу часть света дымом, шумом и скоростью.

Тем не менее описания весьма ограниченны. Напрасно ждать от них освещения политических или социальных проблем. Андерсен родился в те времена, когда все общественные вопросы решались королем и его приближенными, и жил в среде, где интересы сводились к высшим ценностям поэзии. Всеохватывающие изменения, происшедшие при его жизни в европейском обществе, оставили в его мировоззрении очень небольшой след. Он не разбирался в политике и воздерживался от каких бы то ни было политических дискуссий. Он почти что боялся тех огромных сил, которые начинали приходить в движение. События 1848 года настолько сказались на чувствительном писателе, что на следующий год ему пришлось ехать в Швецию, чтобы восстановить свои силы, а военная и политическая обстановка 1864 года привела его в совершенное замешательство.

Напрасно было бы также ждать от него глубокой характеристики людей, с которыми он встречался во время путешествий. Его наблюдения почти всегда поверхностны. Очень типично для него упоминание в «Базаре поэта» о том, что в глубине души он терпеть не может греков, зато к туркам относится с большей симпатией. Но ему и в голову не приходило поискать объяснение подобному чувству и тем самым лучше понять эти два народа. Его сильная сторона заключалась в острой, но поверхностной наблюдательности, и он восполнял фантазией отсутствие основательных знаний о том, что видел.

Но при всей ограниченности у Андерсена можно получить хорошую информацию, а кроме того, симпатичного и оригинального попутчика. Последнее приятнее в книгах, чем в действительности. В книгах почти незаметны его заботы и огорчения, его ипохондрия и другие нервные слабости, в жизни часто причинявшие много хлопот молодым членам семейства Коллинов, которых он несколько раз приглашал путешествовать с собой. Напротив, читатель получает лишь удовольствие от его обаятельного любопытства и свежего, полного фантазии восприятия мест и событий.

* * *

Первая из его пяти книг путевых заметок явилась плодом поездки по Германии в 1831 году. «Теневые картины»[39] вышли всего через три года после «Прогулки на Амагер», и можно было опасаться той же словоохотливости, которая отличала произведение начинающего писателя. Несколько легкомысленное вступление вызывает самые худшие предчувствия, но они скоро рассеиваются. Очень быстро писатель переходит к рассказу о своих впечатлениях. День за днем мы следим за его странствиями пешком или в дилижансе через Гарц, в Дрезден и Саксонскую Швейцарию и назад через Берлин и Гамбург. Какое впечатляющее описание покоя в летнем пейзаже Гарца и тишины в живописных городках, поэзии Броккена на восходе солнца и великолепных видов с Саксонских гор; оживленного Дрездена с его высокими башнями, куполами и быстрой Эльбой, которая катит свои желтые волны под мостом Августа, и Берлина с его многомильными, длинными и скучными улицами, благословенной пылью и бесконечными берлинскими шутками, которые слишком напоминали ему Копенгаген!

Приходится только удивляться, что двадцатишестилетний автор уже умел так блестяще писать. В пейзажах чувствуется поразительная точность, а в рассказах о трудностях путешествия и о разных забавных людях, с которыми он встречался, — неутомимый юмор. Когда он однажды вечером зашел в кабачок в каком-то городке в Саксонии, его взгляду предстала живописная картина: «Несколько крестьян сидели группой и играли в карты; о, какие у них были характерные лица! По крутой лестнице, которая вела сюда из номеров, как раз спускалась девушка со свечой; свет от свечи падал на свежее молодое лицо, которое украдкой поглядывало на незнакомцев… Скоро подали ужин, несколько жареных уток весьма почтенного возраста; хозяин стоял в красивой серьезной позе, скрестив руки, и смотрел на нас и на уток с таким выражением лица, будто ни те ни другие не пришлись ему по вкусу. Мы отошли ко сну — но не будем говорить об этой ночи! Мне достаточно и того, что я пережил в действительности. Природа и ремесло совершили глупость: а именно первая сделала меня слишком высоким ростом, а второе, наоборот, постель слишком короткой; от отчаяния я изобразил сомнамбулу и спустился в общую комнату, но здесь все выглядело слишком романтичным! Вокруг на охапках соломы дремали несколько стражников с густыми черными бородами; безобразный черный бульдог, похожий на потертый баул, бросился мне навстречу, рыча боевую песнь, и я, как мудрый генерал, ретировался. На улице лились и плескались потоки дождя, словно говоря: „Смотри, вот так было во время всемирного потопа“».

