Глава II Мир катится к войне

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава II

Мир катится к войне

Армавир — городок провинциальный, а Кубань — река коварная. Казалось бы, живи — не тужи. Спорт, газета и кораблестроение. О преподавателях. Надежды народов и рассуждения подростка. «Гроза» приближается. «Броня крепка, и танки наши быстры…»

В начале августа 1937 года мы получили от отца сообщение: в Армавире все готово, он ждет. Сборы оказались недолгими, фактически мы уже давно «сидели на чемоданах». Проводы были сердечными и даже слегка торжественными. Пришло много соседей. Прощались с нами тепло, просили не забывать. Народ в Абрау-Дюрсо запомнился мне добрым, сплоченным — просто одна семья, готовая отдать и сделать для тебя все, чего ни попросишь. Правда, оставалась еще некая тень, недосказанность — видно, страх перед чем-то неведомым давал о себе знать. Как бы желая загладить все плохое, люди к семейству Варенниковых буквально льнули, а уж мои друзья — тем более.

Иван Кузьмич выделил грузовик и сопровождающего, с которым мы доехали до Новороссийска. Он помог нам сесть в поезд. И вот вагон дернулся и пошел, все убыстряя ход. Станция уплыла куда-то, как и вся наша прежняя жизнь. Ехали мы с хорошим настроением, в общем вагоне. Народу было немного, все с узлами, чемоданами, тюками — видно, многие в ту пору переезжали. В подавляющем большинстве попутчики были внимательными, обходительными. То и дело кто-то угощал нас своей снедью, особенно прелюбопытную Леночку, проявлявшую ко всем большой интерес и быстро вступавшую в контакты. Как и предполагалось, утром мы уже были в Армавире. На перроне увидели отца, он улыбался.

Линейка (двухконка) уже ожидала. Мы тут же ее «оккупировали». Возница — круглолицый, с окладистой бородой — спросил: «Товарищ директор, можно ехать»? — «Давай, двигай домой». Я посмотрел на отца, он мне подмигнул, и мы тронулись в путь.

Видно, маршрут они заранее оговорили с таким расчетом, чтобы мы получили возможность познакомиться с городом, где предстояло жить…

Армавир в основном был одноэтажным, редко попадались дома в два-три этажа. В центре, конечно, имелись и повыше, в основном административные здания. Ближе к окраинам располагались различные предприятия, мастерские, лишь Армавирский литейный завод оказался недалеко от центра. Дома были кирпичные, добротные, и только изредка попадались мазанки. Мостовые вымощены булыжником, и лишь центральная часть города покрыта асфальтом. Многие же улицы на окраине оставались грунтовыми. Меня поразило, что все тротуары выложены кирпичом. Никогда прежде я не видел ничего подобного. Пешеходам был не страшен ни дождь, ни снег. Очевидно, испокон века мощность кирпичного завода позволяла городским властям проявлять столь трогательную заботу о своих согражданах.

Наш дом находился на улице Осипенко. Он и сейчас стоит, я был там последний раз летом 1990 года. Неподалеку расположены стекольный и пивоваренный заводы. В 100–150 метрах — река Кубань. Дом хотя и одноэтажный, но крепкий, высокий. Прямо на улицу выходило крыльцо одной из квартир, а вход в две другие — со двора, в том числе и нашу. В глубине огромного двора стоял небольшой кирпичный дом. Там жил главный инженер завода. Нашлось место и для огорода. Здесь же росло несколько фруктовых деревьев.

Наша квартира состояла из трех проходных комнат с большой верандой; был еще крошечный полуподвал с окном, где мы хранили овощи, соленья. Там же я впоследствии устроил свою небольшую мастерскую. Новая обитель всем понравилась. Отцу наши восторги были приятны. Квартиру поделили так: первая комната — кухня-столовая, вторая, поменьше — моя, третья — спальня родителей и Леночки. Квартиру по соседству занимала семья бывшего директора завода (его объявили «врагом народа» и арестовали). В другой, с входом с улицы, жил бывший хозяин этого дома. Впрочем, хозяина-то как раз и не было — куда-то исчез. А вот семья осталась. Отношения со всеми у нас сложились нормальные. Правда, несколько настороженно встретила семья бывшего директора — его жена и двое детей, весьма слабых здоровьем. Мальчик был года на два младше меня, а его сестра и того меньше. Вид у них всегда был испуганный. Никогда не принимали они участия в наших играх, отсиживаясь на крылечке. Отец сказал мне, чтобы я оставил их в покое. И сейчас помню его слова: «Ты им не надоедай, у них горе».

Иногда вечерами Клавдия Моисеевна, захватив большую сумку с продуктами, заходила к ним, но подолгу там не задерживалась. Возвратившись, всегда о чем-то тихо разговаривала с отцом. Однажды мачеха проговорилась, что отнесла им деньги. Вот как это получилось. Каждый вечер я ходил с бидончиком на соседнюю улицу за молоком. И в тот раз, как обычно, попросил у мачехи денег. А в ответ услышал: «Денег сегодня нет, я все отдала Таблуковским. Попроси у молочницы в долг, после получки отца рассчитаемся».

Кстати, о молочнице. У нее были сыновья приблизительно моего возраста. Сбегав разок на Кубань, мы быстро сдружились. Но об этом — особый разговор.

«Климат» в соседних с нами дворах для меня оказался тоже вполне подходящим. Рядом, например, жила большая семья Рудичей. Один из сыновей — Владимир — был значительно старше меня — уже окончил школу, отслужил в армии, точнее, на флоте, а теперь работал слесарем на Армавирском литейном заводе. Все завод называли коротко — Армалит. Одновременно Владимир заочно учился в институте. Именно он и натолкнул меня на мысль соорудить свою мастерскую.

