ГЛАВА 6. «ВОЙНЕ КОНЕЦ!»

ГЛАВА 6.

«ВОЙНЕ КОНЕЦ!»

«Внедрять в немецкий народ идеи мира…»[25]

Июнь 1944 года. Грохот советских танков на востоке и канонада на захваченных союзниками плацдармах на побережье Нормандии ознаменовали собой начало конца Третьего рейха. Внутри самой Германии все больше и больше немцев стали задаваться вопросом о смысле войны и последствиях неминуемого поражения. На этой основе созрел и почти свершился заговор против Гитлера. Однако его участникам не удалось соблюсти необходимой конспирации: слишком долго они занимались разработкой различных планов, слишком много людей оказались посвященными в них, слишком уж невоздержанным на язык оказался Герделер. В результате слухи о предстоящем военном путче распространились задолго до того, как 20 июля такая попытка была наконец предпринята; гестапо заблаговременно освежило списки подозрительных, и в этом списке, несомненно, фигурировал и Конрад Аденауэр.

После провала попытки покушения на Гитлера 20 июля гестапо сразу же провело серию арестов, явно руководствуясь не близостью того или иного лица к кругу заговорщиков, а скорее наличием на него компромата. Одним из первых был арестован старый друг семьи Йозеф Гиссен по обвинению «в подрыве морального духа армии». Основанием послужило ранее перехваченное цензурой письмо сыну, где он упоминал о том, что англичане разбомбили нефтеперерабатывающий завод поблизости от их дома. Гиссен успел шепнуть жене: «Предупреди Аденауэров». Так она и сделала. 21 июля ее телефонный звонок донес до нашего героя тревожную новость.

В Рендорфе началась паника. Как вспоминает Лола, «все мы были донельзя напуганы». Прежде всего было решено хорошенько припрятать партию овощей и фруктов, которую они только что получили от Гиссена. Потом надо было заняться уничтожением компрометирующих документов. Задача была нелегкая: Аденауэр имел привычку хранить разного рода старые квитанции, счета и массу прочего бумажного хлама, который складывался в большие картонные коробки вперемешку с действительно важными бумагами. Теперь надо было срочно разобрать и сжечь все, что могло вызвать подозрение гестаповских ищеек. В костер пошли и книги, содержание которых могло им не понравиться. Радиоприемник был тщательно настроен на волну имперского радио.

Гестапо между тем явно не спешило нагрянуть в дом престарелого пенсионера. Только 24 июля, в воскресенье, примерно около часу дня, когда вся семья обедала на террасе, перед домом появилась группа агентов — семь человек во главе с одноруким чином из боннского управления. «У нас приказ обыскать ваш дом, — бесцеремонно бросил однорукий, предъявляя ордер. — Кроме того, у нас есть к вам ряд вопросов».

Двое гестаповцев уединились с Аденауэром в его кабинете, остальные принялись проверять шкафы и буфеты, перетрясать вещи, копаться в ящиках и т.п. Они перерыли все: от чердака до подвала, и, разумеется, ничего не нашли. Допрос свелся к простой формальности: не было задано ни одного вопроса в связи с событиями 20 июля, спрашивали в основном о его отношениях с Гиссеном и некоторых его прежних знакомствах, была затронута и старая тема «сепаратизма». В конце концов агенты где-то около половины пятого удалились, предварительно забрав несколько книг, опечатав кабинет хозяина и пообещав наутро вернуться.

На следующий день они явились уже в десять часов утра и снова занялись обыском. С перерывом на обед он продолжался до половины шестого вечера. Опять-таки они явно не обнаружили ничего для себя интересного, удовлетворившись конфискацией еще нескольких книг и вполне невинных документов. На этот раз они вели себя, как вспоминал позднее сам Аденауэр, «исключительно вежливо и корректно». Хозяину было сказано, что изъятые вещественные доказательства будут проанализированы в свете «дополнительной информации», получения которой они ожидают и которая, возможно, решит его дальнейшую судьбу.

Наверняка они просто блефовали. Никакой новой информации на Аденауэра у них не было и не ожидалось, они явно не получили от вышестоящего начальства никаких инструкций по поводу того, что, собственно, искать в рендорфской усадьбе и о чем спрашивать ее владельца. Им оставалось только покопаться в его досье, выудить оттуда пару-другую «фактов», задать несколько чисто формальных вопросов, прихватить ряд книг и бумажонок, чтобы показать, что они приходили не зря, и все. Аденауэр проводил незваных гостей язвительной репликой насчет того, что в будущем он постарается своевременно избавляться от ненужных бумаг, дабы избавить себя от неприятностей, а их — от лишней работы. Очевидно, не уловив иронии, те ответили, что это, мол, «вполне здравая мысль».