В книге есть и безжизненные куски, но некоторые места относятся к самым забавным из всего им созданного, например бесконечно комичное (и полностью выдуманное) описание поездки в дилижансе из Берлина в Гамбург.

В первоначальном виде «Теневые картины» заканчивались глубоким сожалением по поводу злой критики, которая, как только его путевые заметки напечатают, начнет выискивать недостатки — и, конечно, найдет их. Но позднее этот кусок представился ему слишком похожим на его положение в 1831 году и в позднейших изданиях был изъят. Кстати, его страх был напрасен. Книга была — и по заслугам — очень тепло принята как читателями, так и критикой; даже Мольбек остался ею доволен.

* * *

В 1842 году, когда Андерсен писал свою следующую книгу путевых заметок, он был уже известным, даже знаменитым писателем, чьи книги могли рассчитывать на интерес уже потому, что написаны им. Но даже если бы он еще не завоевал известности, это произведение обеспечило бы ему имя в литературе. «Базар поэта»[40], рассказ о великом путешествии на Восток в 1840–1841 годах, отличается свежестью наблюдений, интенсивностью настроений, оригинальностью языка, силой и точностью описаний природы и людей, описаний, которые редко встречаются в его творчестве, за исключением сказок.

В течение многих лет он мечтал написать большую книгу о дальних странах. В 30-х годах путевые заметки вошли в моду, в частности, он читал знаменитое «Voyage en Orient»[41] Ламартина, которое ему очень нравилось (во всяком случае, пока он не написал собственное voyage[42], и описание путешествия по Северной Африке Пюклера-Мускау{64}, которое, напротив, раздражало его; он считал, что, будь у него те же возможности для поездок, он сам написал бы гораздо лучше. Такой случай представился ему в 1840 году. Он получил много денег от «Мулата», а кроме того, пособие от короля, и этот капитал позволил ему совершить одно из самых длинных путешествий в своей жизни, продолжавшееся почти девять месяцев: в Италию, Грецию, Константинополь и Балканские страны.

Это восточное путешествие было по тем временам подвигом, а его заметки о нем — не меньшим подвигом. Первые части книги (Германия и Италия) состоят из отдельных описаний, букета впечатлений от двух стран, с которыми он был знаком раньше. Современный читатель обратит особое внимание на гениальные картины немецких городов. «У каждого города, — пишет он — от вечного Рима до нашего могильного тихого Сорё, есть свой характер, с которым можно познакомиться, даже привыкнуть». Его искусство заключалось как раз в том, чтобы дать возможность читателю почувствовать этот характер. То или иное, казалось бы, незначительное наблюдение, случайное рассуждение открывает перспективу и как по волшебству соединяет улицы, дома, людей и историю в целую картину души города: почтенный, старый и в то же время современный Нюрнберг… Мюнхен, где есть что-то и от юга, и от севера, этот беспокойно растущий город на пологих берегах реки Изар, которая шумит и бурлит, словно говоря: «Дальше! В путь! В путь!»… или Инсбрук с его пестрой народной жизнью, запертой внутри зловещих гор, похожих на грозовые тучи. Именно в этой части «Базара» помещено знаменитое описание первой железнодорожной поездки писателя. Рассказ светится восторгом, который Андерсен испытывал от этого чуда новой техники. Современную поэзию дороги, пишет он, можно найти в быстрых, удобных железнодорожных вагонах, а не в тесных, битком набитых дилижансах.