Правда, для нее у меня было практически все. Небольшой верстак, тиски, строгально-режущие по дереву и металлу инструменты. Но Володя сумел главное — вдохнуть в меня дух творчества. Я стал проводить опыты по физике и химии — руководил ими Владимир Рудич. Мастерил различные макеты, в том числе действующие, — вектор поиска определял Рудич.

По соседству проживала армянская семья: отец, сын Тигран и дочь Ася. Домишко у них был небольшой, и все они, под стать ему, тоже были небольшого роста. Здесь, в этом доме жила беда. Ася, уже взрослый человек, ничего (буквально ничего) не могла делать сама, даже есть. Бывало, с утра встанет у нашего забора, так весь день и стоит, не проронив ни единого слова, пока брат не придет с работы. Сначала нас эта странность угнетала, но со временем к ней все привыкли. Фактически девушка была на руках Тиграна, поскольку их отец по многу дней вообще отсутствовал. Говорили, будто где-то работал экспедитором. А Тигран служил на железной дороге. Он был отлично развит физически. Ежедневно утро и вечер, а по выходным и весь день проводил с гирями. Я восхищался — настоящий Геркулес, только в миниатюре! С ним мы тоже стали добрыми приятелями. Тигран чувствовал это, был признателен нам за деликатность в отношении его сестры.

Этому человеку я обязан любовью к спорту. Всего за какой-то год я совершенно преобразился — окреп, подрос и вскоре «играл» двумя двухпудовиками лучше самого Тиграна. Одно меня огорчало: мой старший друг никогда не ходил на Кубань. Пришлось для купаний завести другую компанию — сыновья молочницы и еще один паренек. Все они учились в другой школе.

В то время река представлялась мне живым существом. Мог часами смотреть на ее течение, и мне казалось, что она, словно человек, имеет свой образ, свой характер. Она была то коварной и капризной, то спокойной и величественной, но всегда — неповторимой и все-таки быстрой.

Кубань берет начало в горах на склонах Эльбруса. Где бы вы ни наблюдали за ней — в ущелье, в самом ее начале, в горно-равнинном или равнинном «контекстах», во всех случаях она впечатляет своей силой и могуществом. Конечно, это не Волга, не Обь, не Амур. Ее протяженность чуть меньше тысячи километров. В горных ущельях ее нрав сердитый и грозный, на равнине река становится тише, спокойнее. В ней много плавней, а в них в избытке рыба, дичь. У станицы Варениковской плавни достигают двадцати километров в ширину. Здесь река уже похожа на настоящее море.

В районе Армавира река льнула к городу, была агрессивной — бурлила, нападала на кручи, стараясь размыть их и разрушить. Правый берег очень высокий, пляжам негде приткнуться. Зато левый — настоящая равнина. Здесь, в основном вблизи моста, располагалась часть города станичного типа. Дальше шли поля, бахчи, сады.

Нас, пацанов, естественно, больше всего интересовала бахча — она простиралась вдоль берега, ниже по течению. Думаете, арбузы соблазняли? Ничего подобного! Их в каждом доме хватало — ешь не хочу. Важен был сам процесс добычи «трофея»: ведь бахча охранялась дедом, который к началу созревания арбузов занимал удобную «диспозицию» — в центре «своих земель», в шалаше и жил там круглые сутки, пока не заканчивалась уборка.

Дед вооружался дробовиком — из него после наступления темноты он иногда постреливал в небо. На наш взгляд, больше для храбрости. Но иногда палил и днем. Все знали, что в его «пушке» крупная соль вместо дроби. Схлопотать такой «заряд» — тоже радости мало. Но именно риск завораживал нас, и мы разрабатывали целые операции по умыканию арбузов.

В конце концов был принят «на вооружение» такой «генплан». Один из четверых оставался на правом берегу — следить за сторожем. Если дед выйдет из шалаша и станет расхаживать по плантации, «наблюдатель» начинает играть на «сопелке» — так называли флейту из камыша. И если нет ветра, ее далеко слышно.

Остальные поднимались вдоль берега вверх по течению метров на 500–600, каждый запасался большой веткой или кустом. Потом с интервалом в одну-две минуты входили в воду, прикрывая голову листвой ветки, — и на левый берег. Обычно до цели добирались благополучно. Поскольку река постоянно что-то несла — доски, кусты, ветки, наша маскировка «срабатывала».

Один из троих (уже на противоположном берегу) следил за шалашом, в случае опасности должен был свистом подать сигнал. Двое пробирались на бахчу, отыскивали подходящий арбуз, иногда два, загружали в авоську и по-пластунски отползали к берегу. «Операцию» проводили по всем правилам военного искусства, потому никаких столкновений у нас с дедом не было. Хотя он иногда и выходил из шалаша, когда мы находились на бахче.

«Фокус» был еще и в том, что мы для своих набегов выбирали самое лучшее время — середину дня, солнцепек. Все прятались в тень, а мы «работали». По завершении «набега» начинался пир. Ребята были в восторге. Каждый взахлеб делился впечатлениями, конечно, изрядно фантазируя при этом.

Иногда мы шли на Кубань просто позагорать, побарахтаться в теплой воде, где-нибудь в заводи. Но любили и опасные трюки.

Через Кубань был построен рядом со старым, но выше по течению новый деревянный мост. Старый разобрали, а сваи при малой воде спилили. Летом вода поднималась выше свай — она была мутная, иногда даже казалась похожей на кисель. Приглядишься — над бывшими сваями закручивается водяной вихрь. Жуть! А мы выходили на середину моста, там наибольшая глубина, и прыгали с перил вниз головой в эту пучину. «Сверхзадача» — не разбиться о сваю и даже не поцарапаться. Зрителей у нас бывало много. Не помню, кто был автором этой затеи — теперь-то она кажется довольно глупой, — но тогда понравилась всем. Мальчишки есть мальчишки.