Первая волна репрессий после провала заговора 20 июля, таким образом, фактически не затронула Аденауэра. Однако вторая, начавшаяся после того, как арестованный 12 августа Герделер под пытками назвал множество имен «сообщников» — и реальных, и подсказанных ему следователями, — обернулась для нашего героя более серьезными последствиями. 23 августа гестапо начало операцию «Гром», смысл которой заключался в том, что немедленному автоматическому аресту подлежали все потенциальные «враги рейха», то есть все, в чьих досье имелись какие-либо компрометирующие материалы. В первый же день этой операции рано утром в дверь дома Аденауэров позвонили. Вся семья еще спала, к ранним гостям вышел сам хозяин. На пороге стояли двое: одного из них Аденауэр хорошо знал — это был местный полицейский, второй — незнакомый мужчина в штатском. Полицейский извиняющимся тоном объяснил причину визита: «Прошу прощения, господин обер-бургомистр, но, боюсь, вам придется пройти с нами… Дело не только в вас лично, это общая команда… В Хоннефе и Рендорфе мы шестерых забираем…»

Под бдительным взором человека в штатском — явно агента гестапо — Лола быстро помогла собрать свекру маленький чемоданчик. Процессия двинулась в путь. Пункт назначения был очевиден — боннское гестапо. К полудню во дворе занимаемого им здания скопилась целая толпа арестованных — так же, как и Аденауэр, они были по большей части преклонного возраста, так же, как и он, были вытащены поутру из своих постелей и столь же мало понимали причины всего происходящего. Последовал приказ — построиться в алфавитном порядке. Была проведена перекличка. Затем колонна двинулась на вокзал, где всех посадили в поезд, следовавший в Кёльн. Там арестованных высадили и по мосту перегнали на территорию выставочного комплекса в Дейце, превращенного в импровизированный концлагерь. Вновь прибывшая партия из Бонна влилась в огромную массу старых веймарских политиков, церковных служителей, а также военнопленных, русских и поляков, которые составляли лагерный контингент. Некогда именно стараниями Аденауэра был спроектирован и построен этот комплекс павильонов и демонстрационных площадок; теперь он оказался здесь в качестве узника.

В Рендорфе между тем дамы были на грани истерики. Во второй половине дня Гусей с Лолой отправились в Бонн разузнать о судьбе главы семейства. Они беспомощно метались по улицам, задавая встречным вопросы, от которых благонамеренных обывателей наверняка бросало в дрожь: не видели ли они колонну арестованных и в ней бывшего бургомистра Кёльна, доктора Аденауэра. Наконец, они наткнулись на одного владельца книжной лавки, который сообщил им, что видел такую колонну и вроде бы заметил в ней интересующее их лицо — арестованные шли к вокзалу. Обе женщины бросились к вокзалу, где дежурный сообщил им, что на перрон недавно действительно прибыла большая группа пожилых людей под конвоем, их погрузили в поезд, направлявшийся в Кёльн, скорее всего их поместят в лагерь в Дейце. Гусей с Лолой ближайшим же поездом отправились в Кёльн. Пешком они перешли через мост; подходы к выставочному комплексу были блокированы заграждением из колючей проволоки; они простояли там до позднего вечера, ничего не узнали и вернулись в Рендорф.

У родственников были все основания беспокоиться за главу семьи: он был в состоянии глубокой депрессии и, казалось, внутренне примирился с мыслью, что дни его сочтены. Целыми днями он бесцельно бродил по лагерной территории, его мучила бессонница, одолевали вши — непременный спутник скученности, грязи и потери воли к жизни. Спас его коммунист Ойген Цандер, заключенный с многолетним стажем, который когда-то работал в городском хозяйстве Кёльна (в частности, одно время он был смотрителем сада на Макс-Брухштрассе), а в лагере заведовал каптеркой. Он сжалился над быстро деградировавшим стариком и приютил его в своей комнатушке. В бытовом плане положение Аденауэра стало лучше, но на его моральном состоянии это не очень сказалось. После вечерней переклички, которая происходила в шесть часов, он, как вспоминал Цандер, «забивался в нашу комнату и сидел там, не говоря ни слова».