Однако ему пришлось воспользоваться сим старинным способом передвижения по пути дальше на юг. Из Инсбрука он выехал вечером по пустынной проселочной дороге через Бреннерский перевал. «Следы колес шли вплотную к глубокой, отвесной пропасти, где нет никакого ограждения, ничего, кроме встречающихся изредка могучих елей, которые цепляются своими длинными корнями за откос; при свете луны пропасть кажется бездонной; какая тишина! слышны лишь звуки журчащего ручья; мы не встретили ни одного путника, ни одна птица не пролетела мимо; и скоро так похолодало, что стекла повозки разукрасились морозными цветами, и мы видели только лунный свет, разбивающийся о края цветов».

В следующих главах дается ряд картин дальнейшего путешествия по Италии. К числу самых красивых относится вечерняя прогулка по проселочной дороге через Апеннины, где снова впечатляюще описаны покой и тишина в природе. Однако самая знаменитая глава посвящена поездке на веттурино[43] из Флоренции в Рим, это лучшая часть книги. Читая ее, до мозга костей чувствуешь, каково было путешествовать по Тоскане в те времена: тряская езда по плохим дорогам, грязь на постоялых дворах, нашествие мух и комаров, удивительная смесь порока и красоты в маленьких городах. В Отриколи казалось, что улицы «мостили во время землетрясения; на постоялом дворе было такое изобилие грязи, что я предпочел ужинать в хлеву, чем в этих засаленных комнатах, там по крайней мере запах был естественный. Зато виды были бесподобно прекрасны; выступали сине-зеленые горы, расстилались глубокие и плодородные долины. Красота и грязь — да, верно говорят, что в мире нет совершенства, но поистине здесь совершенно и то и другое». Остроту рассказу прибавляет портрет невыносимого английского туриста, эдакого самоуверенного и невоспитанного чудовища, который всегда занимал лучшее место в дилижансе и за столом хватал лучшие куски, был со всеми груб и всем недоволен, от обслуживания на постоялых дворах до водопадов Терни, — как раз подходящий тип, чтобы вдохновить всегда живую фантазию Андерсена. Насколько правдива история о нем, судить невозможно, но, надо думать, это не сплошная выдумка.

Можно простить автору, что главы о Риме и Неаполе кажутся немного блеклыми после этого фейерверка — и после «Импровизатора», где он нарисовал оба этих города и пейзажи вокруг них столь незабываемо, что каждое новое описание кажется лишь слабым повторением, вторым сортом его впечатлений от этих мест.

Но, начиная с Неаполя, все было новым для него и для читателей, и отсюда «Базар» становится связным описанием путешествия, которое начинается с переезда по морю, а потом разворачивается в широкую панораму юго-восточной Европы. Как уже рассказывалось выше, он плыл на французском пароходе восточной линии — уникуме современного комфорта, как ему казалось, — через Мессинский пролив на Мальту и дальше в Пирей. Это было паломничество в неведомое, и он жадно вбирал впечатления своими необыкновенно чуткими органами чувств. Он впитывал все: вид гор Неаполитанского залива, которые поднимались из моря, словно окаменелые массы пены, вулкан Стромболи, выплевывающий ракеты огня, величественный снежный конус Этны, который словно парил над облаками, сушей и морем, сожженную солнцем Мальту и парусную прогулку оттуда по необыкновенному Средиземному морю, спокойному, ослепительно синему, «словно кусок бархата, растянутый по земному шару». Когда Мальта исчезла за горизонтом, белый массив Этны еще долго виднелся в ясном мартовском воздухе на северо-западе, а далеко на северо-востоке писатель своим необычно зорким зрением различал снежные вершины Пелопоннеса.

Андерсеновское описание этого морского путешествия — настоящая магия языка. Читателя затягивают впечатления, ослепляют солнце и краски. Читая, чувствуешь, будто сам проплыл по бескрайнему, открытому Средиземноморью, даже если никогда не пересекал Альпы.