Не могу понять, почему взрослые, наблюдавшие за нами, не образумили, не пресекли. Наоборот, улюлюкали, подзадоривали, давали оценку каждому. Видно, казацкая удаль брала верх. Потом, правда, кто-то «стукнул» родителям, и нам было строго-настрого приказано об этих играх забыть.

Позже выяснилось, кому мы обязаны запретом рисковой игры. Призналась молочница. Как-то вечером пришел к ней за молоком, а она и говорит: «Ты уж не обижайся, это я нажаловалась — ходишь, мол, на мост прыгать и моих подбиваешь. Убиться ведь можно! Да и вообще Кубань — река коварная…»

Я не обижался. Конечно, она права, но, думал я, что бы еще придумать такое, чтобы дух захватывало? Очень уж хотелось компенсировать запрещенное удовольствие.

Уже на следующий год мы нашли на нашем берегу большую заводь с трехметровой глубиной. Это было везение. Глинистый обрыв «обработали» — сделали ступеньки, большую площадку в нише. Получилось отлично. Хоть и далековато от дома, зато — здесь все-таки здорово и красиво! Пришлось налаживать «дипломатические» отношения с местными мальчишками — как-никак мы все же «вторглись» на «чужую» территорию. Хорошо, что среди них оказались двое из нашей школы, один из них — Леня Дубин.

Он учился уже в десятом классе, а я только в восьмом. Судьба нас, между прочим, сведет через многие годы в Заполярье, где будем вместе служить. А сейчас он помог мне достичь взаимопонимания с ребятами, и без кулаков. Я был членом редколлегии школьной газеты, а Леня — ее главным редактором. Вот он меня и представил своим лучшим другом, помощником. А у мальчишек как? Твой друг — наш друг. Вот все и наладилось.

Наша школа находилась в трех кварталах от дома, ближе к центру. Здание двухэтажное, из добротного красного кирпича, хотя и не очень большое, но классы — просторные, светлые. Перед школой — поросшая низкой травой огромная площадь. В центре ее — заброшенная церковь: все двери закрыты амбарными замками, никто не знал, что внутри. Перемены мы, конечно, проводили на этой площади…

Со школой я познакомился буквально на третий день после нашего приезда в Армавир. Мы отправились туда вместе с отцом, хотя до начала занятий оставался почти месяц. Директора Макагонова мы застали в его кабинете, там же оказались завуч и мой будущий классный руководитель и преподаватель математики Анна Ивановна. Я тотчас решил, что это к удаче: в Москве моего классного руководителя звали так же.

Чувствовалось — директор польщен приходом отца, не последнего человека в городе. Рассказал нам о школе, кстати, сообщил, что хотя она и носит номер шесть, но по всем показателям — первая. Ее выпускники обычно без всяких репетиторов поступают в вузы, в том числе Москвы и Ленинграда. Затем мы втроем зашли к завучу. «Изучив» мой табель за 6 класс школы Абрау-Дюрсо, он определил меня в 7 «А» класс и пожелал непременно стать отличником.

Побывали и в учительской. Директор представил меня. От окна отделилась небольшая женская фигурка и двинулась к нам. Я сделал несколько шагов навстречу. Анна Ивановна обняла меня за плечи, сказала, что пополнению рада, потом сообщила: наш класс собирается 31 августа в 10 часов утра, будем решать организационные вопросы.

Преподаватели с любопытством рассматривали отца. Он был крупный мужчина с решительным выражением лица, держался свободно в любых обстоятельствах. Знакомство со школой закончилось.

И вот наступил день встречи с классом. Подавляющее большинство пришло задолго до установленного срока. Все нарядные, наглаженные. Естественно, я повязал пионерский галстук. В Абрау-Дюрсо носили пионерские галстуки. Я к этому привык. Мне это нравилось.

Когда появилась Анна Ивановна, мы дружно встали и поздоровались. Она объявила: «Вот мы опять все вместе. К нам прибыли еще трое…» И назвала меня среди них. Пожелала, чтобы мы дружили и помогали друг другу. Напомнила о школьных правилах, дневниках, домашних заданиях, общественной работе, о приобретении учебников и тетрадей. Кто еще не успел этого сделать?

Все шло хорошо, пока не начались выборы старосты. Многие назвали Колю Голубенко. Это был рослый, крепкий парень, видно, пользовался авторитетом. Но Коля, вдруг заартачившись, категорически отказался, чем всем, а особенно Анне Ивановне, испортил настроение. Тогда она быстро сориентировалась: «Ребята, Коля не может, мы должны пойти ему навстречу. Я предлагаю старостой Нону Мотельскую. Нона, как ты смотришь на это?»

Та сразу согласилась. Потом поставила условие — помощником у нее будет Виталий Расторгуев. Все рассмеялись. Виталий не возражал. Напряжение было снято.

В ходе учебы я, разумеется, составил собственное мнение о педагогах и соучениках. Учителей с каждым годом, по мере увеличения числа предметов, прибывало. Большинство преподавателей мы оценивали очень высоко, уважали их и любили. Да и в школе был особый микроклимат — атмосфера почти семейная, требовательная и добрая одновременно.

Например, классного руководителя, Анну Ивановну, ребята за глаза называли Аннушкой или, за маленький рост, — Дюймовочкой. Она относилась ко всем ровно, любимчиков у нее не было. Умела слушать, не перебивая, и обычно незаметно подталкивала ученика к нужному решению. Перед тем как поставить оценку за ответ, долго думала. Когда подводила итоги за каждую четверть, мы были очень довольны: ее оценки были справедливы.

Четыре года она вела класс — и ни одного крупного конфликта за все время! Конечно, это был замечательный педагог, к каждому она сумела подобрать «ключик». Вот только почему-то особой теплоты и душевной близости y нас с классным руководителем не было. Может, математика «виновата»?