Гусей и Лола регулярно наведывались в Кёльн, чтобы разузнать что-нибудь о муже и свекре. Часами они простаивали у ворот лагеря, надеясь увидеть его среди массы прочих узников. Однажды это им удалось, они замахали руками, стали выкрикивать его имя, чтобы он обратил на них внимание, но, когда он услышал и направился к ним, подошел охранник и, угрожающе направив на них свою винтовку, отогнал женщин прочь. Нечего делать — заплакав, они уехали обратно в Рендорф. Аденауэр же отправился в каптерку рассказать своему покровителю о случившемся, он тоже чуть не плакал оттого, что не смог перемолвиться даже словом с родными людьми. Цандер позднее живо вспоминал этот эпизод: «Аденауэр сидел передо мной на койке; тощий как скелет, одежда висела. на нем как на вешалке, рубашка без воротника, в нагрудном кармане — торчащая ложка; могу себе представить, каково было жене узреть его в таком виде».

Однако, но мере того как Аденауэр стал регулярно получать от родных передачи с продуктами, настроение его стало постепенно улучшаться. Чтобы убить время, он организовал в каптерке своеобразный дискуссионный клуб. Темы были самые разнообразные: религия, история, искусство, естественные науки. Единственное, что не обсуждалось, — это современные события и перспективы на будущее: опасались доносчиков.

Никак не комментировались, естественно, и ежедневные (а чаще еженощные) исчезновения того или иного узника или целой группы; все знали, что это означает и какова будет последняя запись в досье этих жертв: «убит при попытке к бегству». Жизнь в лагере начала приобретать качество нормальности, если это понятие вообще может быть применено в данном контексте, — стали устраиваться вечера танцев и любительские концерты (один из поляков-военнопленных буквально пленял слушателей игрой на скрипке). И самое главное — были разрешены визиты родственников; уже 25 августа швейцарский консул Вейс, «дядя Тони», привез в Кёльн для свидания с отцом младших дочерей — Лотту и Либет; время на общение было строго ограничено — всего полчаса, но все же это было кое-что. Через три дня тот же Вейс устроил такую же поездку для Гусей; ее свидание с мужем длилось уже около часа. Казалось, все шло к лучшему.

Однако в начале сентября пришла плохая весть: Цандеру через свои контакты в лагерной администрации удалось выяснить, что в списках узников против фамилии Аденауэра стоит отметка «возврат нежелателен». Это могло значить только одно: селекция, эшелон на восток и неизбежная гибель в каком-либо из лагерей смерти. Единственное, что могло предотвратить такой исход, — медицинское освидетельствование, которое признало бы кандидата на депортацию больным, нуждающимся в срочном лечении. Этот замысел был блестяще реализован: вначале вызванный в каптерку врач из числа лагерников поставил Аденауэру диагноз «прогрессирующая анемия», затем его подтвердил штатный врач лагеря, была вызвана неотложка, и пациента перевели в госпиталь Гогенлинд.

Разумеется, это было временное решение, некий паллиатив. Диагноз был достаточно неопределенным, и Аденауэр вполне отдавал себе отчет в том, что через несколько дней любой мало-мальски квалифицированный госпитальный врач неминуемо придет к выводу, что никаких показаний для пребывания пациента в стационаре, по существу, не имеется и что он вполне может быть отправлен обратно туда, откуда прибыл. С другой стороны, из госпиталя можно было ускользнуть гораздо легче, чем из лагеря. Эту возможность нельзя было упускать, тем более что было известно: американцы близко; они уже заняли Льеж, Маастрихт и Люксембург, пройдет немного времени, и они будут здесь; значит, нужно на какое-то время лечь на дно, скрыться, переждать последние дни войны — и вот она, свобода… Они обсудили этот план действий с Гусей, она всецело его одобрила.

Его осуществление напоминало сюжетный ход какого-нибудь лихого боевика: однажды теплым сентябрьским вечером перед подъездом госпиталя со скрежетом тормозов останавливается машина, из нее выходит майор люфтваффе в темных очках, требует провести его к директору и демонстрирует тому предписание Верховного командования вермахта — немедленно доставить в Берлин для допроса заключенного Аденауэра. Испуганный директор распоряжается привести пациента, тот является — тоже в темных очках, прописанных ему ввиду «воспаления слизистых оболочек глаз». Он не хочет идти с майором, умоляет оставить его в госпитале. Тщетно: его приглашают в машину, и он с выражением безнадежного отчаяния садится на заднее сиденье.

Разумеется, все это было инсценировкой: и «предписание», и «воспаление слизистых», и нежелание садиться в машину. Майор, правда, был настоящий: старый приятель семьи еще с довоенных времен, Ганс Шибуш, он, когда Гусей рассказала им о плане бегства, пришел буквально в восторг. «Если речь идет о том, чтобы надуть этих кретинов-наци, я в вашем полном распоряжении», — заявил он и, как видим, вполне успешно сыграл предназначенную ему роль. На заднем сиденье освобожденного узника-пациента ждала загримированная до неузнаваемости Гусей, машина снова с соответствующим скрежетом передач рванулась с места.