Конечно, среди пассажиров были замечательные и интересные люди, в том числе благородно-сдержанный перс в зеленом кафтане и белом тюрбане. Однажды вечером они оказались рядом на палубе. Они не могли завязать беседу, но наконец Андерсен заговорил по-древнееврейски; он учил этот язык в школе и, припомнив первые строчки Книги Бытия, процитировал их с датским произношением, а перс, вероятно решив, что это английский или французский язык, улыбнулся, кивнул и ответил единственной европейской фразой, которую знал: «Yes, sir, verily, verily»[44]. На этом разговор окончился.

Рано утром пароход бросил якорь в бухте Пирея. Андерсен прибыл в Грецию. Это была страна, разоренная войнами. Еще не прошло и десяти лет после окончания кровавой освободительной борьбы против турок, и страну раздирали внутренние усобицы, экономические трудности и моральное разложение. Для Андерсена характерно, что он умудрился провести месяц в Афинах, новой столице, вращаясь в дипломатических и придворных кругах, но, кажется, так и не услышал более подробно о чудовищных трудностях, с которыми сталкивалось молодое государство, и о том, что делали король и правительство для их преодоления. Подобные вещи его не интересовали. Несколько живописных рассказов о выступлениях молодого короля при разных обстоятельствах, несколько слов о том, что королевская чета, безусловно, пользуется уважением и популярностью и что, должно быть, тяжело носить корону в этой стране — вот и все, что писатель рассказывает о жизненно важных проблемах молодой Греции.

Его занимали другие вещи, прежде всего то, что можно узнать при помощи глаз: пейзаж, народная жизнь, удивительный город Афины (единственный, который он посетил) и поразительный Акрополь. Дар описывать увиденное не изменяет ему и в этих главах. Трудно забыть оттическую равнину, расстилавшуюся перед ним, когда он прибыл в Пирей: густые чистые краски в прозрачном воздухе, молчаливая и суровая красота гор — или пестрая толпа веселых, живописных греков на улицах столицы шестого апреля, в день национального освобождения. Что касается Афин, то по прибытии туда ему показалось, что «город как бы в спешке пристроен к рынку, где непрестанно шла бурная торговля». Но дальнейшее описание создает другую картину. Своеобразие Афин начала сороковых годов состояло в том, что это был поселок турецкого облика, который внезапно стал резиденцией правительства западноевропейской ориентации. Убогие старые хижины стояли там бок о бок с нарядными современными домами. Новый театр, где шли итальянские оперы, помещался на пустыре, а в конце базарной улицы строился королевский дворец. Афины были полу-Востоком, где насаждался Запад.

В Афинах было что-то и от античной Эллады. Но в каком состоянии! Несколько печальных руин на улицах и некогда сиявший мрамором Акрополь: хаос ветхих турецких хибар, сараев, античные глыбы и разнообразный хлам — и возвышающиеся над ними развалины бессмертного Парфенона, разрушенного солнцем и дождем, в рубцах от пушечных снарядов, обезображенного веками вандализма. Андерсен каждый день совершал паломничество туда, наверх, захваченный зрелищем и пораженный мерзостью запустения.

Только в новой столице была заметна активность, развитие, прогресс. Греческая земля, которую он повидал во время коротких поездок из Афин (дальше он не ездил), представляла собой картину нищеты, упадка и запустения. На пейзаже лежала печать бренности и уныния. Казалось, что горы, долины и хижины облачены в траур. Хотя Андерсен мало знал о периоде турецкого владычества и о политической ситуации Греции в тот момент, все же он воспринимал общее настроение этой искалеченной и разоренной страны. Он передал его в главе «Договор о дружбе», трогательной новелле, которая потом была включена в сказки и рассказывает о печальном достоинстве людей, живущих в нищете и угнетении, и о суровой красоте гор.