Другое дело — Дина Георгиевна, преподаватель русского языка и литературы, кстати, единственная учительница, кого мы не «наградили псевдонимом». С ней у нас установился душевный контакт. Своими рассказами она всех буквально завораживала. Дина Георгиевна вела уроки сидя, возможно, потому, что была довольно высокого роста. Глядя на нас своими большими карими, чуть утомленными глазами, медленно и плавно жестикулируя, она читала стихи, величественно поправляя при этом свои локоны. Объясняя урок, могла вдруг встать, перейти к противоположной стене, сесть за парту и продолжать свой рассказ. А мы, зачарованные, поворачивались в ее сторону, словно подсолнухи — за солнцем, и жадно ловили каждое слово.

Она могла говорить весь урок об одном поэте или писателе, об одном произведении, даже об одном герое. А когда звенел звонок, как бы очнувшись, произносила: «Вот как мы хорошо поговорили…» А говорила только она.

Благодаря Дине Георгиевне мы полюбили Пушкина и Байрона, Лермонтова и Гете, Есенина и Шиллера… И, естественно, Некрасова, Тургенева, обоих Толстых, Гюго, Горького, Маяковского.

Физике нас учил Михаил Иванович, мы его называли коротко: Михель. Молодой педагог, третий год после института, стройный, чернявый, немного рассеянный. Был он по уши влюблен в рыжую десятиклассницу Зиночку, а она — в него. Об этом знала вся школа. Михель, рассказывали ребята, Зиночку к доске никогда не вызывал, но в дневнике у нее всегда стояли одни пятерки. Он вел урок живо, терпеть не мог тугодумов и все время поглядывал на часы, видно, ждал звонка с еще большим нетерпением, чем мы. В школе его любили, а он любил только Зиночку, рыжую, как пламя. Но физику мы знали хорошо. Михель все же женился на Зиночке, но позже, когда та уже училась в Ростове, в институте.

Наша химичка, Александра Петровна, или, как мы ее называли, Петря, была пунктуальным, рассудительным человеком. Кажется, я и теперь слышу, как она строго говорит нам: «Конечно, не все из вас станут химиками, но предмет надо знать хорошо, поскольку ни литература, ни история, ни математика не могут обойтись без Н2О». Шутка шуткой, а свой предмет она любила как никто, и это, несомненно, передавалось нам.

Ясное дело, немало места в школьной программе занимала история. Бурная, кипучая жизнь требовала осмысления прошлого нашей молодой страны. Нашу «историчку» Нину Петровну мы называли Вторая Петря или Пролетарка. Она всегда появлялась с картами, схемами и непременно с указкой. Когда начинала урок, казалось, что вот-вот скажет: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Она посвящала нас в подробности жизни знаменитостей, рассказывала о слабых и сильных сторонах исторических деятелей. Мы обычно сидели с открытыми ртами.

Особо хочу сказать об уроках немецкого. Их вела Лидия Карловна. Немка по национальности, она была родом из Одесской области. Эти поселения немцев относятся к временам Екатерины II. Мне пришлось побывать здесь в годы Великой Отечественной войны: аккуратные деревушки, добротные кирпичные домики под черепицей, хорошие подворья. Оккупанты большинство украинских и русских деревень уничтожили, а здесь все осталось целехоньким. Так-то, родная кровь…

Много лет спустя, беседуя как-то с Мильке (министр госбезопасности Германии), вдруг подумал: «А ведь и в нем живет национальный дух… Это истинный патриот».

Национальный дух был силен, как мне казалось, и в Лидии Карловне. И, в принципе, разве это плохо? Но тогда времена были иные: Германия, погрузившаяся в коричневые сумерки, уже пережила поджог рейхстага, приход к власти фашистов…

Лидия Карловна и ее муж, окончив в Одессе пединститут, были направлены в Армавир. Муж работал в одной из школ завучем, она — у нас. Суховатая, немного сутулая, с крючковатым носом, неизменно в темном или темно-сером платье. Немецкие слова выговаривала четко, громко, а когда переходила на русский — шла сплошная скороговорка. Входя в класс, тотчас говорила: «Гутен таг, гутен таг, гутен таг».

Лидия Карловна была замечательным педагогом и глубоким человеком, но все, что творилось тогда в Германии, я связывал со всеми немцами. Поэтому немецкий язык мне был просто ненавистен. Естественно, я не учил его. Как, впрочем, и некоторые другие ребята. Когда ко мне обращалась Лидия Карловна по-немецки, я отвечал: «Нихт ферштейн». А далее изъяснялся уже на русском.

Негативному отношению к немецкому языку способствовало и появление в нашем доме «Коричневой книги». В ней рассказывалось, как фашисты шли к власти. Как загнали в подполье коммунистов и социал-демократов. Как организовали поджог рейхстага… Лидию Карловну явно обижало плевое отношение к немецкому языку. Нередко, оставшись наедине, она «обрабатывала» своих учеников, в том числе и меня. Как она хотела, чтобы мы поняли простые истины: знание иностранного языка повышает культуру человека, раскрывает перед ним новые возможности; нельзя ненависть к фашизму переносить на язык, потому что язык Гете и Шиллера — не язык нацистов.

Она была абсолютно права, но тогда ее слова многие из нас упорно не хотели воспринимать. Потом, уже на войне, когда мы пришли в Германию, мне самому пришлось не раз повторять эти слова для боевых товарищей — однополчан. Мы не имели права становиться на одну доску с гитлеровцами. И я говорил им: язык Гете и Шиллера — не язык фашистов…

Вспоминая свои школьные годы сейчас, я восхищаюсь самоотверженностью не только Лидии Карловны, но и других моих учителей. Они делали все, чтобы мы учились осознанно, понимая, для чего это нужно. Школа сеяла в наши души зерна патриотизма, ответственности перед Родиной и народом. Это отнюдь не напыщенные фразы — именно так и было. И когда пришел грозный час испытаний, мое поколение, воспитанное советской школой, выдержало свой экзамен с самой высокой оценкой, явив миру массовый героизм на фронте и в тылу.