Но куда ехать? Об этом они прежде как-то не думали. После некоторой дискуссии было решено — к дому дантиста Фольмара, личного врача Аденауэра и его давнего приятеля. Тот, разумеется, отнюдь не был обрадован неожиданным визитом. «Вы не подумали, во что вы меня можете втравить?» — этим резонным вопросом приветствовал он незваных гостей. В конечном счете его удалось уговорить оставить беглеца у себя на одну ночь — но только на одну. В качестве постоянного убежища Гусей предложила вариант с гостиницей «Нистер Мюле» недалеко от городка Гахенбург в Вестервальде: ее владелец, некий Йозеф Редиг, знает Аденауэра и не выдаст его. Так и порешили, и действительно Редиг согласился поселить у себя нового жильца, записав его под именем «д-ра Вебера».

Это было не самое удачное решение. Поначалу все шло неплохо: Аденауэр получил отдельный номер, возможность длительных прогулок по осеннему лесу и даже возможность вести переписку: к примеру, 16 сентября он отправляет письмо Рие под взятым от его рендорфского адреса псевдонимом «К. Ценниг». Однако идиллии было суждено продлиться недолго: гестапо не дремало. Метод работы этой организации был прост и не лишен эффективности: если не удается поймать преступника (а Аденауэр своим побегом сам как бы признал свою вину), нужно брать кого-либо из ближайших родственников — глядишь, и расколются. Утром 24 сентября два агента появились перед рендорфской усадьбой Аденауэров. Дверь открыла Лола. Не представившись и не предъявив никаких документов, они спросили, где хозяйка, а когда та появилась — где ее муж. Гусей, естественно, ответила, что не имеет понятия, после чего ей было приказано собрать вещи и проследовать с ними.

Первый допрос ей учинили в Хоннефе, а к вечеру того же дня Гусей перевели в кёльнскую штаб-квартиру гестапо. Камера, в которую ее поместили, была полна уголовницами — главным образом проститутками. Тусклый свет от электролампы под потолком, в углу — две параши, жуткий запах, одни девицы напевают, другие пританцовывают под доносящиеся сверху, из комнаты охраны, звуки радиолы. Легко себе представить шок, который испытала новая узница. Никогда в жизни она не оказывалась в такой обстановке и в таком обществе. Когда ее вызвали на допрос, она почувствовала даже нечто похожее на облегчение. Оно быстро прошло, когда она оказалась с глазу на глаз со следователем гестапо, комиссаром Бетке: он — за столом, в темноте, она — перед ним на прикрепленном к полу стуле, яркая лампа направлена ей прямо в лицо. Комиссар повторяет вопрос: где ее муж? Гусей отказывается отвечать; после долгого молчания, прерываемого лишь стуком карандаша по столу, следователь дает ей «доброжелательный» совет: подумать еще и одуматься. Ее уводят.

В камере за это время произошли кое-какие перемены. Танцы и пение прекратились, дамы разлеглись на полу, заняв своими телами все пространство, негде даже присесть — Гусей так и осталась стоять. Через два часа — новый вызов на допрос. На этот раз следователь сразу берет быка за рога: он спрашивает, сколько лет ее дочерям. «Девятнадцать и шестнадцать», — отвечает она почти механически. Следователь холодно излагает ей альтернативу: или она немедленно скажет ему, где скрывается ее муж, или ее усадьба будет конфискована, а обеих дочерей отправят туда, откуда она только что вышла, — в камеру к проституткам. Одной мысли, что ее дочери окажутся в ее положении и переживут то, что переживает она, — этого для матери более чем достаточно; она сдается и сообщает следователю все, чего тот от нее добивался. Для него она больше не представляет интереса: ее отправляют в только что переоборудованную из монастыря тюрьму в Браувейлере — местечке к западу от Кёльна.

На рассвете следующего дня, 25 сентября 1944 года, наряд из трех гестаповцев подкатывает к «Нистер Мюле». Разбуженный ревом мотора и мощным светом фар, направленных прямо на окно его номера, Аденауэр вскакивает с постели, хватает в охапку одежду и, как был, босиком и в чем мать родила, бросается на чердак: может быть, гестаповцы, не обнаружив его в комнате, решат, что он убежал в лес? Но те не дураки: они начинают тщательный обыск всего строения. Один из агентов поднимается на чердак — и вот в луче фонарика перед ним предстает согбенная фигура, пытающаяся укрыться за дымоходом. «Ну что же это вы так, господин бургомистр! В ваши ли годы по ночам голышом скакать?» — в голосе гестаповца мешаются ядовитый сарказм и глубокое удовлетворение от образцово проведенной операции.