Когда он плыл через Эгейское море к Смирне и Константинополю, начался сильный шторм. Андерсен не был морским героем, но всегда умел — по крайней мере задним числом — находить смешные и интересные стороны даже в самых ужасных ситуациях. Описание драматического плавания проникнуто серьезностью и иронией по отношению к самому себе. Вернувшись вечером в каюту, он лежал и слушал, как «все шумело и трещало; я слушал рупор штурмана, команды офицеров, закрывающиеся люки, стеньги, которые лопались [то есть поворачивались], волны бьющиеся в борта, так что судно останавливалось и каждая доска начинала причитать. Рядом со мной кто-то взывал к Мадонне и всем святым! Кто-то ругался! Я был убежден, что мы погибнем». Он думал обо всех оставшихся дома и о том, как мало он еще сделал в этом мире. Он молил бога: «Позволь мне в мире ином сделать то, чего я не сделал в этом! Все, что ценили во мне, пусть будет твое! Ты дал мне все». Он закрыл глаза, «шторм ревел над морем, судно трепетало, будто воробей во время урагана, но я спал, спал от физической усталости и под защитой доброго ангела». На следующее утро судно вошло в тихие воды залива Смирны. Собственно, он ожидал, что проснется в ином мире, «да так оно и было. Я стоял на палубе, а передо мной расстилался иной мир: берег Азии».

Главы о Константинополе, должно быть, представляли большой интерес для читателей в Северной Европе. Он своими глазами увидел этот огромный восточный город, и кто бы написал столь живые картины города, если не он: узкие улочки, такие узкие, что эркеры почти смыкаются, и можно в дождь пройти, не замочив ног… множество лошадей, ослов, повозок и людей… болгарский крестьянин, танцующий на улицах под волынку в шубе из овечьих шкур и красной ермолке и похожий на медведя на задних лапах… базары с их вавилонским столпотворением разных народов… или варварская, полувосточная, полуевропейская роскошь праздника по случаю дня рождения Магомета. Картины столь же ярки, как если бы они были написаны вчера.

Оставалась лишь самая опасная часть путешествия: переезд через Черное море (где недавно потонул большой пассажирский пароход) и вверх по Дунаю. Открывают рассказ уже упоминавшиеся размышления автора по поводу маршрута, а дальше идет описание Босфора, туманы на Черном море и плавание по Дунаю через совершенно неизвестные ему и его читателям Балканы с их могучими лесами и причудливой смесью среднеевропейской и магометанской культуры. И сегодня это увлекательное чтение. Настоящий шедевр представляет собой описание десятидневного карантина в Оршове, о скуке которого он рассказывает так, что читатель скучает вместе с ним и вместе с ним учится замечать и веселое в самых незначительных событиях. Другое прекрасное место — это сцена с беспокойной дамой, которая поднимается на борт по дороге; ее уговорили совершить путешествие на пароходе, но она охвачена ужасом, потому что слышала, будто эти современные штуки обычно взлетают на воздух. Вероятно, ее реплики представляют собой чистый вымысел, так как Андерсен едва ли понимал, что она говорит.

После пересечения австрийской границы писатель снова оказался на знакомой земле, и здесь напряжение ослабевает. Последние главы не представляют большого интереса в наши дни. Книга заканчивается знаменитыми словами о первом моменте возвращения домой, который и есть венец всего путешествия.

* * *

Немногие датчане знали Швецию в начале XIX века. Отправляясь в путешествие, обычно держали путь на юг. Андерсен был одним из первых, кто избрал другой маршрут. В 1837 году он посетил Стокгольм, а в 1839 и 1840 — поместья в Сконе. Тогда же его пригласили в Лунд, где студенты устроили в его честь большое празднество и где председательствующий сказал, в частности, что, когда Андерсен в скором времени приобретет мировую известность, пусть не забывает, что лундцы чествовали его первыми. Именно на этот визит намекает Хейберг в «Душе после смерти»:

Луна его славы блистает на небосклоне,

достигло сиянье ее королевского Сконе.

В 1849 году он снова побывал в Стокгольме и отправился дальше на север, в Далекарлию. Именно после этого трехмесячного путешествия он написал книгу «По Швеции»[45], вышедшую в 1851 году. Это не связное описание поездки, а ряд картин и впечатлений о соседней стране, тщательно скомпонованных вместе в своего рода симфонию; природа, города, люди и история с большим мастерством соединены в музыкальное целое. Для разнообразия в книгу вставлены наброски типа новелл (многие из которых сейчас включены в сборники сказок), лирические отступления и замечания о поэзии, науке и религии. Эту книгу можно сравнить с гобеленом, вытканным из впечатлений о Швеции.