С печалью я гляжу на нынешние российские школы и учителей. Как все изменилось! Совершенно другой мир. Школьники и учителя голодают. Падают на уроках в голодные обмороки. Педагоги месяцами не получают зарплаты, родители детей — тоже. Сообщениями об этом переполнена уже не только патриотическая и коммунистическая пресса. Страна докатилась до того, что родители собирают еду и через своих детей передают ее учителям.

Ребята относят ее в столовую. На переменах учителя пьют чай с «родительскими» бутербродами, подкармливая, в свою очередь, ребятишек, которые уходят в школу без завтрака. Когда, при каком царе Борисе или генсеке было на Руси такое?

Зато новоявленные нувориши процветают. Тот же Чубайс только налог со своего дохода за 1996 год выплатил (под давлением прессы) в размере 515 миллионов рублей. Каков же весь его доход, если на один только его налог можно в течение года содержать в безбедном состоянии учителей четырех средних школ?!

Теперь открываются лицеи и гимназии для детей богатеев. Они, получая десятки миллионов в месяц, могут платить за обучение своих отпрысков любые суммы. А большинство из нынешних миллиардеров считает престижным посылать своих «чад» в Сорбонну, Гарвард и другие зарубежные университеты. Да что там «рядовые» миллиардеры! Внук Президента России «грызет» гранит науки в Англии.

А каковы в российской системе образования школьные программы?! История нашей страны корежится предателями-властителями самым бессовестным образом. Весь советский период, с октября 1917-го и по август 1991-го, представляется зияющей черной дырой, сплошным бедствием народа. Поистине даже наши заклятые враги оказываются более объективными. Премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль, которого к друзьям СССР никак нельзя причислить, отдавал должное великим достижениям советской державы.

В шестидесятые-семидесятые и восьмидесятые годы Советский Союз был самой образованной, самой читающей страной в мире. И система народного образования была лучшей в мире. Всё постарались разрушить нынешние горе-реформаторы. Теперь уже на официальном уровне признается, что в России ежегодно от одного до полутора миллионов детей школьного возраста не садится за парты. В стране четыре миллиона беспризорных детей! Появились почти безграмотные призывники в армию. И все это «достигнуто» без войны в мирные годы… При этом присутствует устойчивая тенденция роста этого недуга.

Сегодня выкорчевывается из жизни общества все духовное — нравственность, дружба, любовь, патриотизм — все, чем дорожили мы в годы Советской власти, все, что помогло нам выстоять в годы Великой Отечественной войны. Гитлер, напав на СССР, сильно просчитался. Он недооценил нас, когда говорил, что Советский Союз — это «колосс на глиняных ногах». Свою погибель фашизм нашел именно в нашей стране.

Вернемся в Армавир, в мою школу. Со своими учителями я вас уже познакомил. Но в памяти моей живут и многие одноклассники. Кажется, стоит закрыть глаза, как они предстают предо мной такими, какими они были 60 лет назад. Николай Голубенко, Борис Щитов, Виталий Тройнов, Виталий Расторгуев, Зоя Дороничева, Нонна Мотельская, Эдда Лагздынь, Лена Золотова, Надя Сомусенок… Я помню их лица, голоса… Все они были сильными учениками, а Борис Щитов и Зоя Дороничева входили, как и я, в состав редколлегии школьной газеты.

Пожалуй, одним из самых популярных в школе слыл Леня Дубин. Это был авторитет не только для ребят, но и педагогов. Как-никак, главный редактор школьной газеты! Конечно, учителя под огонь критики не попадали, а похвала им перепадала, зачем скрывать! У нас было заведено так: от каждого из 7–10 классов в редколлегию поначалу входили по одному-два человека, потом люди менялись. Я был стенгазетчиком «первого призыва», то есть попал на ответственный пост члена редколлегии еще семиклассником. Сразу же предложил организовать раздел юмора. Дубин поддержал, и мне же поручалось «тянуть» этот участок работы.

Газету мы делали живую, красочную, без формализма. Иногда я просил Бориса Щитова оформить свой раздел — он здорово рисовал. Особенно нарядной газета бывала по праздникам.

Закончился учебный год. Леня Дубин — уже выпускник — собирался поступать в Московский институт стали. Математику, физику и химию он знал блестяще. Однако Леонид на всякий случай подготовил и «мосты» для отступления — директор школы и «Михель» обещали, в случае неудачи, взять его лаборантом в физический кабинет.

Перед отъездом Леня собрал редколлегию, чтобы попрощаться. А потом — ни с того, ни с сего — брякнул: «Если вместо меня станет главредом Валентин… как, на ваш взгляд, справится? С директором я уже договорился». Все загалдели, что, мол, правильно, и тут же проголосовали.

Когда мы с Леонидом остались вдвоем, я говорю: «Что ж ты делаешь, мог бы хотя бы сказать заранее, посоветоваться». «Я советовался. Все единодушно одобряют. И комсомольский секретарь — тоже. А с тобой зачем советоваться? Знаю, будешь против… Кому охота этот хомут нести? Но я три года нес, а теперь ты понесешь», — сказал он. Вот так я «принял эстафету», или, говоря Ленькиным языком, «хомут».

Провожать Дубина пришло много ребят. Это растрогало его родителей. Мать даже заплакала, но сам Леня был в приподнятом настроении. Восторженно говорил о своем институте, его значении, огромном конкурсе. Кто-то пошутил: «Если не поступишь, мы утопим тебя в Кубани. Так что лучше не возвращайся». От этих слов мне почему-то стало неуютно, да и остальные замолчали. Обстановку, как всегда, разрядил Леня. Как ни в чем не бывало продолжал «рекламировать» институт. Называл фамилии крупных ученых, окончивших его, заметил даже, что о престижности вуза можно судить по собственной многотиражной газете «Сталь». Ребята рассмеялись: «Ага, вот ты что надумал — пробраться в институт через нашу газету!» Снова поднялся галдеж.