Его доставляют туда же, куда и Гусей, — в Браувейлер, попутно со смаком разглагольствуя на тему о том, как его выдала собственная жена, и что, возможно, им представится случай повидаться за решеткой, и он тогда сможет утешиться тем, что хотя бы на словах воздаст ей по заслугам. Вероятно, это мыслилось как соль на раны жертвы. По прибытии в тюрьму Аденауэра ведут в каптерку, где у него забирают подтяжки, шнурки, галстук и перочинный нож. «Чтобы вы ничего с собой не сделали, — любезно поясняет присутствующий при сем гестаповский чин, — а то мне лишние неприятности». Аденауэр спрашивает, какие основания у того думать о нем как о потенциальном самоубийце. Он хорошо запомнил ответ гестаповца: мол, уже почти семьдесят, от жизни ждать больше нечего, на его месте тот бы предпочел покончить с собой. Камера, в которую его привели, — одиночка, зарешеченное окошко у потолка, маленький шкафчик, постель без матраца, без отопления, но по стандартам Браувейлера почти что люкс.

За ту неделю, что оба супруга вместе провели в Браувейлере, им действительно однажды устроили свидание. Гусей тяжело переживала то, что она сама считала актом предательства по отношению к мужу. Дважды она пыталась покончить с собой. Первый раз — приняв целую бутылку препарата от головной боли — пирамидона, но это лишь привело к сильному головокружению, не более того. Второй раз она выбрала другой способ уйти из жизни: в швейной мастерской, куда ее определили работать, она присмотрела большие портновские ножницы и, улучив момент, вонзила их в левое запястье. Ей удалось вскрыть одну из главных артерий, она потеряла много крови, но ее откачали. И вот, измученная телом и душой, с рукой в шине и на перевязи, вся в слезах, она предстала перед обожаемым мужем, по отношению к которому отныне и до конца своих дней не перестанет испытывать чувство глубокой вины. Тщетно тот пытался убедить ее в том, что она не могла поступить иначе, что он ничуть не изменил свое мнение о ней — ничто не помогало. Гусей фактически унесли обратно в камеру, а через несколько часов ей было объявлено, что получен приказ о ее освобождении.

Так удачно совпало, что в это время ее дочь Либет в поисках местопребывания родителей как раз добралась до Браувейлера, поэтому было кому помочь Гусей доехать до Рендорфа. Либет оставила трогательные воспоминания о том, какой она встретила мать по выходе из тюрьмы: «Она была бледная и вся какая-то вымотанная. Глаза — красные, воспаленные, опухшие от слез. Волосы, обычно такие ухоженные, висели космами, она просто собрала их на затылке и перевязала сапожным шнурком». Еще долго по возвращении домой она практически не могла общаться с окружающими — только односложные слова, выражающие эмоции беспокойства и страха. Добродушный юмор, заразительное веселье, ранее характерные для нее, безвозвратно остались в прошлом.

Для ее мужа тоже наступили тяжелые дни. Дни и хуже того — ночи, когда с нижнего этажа в камеру доносились крики пытаемых, когда он ежеминутно ждал, что вот-вот заскрипит ключ, откроется дверь и — «с вещами на выход»: в эшелон, направляющийся на восток, в лагерь смерти. Позднее он узнал, что его имя было в списке тех, кто был предназначен к «устранению»; спасло его, по-видимому, то обстоятельство, что ввиду приближения союзных войск кёльнская штаб-квартира гестапо была поспешно эвакуирована и вообще весь слаженный карательный аппарат Третьего рейха начал уже потихоньку разваливаться.

Родственники тем временем делали все, чтобы вызволить главу семейства из заточения. Удачный ход придумала Либет. Сразу же после ареста матери она отправила телеграмму сводному брату Максу, где, разумеется, тщательно выбирая выражения, чтобы не привлечь внимания цензуры, сумела сообщить о постигшем семью несчастье. Тот получил телеграмму в своей части 4 октября и сразу же подал рапорт о предоставлении ему отпуска по семейным обстоятельствам. Поначалу последовал отказ, но тут вмешалась его жена Гизела: она пошла прямо к непосредственному начальнику мужа и, без всяких экивоков изложив суть дела, добилась-таки положительного решения вопроса. 24 октября Макс получил отпускные документы, два дня спустя он уже был в Браувейлере.

Может показаться странным, но ему немедленно, без проволочек и придирок было разрешено свидание с отцом. Они провели три часа с глазу на глаз, без свидетелей. Вообще следует сказать, что к тому времени отношение к Аденауэру со стороны тюремных властей и следователей несколько смягчилось. Последние явно приняли его объяснения на тот счет, что он не имел ничего общего с заговорщиками 20 июля. Тюремный врач прописал ему перевод в отапливаемую камеру, дополнительное питание и ежедневные прогулки. Ему стали выдавать книги для чтения, бумагу и карандаш.