Объективности ради следует отметить, что не всегда ясно, почему главы расположены именно в таком порядке, а также какое отношение имеют к Швеции новеллы и обширные рассуждения. Философские вставки часто отличаются скорее лирической силой, чем ясностью мысли, а форма выражения, в которой большую роль играет настроение, подчас делает описания мест менее наглядными. С другой стороны, есть куски, в которых автор просто превосходит самого себя. Несколькими линиями он рисует шведские шхеры, через которые проплывает: «Рассеянные тут и там бело-серые утесы повествуют о том, как их тысячелетиями хлестали ветры и непогоды. Мы приближаемся к более крупным скалистым островам и серым, полуразрушенным древним утесам материка, где растет в вечной борьбе с порывистым ветром низкорослый еловый лес; проливы между шхерами превращаются то в узкий канал, то в широкое озеро, усеянное каменистыми островками, порой просто небольшими глыбами камня, за который цепляется единственная сосенка; крикливые чайки летают над расставленными здесь и там навигационными знаками».

Портрет Андерсена 1836 года работы Йенсена

В Стокгольме писатель смотрит с высокого Сёдермальма на центр города, прохладный фьорд, башни и купола и черные, мрачные леса на заднем плане, «такие северные, такие мечтательные в лучах заходящего солнца. Сумерки сменяются ночью, внизу, в городе, зажигаются огни, наверху, в небе, зажигаются звезды, и высоко к звездам возносится башня церкви Риддерхольм, сквозь которую светят звезды; она словно сплетена из кружев, но каждая нить — это литое железо толщиной с балку».

А дальше мы обнаруживаем одно гениальное описание за другим: дождливая погода в Сетердалене и ночной пожар в трактире, где жил Андерсен… печальные леса в Далекарлии… Фалун с медными рудниками и тошнотворными серными испарениями, которые проникают всюду. Список этот можно продолжить. Но ярче всего запоминается картина бесконечно скучной Салы, маленького провинциального городка, где и время, и люди застыли неподвижно, где только «одна длинная улица с узлом и парой ниточек; узел — это площадь, а ниточки — несколько прилегающих переулков. Длинная улица, длинная для маленького городка, была совершенно безлюдна. Никто не выходил из дверей, не показывался в окнах. Поэтому радостно было наконец возле скобяной лавки, где висели в витрине пачка булавок, передник и два чайника, увидеть человека, одинокого, неподвижного приказчика, который наклонился через прилавок в сторону открытой двери и выглядывал наружу. Вечером наверняка он записал в дневнике, если таковой у него имелся: „Сегодня через город проехал путешественник, бог его знает, а я нет!“ Да, именно это было написано на лице приказчика, насквозь честном лице».

Ингеману не понравились философские вставки книги. Наверняка они не понравились бы и современному читателю. Но описания ситуаций и настроений сохранили свою свежесть. Книгу очень много читали, и она, так сказать, открыла дорогу в Швецию для соотечественников Андерсена. В частности, благодаря ей такой художник, как Марстран{65}, надолго отправился в Далекарлию писать этюды.

* * *

Прошло двенадцать лет, прежде чем Андерсен снова выпустил большую книгу путевых заметок, четвертую по счету, которая вышла в 1863 году и получила название «В Испании». В сознании жителей севера Испанию в то время окружал определенный романтический ореол, а кроме того, в этой стране Андерсен еще ни разу не бывал; последнее было для него достаточной причиной, чтобы избрать ее целью своего путешествия. Он давно уже мечтал попасть туда, но удалось это только в 1862 году. Поездка получилась длительной — с начала сентября и до конца года. Зато он проехал или проплыл вдоль всего средиземноморского побережья, от Пиренеев до Гибралтара, предпринял вылазку в Танжер (он считал, что это было самое интересное из всего путешествия), потом увидел Кадис, Севилью, Кордову, Мадрид и Толедо, а оттуда путь лежал к французскому побережью Бискайского залива. Он изъездил Испанию вдоль и поперек и даже краешком глаза повидал Северную Африку. Он испытал летнюю жару Андалузии в ноябре, снег и собачий холод в Мадриде в декабре, а к новому году достиг Байонны, где было по-весеннему тепло — странно ехать в северном направлении от холода к теплу, рассуждал он.