Вдруг все стихло. Леня сказал кому-то: «Большое спасибо, что вы пришли». Я обернулся и увидел «Михеля» с его Зиночкой. Она, оказывается, приехала на каникулы. У обоих счастливые улыбки. Леня, Зиночка и «Михель» были приятелями. Между прочим, Ленька тоже на Зиночку заглядывался.

Наконец, дежурный ударил в станционный колокол, извещая об отправлении поезда. Все засуетились, начали прощаться, целоваться. Родители Лени подошли к ступенькам вагона, обняли сына. Мать плакала, отец давал последние наставления. И вот поезд тронулся, увозя моего друга. На душе стало немного грустно.

То был 1938-й. Много позже, когда мы с Дубиным служили в Заполярье, нам часто вспоминалось это время. Проводы — тоже. И тогда я узнал, что кто-то из родственников его матери был арестован. Она, разумеется, боялась, что это отразится на сыне при поступлении в институт, наверное, потому и проводила его со слезами. А может, просто грустила из-за разлуки. Мать есть мать… Леня хотя и обещал, но никому, даже родителям, долго не писал. Лишь в середине августа «отбил» сразу две телеграммы: одну домой, другую в школу: «Ура, я зачислен! Студент Дубин». Мы эту телеграмму поместили в своей газете — в первом номере после начала нового учебного года.

Если не ошибаюсь, из того выпуска в институты и техникумы поступили все, кроме одной девочки, да и то потому, что она попала в больницу.

В восьмом классе я почувствовал себя увереннее, крепче. Все систематизировалось — и учеба, и работа в газете, и занятия спортом. Обычно после уроков я задерживался в школе на час-полтора: выполнив письменные домашние задания, оставлял тетрадки в парте — знал, что ими пользуются некоторые ребята…

Но, конечно, после отъезда Леонида львиную долю времени у меня, его преемника на посту главреда, отнимала наша стенгазета.

Мне хотелось, чтобы «наших» было в редакции побольше. Моими стараниями в редколлегию вошли Борис Щитов, художник, и Зоя Дороничева, хорошо владевшая словом. К тому же она никогда не отказывалась от заданий. Наша газета, бесспорно, имела свое «лицо». Первую колонку занимала передовая статья общеполитического содержания. Ее часто писал кто-нибудь из преподавателей. Две другие колонки рассказывали о жизни школы, здесь мы «заверстывали» живые репортажи из классов. На четвертой мы «юморили». Со временем, сохраняя «юморную» направленность, она стала «Малой школьной энциклопедией». Мы брали различные понятия и умышленно утрировали их, подгоняя под представления некоторых своих товарищей. Словом, высмеивали свои собственные пороки. «Малая школьная энциклопедия» не сразу, не вдруг, но стала необычайно популярной. Даже учителя останавливались перед газетой, чтобы посмеяться.

По-прежнему я увлекался и спортом. Занятия с Тиграном были расписаны по комплексам — для него и для меня. Разница была в том, что у меня отсутствовала штанга, я ее не любил, а Тигран ею как раз увлекался. Штангу смастерили сами. После занятий вставали под душ, который соорудили у нас во дворе — для общего пользования.

С каждым месяцем и годом я чувствовал, как наливаются мышцы, как здоровеет мое тело. С какой благодарностью я буду позже, на фронте, вспоминать своего дворового тренера, его самодельные снаряды и суровую требовательность к подопечным! Ведь за всю войну я ни разу не болел, если не считать ранений да малярию в начале лета 1943-го на Северном Донце…

Что касается работы в мастерской, то после нескольких ссор с мачехой Клавдией Моисеевной (она потребовала выбросить серную и соляную кислоту, боялась отравления) я сдался и решил полностью переключиться на «кораблестроение». Да и Владимир Рудич советовал и даже вооружил меня необходимой литературой.

Для начала я решил смастерить самодвижущийся катер из металла, на что угробил массу времени. Увы, первый блин вышел комом, хотя движитель уже был и действовал. Раз уж из металла не получилось, пришлось корпус вырезать из дерева. Ничего, для макета и дерево сойдет. На устойчивость испытывал его, создавая искусственные волны. Экзамен корпус выдержал. Пора приступать к монтажу движителя. Здесь, конечно, мне помогал Володя.

Странно, но все получилось буквально с первого захода. Модель действовала! Все принципиально было правильно, а вот внешний вид модели, увы, оказался неудачным. Все-таки требовался металлический корпус.

Володя пообещал его сделать, если я дам ему глиняную формочку. На Армалите он вначале отлил чугунные поделки, а потом, уже из тонкой жести, выдавил корпус. Вообще, к моей просьбе он отнесся исключительно серьезно. Написал своему другу, который служил с ним в одном подразделении в Кронштадте, а теперь работал лаборантом и одновременно учился в Ленинградском кораблестроительном институте. Тот сообщил, что при их лаборатории создан постоянно действующий совет, решающий сразу две проблемы: разбирает рационализаторские предложения, приходящие в адрес института, и поддерживает связи со школами, проявляющими интерес к кораблестроению. И самое интересное — шефом лаборатории, где работал друг Володи, был академик Алексей Николаевич Крылов. Мне, правда, это имя тогда ничего не говорило, зато приятель сразу загорелся.

— Мы должны подготовить модель и написать небольшой реферат для лаборатории, — решил он, — пусть в Ленинграде рассмотрят твою работу. И потом, это прямой путь в институт, а для тебя сие весьма важно — сколько остается до окончания школы? «Всего ничего» — два с половиной года. Усёк?