В ходе беседы между отцом и сыном был выработан следующий план: Макс поедет в Берлин и попытается использовать личные связи, чтобы облегчить участь узника Браувейлера, а в случае неудачи обратится прямо в центральную штаб-квартиру гестапо на Принц-Альбрехтштрассе. Так он и сделал. Ни личные контакты, ни посещение 2 ноября главного здания гестапо не принесли прямого успеха. Однако на Принц-Альбрехтштрассе ходатаю подсказали другой адрес и другое учреждение, в чьих руках, как оказалось, было следствие по делу Аденауэра. На следующий день Макс отправился туда. К тому времени следствие уже фактически сняло обвинение в участии в заговоре против фюрера, оставался лишь пункт о побеге с места заключения, что трактовалось как косвенное признание подследственным своей вины (по логике: если невиновен, то сиди и не рыпайся). Но тут Макс ввел в дело аргумент, который они с отцом общими усилиями сформулировали в виде риторического вопроса: «Как может себя чувствовать солдат на поле боя, если узнает, что в тылу ни за что просто хватают и сажают старика отца?» А ведь в данном случае речь идет даже о трех таких солдатах: трое сыновей Конрада Аденауэра доблестно сражаются с врагом, и они вправе требовать справедливости. Этот ли аргумент подействовал или что иное, но факт остается фактом: Макс добился приказа о незамедлительном освобождении отца из заключения.

26 ноября 1944 года Аденауэр наконец вышел на свободу, правда, без подтяжек, шнурков и галстука, затерявшихся в тюремном складе. Ему удалось найти какой-то фургон, водитель которого пообещал ему подбросить его до Рендор-фа. Они объехали Кёльн во избежание всяких случайностей, пересекли Рейн в Бонне; добравшись до Кенигсвинтера, Аденауэр решил позвонить домой и предупредить о своем скором прибытии. Однако напрямую проехать оказалось невозможным: дожди превратили дорогу вдоль Рейна в сплошное месиво, пришлось выбрать кружной путь — через Семигорье, в результате чего фургон подъехал к дому с противоположной, южной стороны, через Хоннеф. Домашние к тому времени уже решили, что глава семьи уже после своего телефонного звонка напоролся на какую-нибудь заставу и его снова арестовали. Тем радостнее была встреча, когда поздним вечером изрядно утомившийся путник добрался наконец до родного очага.

Теперь главное было продержаться, не привлекая ничьего внимания, до прихода союзников. Лучше всего было бы, конечно, вообще не выходить за пределы усадьбы, но жизнь диктовало иное. В январе 1945 года Лола рожает второго ребенка. До и после родов Аденауэр с Гусей совершают ежедневные пешие вылазки из Рендорфа в Хоннеф и обратно, чтобы навестить невестку. Каждые пять минут — остановка: у Гусей нестерпимые боли. Транспорта нет: пассажирское движение но железной дороге прекращено, машины стоят из-за отсутствия бензина. Издали доносится гром артиллерийской канонады. Лола выписывается из родильного дома досрочно, домой приходится добираться с новорожденным сыном пешком. В Рендорфе все-таки вроде бы безопаснее, именно поэтому туда перебирается и Рия с двумя своими чадами — это случилось еще раньше, буквально через день после возвращения главы семьи из Браувейлера.

В марте началось наконец долгожданное наступление союзников. По мнению Аденауэра, оно должно было бы развиваться по двум направлениям: на севере англичане, считал он, будут двигаться через бельгийские равнины на Рур, на юге американцы — на Майнц и дальше на Франкфурт, в результате район Рендорфа, расположенный как раз посередине между этими двумя клиньями, окажется вне зоны активных военных действий. Эти размышления делают честь стратегу-дилетанту: именно таковы и были первоначальные планы англо-американцев. Однако, как часто бывает в истории, вмешался случай. 7 марта танковый разведотряд американской армии вышел к Рейну у железнодорожного моста в Ремагене; к удивлению американцев, мост был целехонек и его охраняла всего-навсего пехотная рота, окопавшаяся на правом берегу. Завязался бой, он длился до вечера и закончился тем, что немцы были отброшены, мост достался американцам и через него на восток хлынули колонны из бронетанковых соединений. 9 марта в доме Аденауэров раздался телефонный звонок от сестры из Ункеля, она взволнованно сообщила: «Мы уже свободны… Здесь у нас американцы…»

Аденауэр быстро оценил изменение военной ситуации и сделал свои выводы, опять-таки вполне корректные: американцы наверняка постараются расширить свой плацдарм у Ремагена (захват Ункеля — явный признак этого намерения) и продвинуться в направлении автобана Кёльн — Франкфурт, идущего с севера на юг сразу же за Семигорьем. Рендорф, расположенный на западных отрогах Семигорья, оказывался, таким образом, как раз на направлении главного удара американских войск. Аденауэру была знакома тактика американцев: прежде чем двинуть вперед танки или пехоту, они так обрабатывали передний край противника авиацией и артиллерией, что там живого места не оставалось. Последствия для дома по Ценнигсвег, 8а, и его обитателей нетрудно было себе представить.