Это выдающееся путешествие еще раз доказало, какой выносливостью обладал писатель, когда его охватывала жажда приключений: утомительная езда в более чем неудобных дилижансах, страдания от морской болезни, бессонные ночные переезды — ничто его не пугало. Когда во время пребывания в Барселоне случился ливень с катастрофическим наводнением, он непременно хотел выйти на улицу посмотреть на него, хотя рисковал жизнью. Его любопытство не подчинялось управлению.

Как всегда, больше всего его интересовали по дороге пестрые картины, вереницей проходившие перед его острым взором, и все неожиданные ситуации, которые предлагает путешествие по чужой стране: иссушенный жарой и солнцем пейзаж с разбросанными роскошными плодородными оазисами… грандиозные, трагически разрушенные памятники времен величия мавров и испанских королей… отвратительные, но живописные бои быков… полный народу, красочный сумбур улиц… темноволосые испанцы в чужестранной одежде и с горящими глазами… В Копенгагене с недовольством обсуждался интерес писателя к черноглазым испанским девушкам — ведь он был человек немолодой!

Книга «В Испании» была написана очень быстро, но он крайне тщательно разрабатывал детали; рукопись представляет собой неразбериху поправок, а потом он правил корректуры. И все же он не был до конца доволен. Возможно, он подозревал о недостатках, но у него уже не было сил и времени ими заняться. Один из них заключался в том, что его восприятие Испании было чисто внешним. Он отправился в путь, почти ничего не зная о сложной истории страны и не выучив хотя бы немного испанский язык. Поэтому то, что он видел, имело для него очень ограниченную историческую перспективу, и он не мог разговаривать с людьми, только смотрел на них. Его понимание страны и народа при таких обстоятельствах было не особенно глубоким, и не удивительно, что опыт путешествия не оставил следов в его творчестве. Испанцы, появляющиеся в пьесе ’«Когда испанцы были здесь», написанной два года спустя, представляют собой просто шаблоны. Другая слабость в том, что книге не хватает сосредоточенности. Путешествие было длинным, а впечатлений так много, что они переполняли его. Ему не хватало терпения отбирать их, и описание превратилось в поток наблюдений и объяснений, больших и малых вперемешку, без разбора.

Но писателю можно простить все небрежности ради одних только первых глав. Какая жизнерадостность! Какой всепобеждающий юмор! Какое изобилие неожиданных наблюдений и языковой изобретательности! Одна ситуация гротескнее и оригинальнее другой: езда по ужасным дорогам, сцены на постоялых дворах или на улицах; попутчики с комичной внешностью. Незабываемо описание несчастного дилижанса, которым Андерсена отговорили ехать в Барселону (он предпочел, как меньшее зло, плыть по морю); теперь он увидел, как дилижанс прибывает в Валенсию: «Он был так забрызган и запылен, какой-то призрак повозки, которую мы видели два дня назад; лошади были в пене, карета истерзана пылью, пассажиры выходили, словно больничные пациенты, многие в домашних туфлях, ибо от долгой езды в сапогах распухали ноги, другие без верхнего платья, которое висело у них на руке, пыль покрывала их волосы, а тощим и скулы; так выглядели господа; несчастный кентавр — сросшийся с лошадьми форейтор — страдал по-другому». Ему день за днем приходилось править лошадьми, «его жгло солнце, душила пыль, а он все в пути, без отдыха — и вот он здесь, снова стоит на земле, идет, но походка его застывшая, лицо — строгое, как у мумии, улыбка, словно у больного, когда ему говорят: „Вы сегодня лучше выглядите!“ — а он знает, что это болтовня».