Его настроение тотчас передавалось не лишенному амбиций «вьюноше», каким тогда был я. Словом, мы наметили конкретный план действий.

Я рассказал обо всем отцу. Тот повстречался с Володей, после чего затею нашу не только одобрил, но сказал даже, что готов помочь в изготовлении модели. Я был на седьмом небе! Но скоро только сказка сказывается. Не все получалось так, как хотелось! Трижды переделывали корпус, несколько раз меняли способ крепления котла, неоднократно — корму. Требовалось сообразовывать выхлопы паров через трубки с положением руля; последнему полагалось быть ниже и не подвергаться влиянию выхлопов. Короче, закончил модель лишь осенью, а это был уже девятый класс!

Затянулось дело и с рефератом. Отцу не нравилось, что мы ограничились описанием технической стороны, не затрагивая вопросов предназначения боевого катера. Только в конце года все наконец отправили и стали ждать.

День 15 декабря 1939-го для меня был знаменателен дважды. Мне исполнилось 16 лет, я получил паспорт. И в этот же день отправил в Ленинград посылку со своим детищем. А уже весной следующего года получил из Ленинградского кораблестроительного института не только ответ, но и грамоту. Я награждался за создание действующего макета боевого корабля. Одновременно Володе пришло письмо от его ленинградского друга, где сообщалось: работу твоего ученика рассмотрели, она ничего необычного не несет; но, дабы поддержать Варенникова, решили наградить его грамотой; надеемся, это станет для парня стимулом.

Конечно, стимул! Настоящее событие! Все меня поздравляли. Я был безмерно рад, счастлив. Впереди открывались захватывающие перспективы!

…Мне нравился наш город. Аккуратный, чистый, зеленый. И люди вокруг были добрыми, внимательными. Не было нищих, беспризорных детей, бездомных стариков, безработных. Жители забыли невзгоды гражданской войны, разруху и все связанные с ними слова, начинающиеся страшной приставкой «без(бес)». И преступности не было. Проституции — тем более. И других «прелестей» капитализма. То, что появилось сейчас в Москве, да и по всей стране, мы тогда не слыхали и не могли даже представить, как это все выглядит.

Конечно, наша армавирская жизнь была далеко не идеальной, оставались материальные и бытовые проблемы, мы жили скромно, без роскоши, но в целом все-таки хорошо.

Что скрывать, случались в стране и перегибы, и невинных арестовывали на основе ложных доносов. Многие незаслуженно отбывали наказания. Но то были не массовые, как сейчас принято говорить, репрессии — чего не было, того не было. Они имели место, прежде всего, в отношении командных кадров Красной Армии и ряда государственных деятелей. А в общем, страна была на подъеме. Словом, тогда, в предвоенные годы, можно было жить и не тужить.

Каждый человек был уверен в завтрашнем дне. И не только в своем, но и родного государства. Как хотите, а по нынешним временам это просто бесценная вещь.

Никаких банд, никакого экстремизма и сепаратизма. У людей хватало средств для приобретения всего необходимого. Многие горожане, имевшие двор, держали кое-какую живность, обрабатывали огород. Кстати, был он и у нашей семьи.

Армавир в те годы считался театральным городом. Популярным был местный театр — даром что провинция! Аншлаги случались не только на премьерах. Не оставались без внимания несколько клубов, два кинотеатра, музей, библиотеки. Большой городской парк в выходные дни по вечерам был переполнен. Музыка, мороженое, ситро… Но никаких ограблений, убийств. Мы бродили до поздней ночи по самым темным аллеям, не боясь бандитских нападений, и родители с легкой душой отпускали нас, не опасаясь за наши жизни.

А сегодня? Стоит включить телевизор — очередное громкое убийство. Могут среди бела дня у подъезда твоего же дома застрелить, и никто не пошевелит пальцем, чтобы найти убийцу. Будут только фальшивые вздохи по телевидению и в прессе. Или сообщат, что, мол, напали на след, вот-вот схватят убийц. Но проходят годы, и дело «затухает»…

Ничего подобного во времена моего отрочества не было. Армавир — городок провинциальный, был тих и спокоен. Я ходил в школу, работал в своей мастерской, в беседах отводил душу с отцом. А Вторая мировая стояла у порога, уже сжигая Европу. Все чаще и отец говорил об этом. Да разве только он? И по радио — о войне, и в газетах — о ней. Естественно, что и мы, ребятня, рассуждали и спорили — будет война или нет.

Давайте вместе перелистаем хронику надвигающейся «грозы».

За точку отсчета возьмем итоги Первой мировой войны. Они, как известно, предрасполагали не к миру, а к новой бойне. Появилось несколько групп государств, имевших — в разной степени — влияние на мировые процессы. Первая группа — «победители»: США, Великобритания, Франция, Италия, Япония. Они стремились диктовать свои условия всем остальным. Вторая группа — «побежденные». Это Германия, Австрия, Венгрия, Болгария, Турция. И еще одна группа — страны, находившиеся в политической, экономической и военной зависимости от великих держав. К ним относятся Бельгия, Голландия, Испания, Португалия и другие «малые страны». Отдельно стояли «нейтралы» — Швейцария и Швеция. И колонии, где только-только просыпалось национально-освободительное движение. Как утес в океане, сам по себе, возвышался Советский Союз, родившись после Первой мировой войны в результате революции.

Итак, Версальский договор не стал гарантом мира, а, наоборот, нес в себе новый «раздрай» между ведущими государствами. Он лишал Германию права на мощные вооруженные силы: ее армия не могла превышать ста тысяч человек. Запрещалось иметь танки, самолеты. Генеральный штаб ликвидировался, а военная служба в стране не считалась обязательной. Мало того, Германия обязана была выплатить «победителям» до середины 1926 года 20 миллиардов золотых марок. А в течение последующих тридцати лет — еще почти 5 триллионов золотых марок.