Подвал в цокольном этаже дома срочно переоборудовали в бомбоубежище. Туда начали сносить стулья, матрацы, одеяла, создавался запас продуктов. 9 марта к дому стал приближаться вал артиллерийского огня. К вечеру снаряды ложились уже совсем близко. Около четырех утра 10-го дом весь вздрогнул от близкого разрыва тяжелого снаряда. Это повторилось еще несколько раз. Глава семейства, Гусей и Георг поспешно спустились в подвал-бункер (остальные члены семьи уже давно были там). В любой момент дом мог быть накрыт прямым попаданием.

На рассвете обстрел закончился. Вышедший на рекогносцировку Аденауэр увидел следующую картину: немецкая линия обороны отодвинулась дальше и выше по склонам Семигорья, их дом оказался как бы на ничейной территории, впрочем, ниже их дома, недалеко от рендорфской церкви, на боевой позиции по-прежнему стоял немецкий танк. День прошел тихо, без происшествий, если не считать появления пятерки французов из соседнего концлагеря, среди них был старый знакомый Луи, вскапывавший когда-то землю на аденауэровском участке. Беглецы искали убежища. В душе Аденауэра боролись соображения разумного эгоизма и заповеди христианской этики; в результате был достигнут компромисс: французам было разрешено укрыться в сарае, а в подвал они могли спускаться только чтобы поесть.

Вечером американцы возобновили обстрел, дом опять затрясло. Утром Конрад и Гусей выбрались из подвала сварить картошки. Не успели они завершить это дело и спуститься с котелками вниз, как раздался страшный удар: снаряд попал прямо в дом — была полностью разрушена одна из спальных комнат и рухнул весь угол здания. Во второй половине дня — еще одно прямое попадание в дом, вырвало с корнем несколько деревьев в саду. Когда стало смеркаться, пятерка французов вышла из сарая и начала проситься в подвал. Аденауэр смилостивился: совесть христианина победила все прочие мотивы. Население подвала увеличилось до девятнадцати человек.

«Битва за Рендорф» продолжалась около недели. Каждый день начинался для Аденауэра с обзора местности; он поднимался до верхней кромки садового участка, проводил рекогносцировку и сообщал домочадцам о происшедших изменениях в тактической обстановке. Больше никому не разрешалось даже высунуть носа из бункера. Американские артиллеристы-наблюдатели скоро заметили странную фигуру на противоположном берегу реки. На всякий случай решили выпустить но этой цели несколько снарядов. Они легли совсем рядом с ним, как он позднее утверждал, в нескольких метрах, а один он даже якобы успел увидеть в полете!

Битва закончилась негласным перемирием, достигнутым благодаря посреднической миссии швейцарского консула Вейса — его загородный дом, напомним, был неподалеку. Размахивая своим государственным флагом вместо белого, он явился в расположение американских войск в качестве парламентера, взывая к гуманности: вокруг полно госпиталей с ранеными, продолжение обстрела приведет к массовой гибели беззащитных людей. Убедил. Немецких военачальников он, в свою очередь, убедил отвести войска с позиций на Скале дракона; взамен им были даны гарантии, что они могут спокойно подобрать и эвакуировать своих раненых. Район расположения госпиталей объявлялся «нейтральной зоной». Для Рендорфа и усадьбы Аденауэров это означало чудесное спасение. 15 марта обитатели бункера окончательно выбрались на поверхность, по улицам грохотали американские танки. Младший из Аденауэров, Георг, нашел самые подходящие к случаю слова: «Войне конец!»

Чудеса на этом не кончились. На следующий день, 16 марта, около трех часов дня пополудни, — был чудесный весенний денек — перед калиткой усадьбы по Ценнигсвег, 8а, остановился американский армейский джип. Из него вышли бургомистр Хоннефа и два офицера. Группа направилась вверх к дому. Аденауэр в это время был занят беседой с искусствоведом Вернером Борнхеймом. Офицеры извинились за вторжение, представились: подполковник Тьюес, капитан Эмерсон; они прибыли по поручению военного губернатора Кёльна, генерал-лейтенанта Джона Паттерсона, чтобы пригласить доктора Аденауэра возобновить исполнение обязанностей бургомистра этого города.