Первая часть книги самая веселая и лучше всего написана. Постепенно радостное настроение бледнеет, и рассказ становится более поверхностным и расплывчатым. И все же многое в нем производит сильное впечатление. Так, он оставляет ощущение трагедии испанской культурной жизни. Мавританские дворцы и мечети, когда-то непревзойденные архитектурные шедевры, были теперь изуродованы до неузнаваемости или лежали в развалинах; такие гордые испанские города, как Толедо, которые еще несколько веков назад были блестящими центрами власти и культуры, превратились в жалкие, тихие провинциальные дыры. Подавленное настроение упадка и разложения отличало большую часть Испании, которую видел писатель.

* * *

Последнее путешествие, о котором Андерсен написал книгу, было совершено в 1866 году в Португалию. Попал он туда, в общем, случайно. В юности он встречался в доме адмирала Вульфа с двумя португальскими юношами, сыновьями коммерсанта из Лиссабона, который был датским консулом. Отец послал их в Копенгаген познакомиться с Данией и выучить датский язык. Теперь, через много лет, они пригласили Андерсена в Португалию, и почему бы ему было не принять приглашение? Он по-прежнему отличался любознательностью И стремился изучать мир.

Впрочем, окончательное решение было принято не без тяжелых мучений. В Париже, где он провел весну, его терзали раздумья. Ехать ли через Испанию или плыть по неспокойному Бискайскому заливу? Морской переезд из Бордо в Лиссабон занимал трое суток, и «подумайте, каково будет семьдесят два часа страдать морской болезнью? Я умираю при одной мысли об этом», — писал он Эдварду Коллину. Но поездка по суше тоже выглядела не особенно привлекательной: правда, до Мадрида можно доехать поездом, но дальше по крайней мере двое суток дилижансом! Был риск заболеть по дороге. Да еще там недавно произошла революция! Чтобы лучше оценить ситуацию, он для начала отправился в Бордо. «Там я решу, утонуть ли мне в испанских морях, получить менингит в Испании или ехать на север. Теперь я волен выбирать», — написано в том же письме.

Оттягивая время, он прибыл в Бордо; но, заехав так далеко, конечно, не хотел поворачивать назад. На море был шторм, и он поехал сушей. Из Мадрида он писал домой: «Я узнал, что вчера, через два часа после того, как я проехал Миранду, на железную дорогу обвалилась большая скала, и часть туннеля, по которому я ехал, разрушена. Так что мне снова сопутствует удача, но надолго ли?» Через шестьдесят часов беспрерывной езды из Мадрида, он, совершенно измученный, достиг Лиссабона, где в течение трех месяцев гостил у своих состоятельных португальских друзей. Они говорили по-датски, и он чувствовал себя вполне дома. Он наслаждался своим пребыванием, как каникулами, ходил на прогулки в горы и осматривал города в окрестностях столицы, но ничего особенно примечательного с ним не происходило. Обратный путь он вынужден был проделать морем. С него довольно было дилижансов в Испании.

Через два года он издал короткое описание своего путешествия «Посещение Португалии в 1866 году», которое он в предисловии называет «мимолетно записанными воспоминаниями». Так оно и есть. В них нет ничего обращающего на себя внимание или оригинального. Книга не претендует на литературную ценность. Читая ее, ощущаешь себя рядом со старым другом, который в свободной беседе рассказывает о путешествии, откуда недавно вернулся. Книгой можно заинтересоваться из любви к писателю или если вы хотите узнать о чужих странах. Едва ли многие датчане имеют представление о городах и пейзажах Португалии. Такие названия, как Цинтра, Сетубал, Коимбра, нам ничего не говорят. Но, побывав там вместе с Андерсеном, прочтя его книгу, мы что-то узнаем об этих городах и о том, как выглядит страна. В компании этого милого старого господина мы разделяем восхищение красотами земли, а потом страхи перед чересчур бурным Атлантическим океаном и облегчение, когда он сходит на берег в знакомом Бордо. Эта книга — приятная беседа. По любимому выражению Андерсена, он немного посудачил со своим читателем.