Конечно, для немцев это был грабительский договор. Он обрекал даже внуков и правнуков на жизнь в кабале.

Авторы Версальского договора внешне проявляли заинтересованность в недопущении (пресечении) военных конфликтов. Для того и создали Лигу Наций. Что же касается Советского Союза, то у него тогда не было резко выраженных позиций в отношении политики западных стран — нами предлагалась политика мирного сосуществования. Зато у Запада эти позиции прослеживались четко — они СССР фактически изолировали.

Стремясь вырваться из омута политической и экономической изоляции, Советский Союз постепенно устанавливает дипломатические отношения со многими странами мира. В первую очередь — с ближайшими соседями. Налаживаются взаимовыгодные контакты и с Германией. А у последней в то время одна сверхзадача: избавиться от кандалов Версальского договора. И это удается.

Первым прорывом стал «Рейнский гарантийный пакт». Согласно ему Англия и Франция взяли обязательство гарантировать мир на западных границах Германии. Характерно, что ее восточные границы не оговаривались; следовательно, немцам предоставлялась полная «свобода рук» на Востоке. В соответствии с подписанным в 1926 году в Локарно соглашением, Германия вступает в Лигу Наций. Немцы пошли на сближение с Западом в ущерб советско-германским отношениям. Это был прецедент. Наше правительство отмечает: договор в Локарно направлен своим острием против СССР.

Как должно было в такой ситуации поступить советское руководство? Разумеется, принять меры к укреплению экономической и оборонной мощи страны. Что и делается. В СССР разрабатывается военная доктрина. Четко определяется расстановка военно-политических сил. Анализируются возможные варианты нападения на страну. Прорабатываются основные направления военного строительства. Одним словом, предпринимаются экстренные меры. И это было оправданно.

В 1929 году в странах Запада разразился тяжелый экономический кризис, он длился несколько лет. Естественно, все внимание правительств этих стран сосредоточивается на внутренних проблемах. Именно тогда наши отношения с целым рядом государств улучшаются. Заключаются двухсторонние договоры, пакты о ненападении.

Но вот к власти в Германии приходит Гитлер, и картина резко меняется. Фашистский рейх ставит агрессивные цели: ликвидировать Версальский договор, уничтожить или максимально ослабить силы, мешающие германской экспансии. Высшие гитлеровские бонзы мечтают получить доступ к источникам сырья, затем установить свое господство в Европе, а потом и в мире. На этом пути предусматривается уничтожение Франции, Англии и, конечно, СССР. Остальные — сами склонят голову. Все это подробно изложено в книге Гитлера «Майн кампф» — «Моя борьба».

Таковы реалии. Однако СССР — уже не та царская Россия, с которой Германия пробовала свои силы в Первую мировую войну. Он располагает достаточно высоким военным потенциалом. Для острастки не мешает это продемонстрировать, и в сентябре 1935 года проводятся маневры Киевского военного округа. В них участвуют не только стрелковые и кавалерийские части, но и танки, механизированные войска, применяются массированные воздушные десанты. Попросту говоря, было показано проведение глубокой наступательной операции.

Приглашенные на учения иностранные гости шокированы. Маневры засняты кинооператорами, пленки разошлись по всему миру. Эффект оказался огромным.

Надо ли удивляться, что вскоре с нашей страной стали подписываться договоры о взаимной помощи?

И все же главным просчетом политики западных стран того времени остается недооценка реальной опасности фашистской агрессии. Прежде всего это имеет отношение к Франции и Англии. Верно прогнозировать были способны только отдельные личности из тогдашних западных политиков. К ним относится Уинстон Черчилль.

В июле 1936-го в Испании вспыхнул фашистский мятеж. Народ поднялся на защиту своей республики. На древнюю землю Дон Кихота прибыли свыше 50 тысяч добровольцев-антифашистов из 54 стран мира. А Советский Союз отправил, кроме добровольцев, 400 танков, 1200 орудий, 650 самолетов, большое количество стрелкового оружия, боеприпасов, военного имущества. Однако сторонники республики не были должным образом объединены. Гитлер и Муссолини, сосредоточив все усилия вокруг Франко, оказались в более выгодном положении. Республиканцы потерпели поражение.

И вот тут в политике западных стран начинает просматриваться тенденция умиротворения агрессоров — Италии и Германии. Кто стал зачинателем? Правители Англии и Франции. Лавры первенства в этом позорном деле, безусловно, принадлежат Невиллу Чемберлену, английскому премьер-министру. Последовавшая затем политика «невмешательства» окончательно развязала Гитлеру руки.

В начале 1938-го на заседании рейхстага фюрер заявил: «Более 10 миллионов немцев живут в двух государствах, расположенных у наших границ. В интересы германского рейха входит защита этих немцев там, где они не могут сами отстоять свою политическую и духовную свободу». О каких немцах говорил он? Конечно, о проживавших в Австрии и Чехословакии. Подобными заявлениями Гитлер готовил общественное мнение к мысли, что эти страны следует присоединить к Германии.

Можно ли было тогда рассчитывать на объединение европейских сил, дабы обуздать новоявленного «бонапарта», одержимого идеей мирового господства? Нет! Англичане вели с ним свои «кошки-мышки». Например, заместитель премьер-министра Великобритании лорд Э.Галифакс в беседе с Гитлером 19 ноября 1937 года прямо заявил: если Германия, дескать, будет уважительно относиться к целостности Британской империи, то последняя не станет перечить фюреру в его намерениях, связанных со странами Центральной и Восточной Европы. А Франция, запутавшись в своих внутренних проблемах, давала понять, что она зеркально отражает политику своего английского партнера. США, третий партнер, поддерживали политику двух первых, следовательно, тоже отстаивали принцип «свободных рук» для Гитлера.