Едва придя в себя от изумления, хозяин пригласил американских эмиссаров в дом; бургомистр Хоннефа поспешно откланялся, считая свою миссию законченной; оставшись наедине с американцами в гостиной, Аденауэр поблагодарил их за чрезвычайно лестное предложение и твердо заявил, что ни в коем случае не может его принять. Теперь очередь изумиться была за его собеседниками. Они попытались переубедить упрямого старика. Тот попросил Гусей зайти и принять участие в разговоре. Она внимательно выслушала аргументы гостей и поддержала решение мужа. Почему он не может принять на себя предложение американских военных властей? Да очень просто: у них трое сыновей в армии, им придется отвечать за своего отца-коллаборациониста. Их могут и расстрелять. На этом дискуссия закончилась. Американцы засобирались в обратную дорогу. Напоследок они задали ему дежурный вопрос: чем он думает заняться? Ответ прозвучал несколько высокопарно: «Внедрять в немецкий народ идеи мира». За этой помпезной фразой скрывалась простая мысль: Кёльн — слишком узкая база для его будущей деятельности. Правда, позднее он говорил своей секретарше, что занять вновь пост бургомистра Кёльна было тогда верхом его мечтаний, но нет особых оснований принимать это откровение за чистую монету.

В конце концов наш герой согласился принять участие в деле восстановления родного города в качестве советника американской администрации. Он сделал это под влиянием тех аргументов, которые изложил ему один из адъютантов Паттерсона, капитан Швейцер. Сам архитектор по образованию, этот американский офицер сумел затронуть некие чувствительные струны в душе Аденауэра, напомнив ему о его собственных планах преобразования облика города, которыми тот увлекался в 20-е годы. Посетивший Аденауэра кардинал Фрингс тоже уговаривал его не отвергать с порога предложения американцев. В том же духе «обрабатывал» его и свояк — муж сестры Лили, Вилли Зут. Швейцеру удалось уговорить чету Аденауэров совершить трехдневную ознакомительную поездку но Кёльну за счет американской казны.

Она началась 27 марта и стала своего рода эмоциональным катарсисом для супругов. Им дали возможность осмотреть бывшее здание гестапо на Аннельхоф-платц, заглянуть в кабинет их истязателя, комиссара Ветке, с еще висевшим там на стене портретом Гейдриха. Аденауэр сорвал его и швырнул на пол так, что посыпались осколки стекла. Его завезли и на Макс-Брухштрассе, он печально оглядел обгорелые развалины своего шикарного особняка. Не больше радости доставил и осмотр разрушенного центра города. Единственное утешение доставило посещение кладбища в Мелатене: могилы родителей и Эммы остались в целости и сохранности.

Аденауэр решился: он сделает все, что в его силах; должность бургомистра примет на себя его свояк, Вили Зут, сам он будет считаться его советником вплоть до окончания войны, а потом возьмет бразды правления в свои руки не только фактически, но и формально. 3 мая состоялось его официальное назначение на пост бургомистра. Это было своего рода возвращение к пройденному, и именно поэтому оно не могло полностью удовлетворить нашего героя. Он понимал, что на помощь победителей вряд ли стоит особенно уповать: поведение американских солдат но отношению к немцам хотя бы в том же Рендорфе не оставляло почвы для иллюзий. Понимал он и то, что возродить Кёльн из праха — это задача для представителя нового поколения, никак не для семидесятилетнего старца.

Еще до того, как принять предложение стать бургомистром Кёльна, он поделился с одним младшим офицером армии США своими сокровенными мыслями о будущем Германии. В разговоре с лейтенантом Джастом Ланнингом, который состоялся 28 марта 1945 года, он говорил о двух Германиях: с одной стороны — это Германия, «фундаментом которой является наследие романской культуры», с другой — та, в которой господствует дух пруссачества, «навязывающего немцам свою волю». Идеальным вариантом, с его точки зрения, было бы государственное образование, «объединяющее в себе Австрию, такие части Пруссии, как Рейнланд и Вестфалия, а также южногерманские территории». Таким образом, считал он, можно будет «нейтрализовать негерманское влияние Пруссии».

Это была уже четкая и законченная политическая программа. Германия Гитлера ушла в прошлое. Наступало время для Германии Аденауэра. Характерный штришок личности нового кумира: с приходом американцев французские пленные, укрывавшиеся в бункере его рендорф-ского дома, собрались домой. Хозяин остановил их: пусть они вначале оставят расписки в том, что жили и укрывались у него и не имеют к нему никаких претензий. Так, на всякий случай.