Глава 14 Ни слова о войне

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 14

Ни слова о войне

Мне недолго осталось, и, когда я уйду, племянник начнет войну.

Берти своей подруге Элизабет, графине де Греффюль, 1910 год

I

В капризной и непредсказуемой Европе начала XX века одной дружбы с Францией было недостаточно. По всему континенту ковались и рушились альянсы, предпринимались и проваливались попытки создания новых военных союзов – все понимали, что опасно оставаться одному на игровой площадке.

Берти был полностью в курсе происходящего и сыграл жизненно важную роль в сохранении мира между Британией и страной, которую и Франция и Германия отчаянно хотели заполучить в союзники. Этой страной была Россия.

В своих письмах к Берти молодой царь Николай называл себя «самым любящим племянником Ники» и обращался к английскому королю не иначе как «дражайший дядя Берти», но в жизни он был неуравновешенным и замкнутым человеком, так что отношения между дядей и племянником были непростыми. Берти не одобрял – зачастую открыто – диктаторского отношения Ники к своему народу (что позднее приведет к русской революции) и критиковал его за антисемитские погромы, но всегда выражал надежду на подписание официального entente между Англией и Россией, «подобно тому, что… заключено с Францией».

К этому времени Франция в отношениях с Россией уже продвинулась гораздо дальше entente – эти две страны состояли в антигерманском союзе, и Берти понимал, что для создания мощного треугольника Британии необходимо укреплять дружбу с русскими. Однако эта хрупкая стабильность зашаталась, когда в 1904 году Россия вступила в войну с одним из британских официальных союзников – Японией. Британия объявила о своем нейтралитете, но русские подозревали, что это просто уловка, а на самом деле британцы оказывают тайную помощь японцам. Подозрение закралось так глубоко (особенно когда подсуетился кайзер Вильгельм, нашептывая русским, что никогда нельзя доверять англичанину), что царь Николай позволил себе вспылить, вполне в духе Вильгельма, назвав своего дядю «самым опасным интриганом в мире».

Берти отреагировал в своем амплуа. Он попросил своего друга в Санкт-Петербурге, сурового, но сладкоречивого (во вкусе Берти) шотландца по имени Маккензи Уоллес, известного английского обозревателя, встретиться с Николаем и переубедить его относительно британских намерений. Уоллес был журналист, а не дипломат, но это было и к лучшему, потому что Николай не доверял послам. Уоллесу удалось расположить к себе Николая и разрядить обстановку. И вновь общительность Берти и бесконечная цепочка верных друзей спасли ситуацию.

Однако, обнаружив брешь в англо-российских отношениях, Вильгельм сделал все от него зависящее, чтобы подлить масла в огонь. Летом 1905 года он договорился встретиться с царем Николаем во время отдыха на яхте в Финском заливе, и кузены здорово повеселились, перемывая косточки дядюшке Берти. Вильгельм сказал Николаю, что у их дяди «страсть к созданию «маленьких соглашений» с каждой страной, по всему миру»[307], не только с Японией. Переубедить мнительного Николая ничего не стоило, и он пообещал Вильгельму, что никакого соглашения «он [Берти] от меня в жизни не получит, тем более против Германии». В этот момент, как гласит легенда, Вильгельм достал из-за пазухи заранее приготовленный русско-германский договор и подсунул Николаю на подпись.

Самодельный «договор двух кузенов» так и остался на бумаге: его в упор не замечало ни русское, ни германское правительство, но в любом случае Британия обошла Германию подписанием англо-российской Конвенции 1907 года. Николай вынужденно пошел на этот шаг под давлением Франции, которая предложила русским заём при условии, что они вступят в союз с Англией. Чтобы предотвратить возможные выпады со стороны Николая, потребовалась поддержка Берти. Зная, что скрепить формальное соглашение лучше всего личным присутствием, в июне 1908 года он совершил государственный визит в Россию, прибыв на яхте в эстонский порт Ревель (ныне Таллин) и проведя на борту «Виктории и Альберта» серию встреч.

И снова Берти показал себя искусным дипломатом, чередуя деловые переговоры с семейными ужинами. Он произвел впечатление на Александра Извольского, министра иностранных дел России, глубоким пониманием сути российских и европейских дел и не забывал тешить чувствительное эго Николая. Он произвел царя в адмиралы британского флота – такую честь сплошь и рядом оказывали иностранным сановникам, но Николай был чрезвычайно польщен. Берти поздравил его с отличными новыми железными дорогами, отметил, что ему очень идет форма шотландского грейского полка – алая туника с золотой тесьмой и медвежья шапка, – которую Николай надел на первую встречу, и старательно избегал разговоров на щекотливые темы вроде отношений с Германией. Спустя всего пару дней российские газеты трубили о «новой эре в русско-английских отношениях».

Это было приятно и уже входило в привычку – куда бы ни приехал Берти, пресса по итогам его визита начинала прославлять новую эру англо-местной дружбы. Главное, что благодаря присутствию Берти удавалось сохранять мир. Даже в господствующем климате острого международного недоверия и несмотря на происки кайзера Вильгельма трудно было представить, чтобы «любящий» Николай когда-нибудь пошел войной на своего «дражайшего дядю Берти».

II

Поддержание хороших отношений с незлобивыми французами и недоверчивым, но мягкотелым Николаем – это было самое легкое. Как и все в Европе, Берти знал, что главная угроза миру исходит от гораздо более опасного и непредсказуемого противника. Берти предстояло вспомнить и применить на практике все навыки обольщения, которые он освоил во Франции, чтобы укротить того, кто был требовательнее и капризнее самой темпераментной парижской кокотки: другого своего племянника, кайзера Вильгельма.

Конечно, проблема была не только в Вильгельме. Британцы тоже были хороши в своей антигерманской истерии, отчасти вызванной усилением германского промышленного и торгового флота, но в большей степени подогреваемым прессой страхом перед растущей военной флотилией Вильгельма. Берти и сам побаивался немецких канонерок, но он знал, что единственный способ отвадить их от британских колониальных форпостов – это держать мертвой хваткой самого кайзера.

Пожалуй, только психиатр мог бы поставить Вильгельму диагноз и указать точную причину его постоянно меняющегося отношения к своей британской семье, но, наверное, можно выделить три основные причины столь резких перепадов настроения. Во-первых, комплекс неполноценности из-за парализованной левой руки – родовой травмы. Отсюда его вечное стремление доказать, что он сильнее других. Во-вторых, детская жажда внимания: по словам Бисмарка, Вильгельм хотел, чтобы каждый день был днем рождения. И наконец, он добивался признания его равенства с Берти и – после своего восшествия на престол, пока Берти был еще принцем, – превосходства над ним. Однако больше всего на свете Вильгельм хотел стать главным членом семьи Виктории, в которой видел – совершенно справедливо – ствол европейского семейного древа.

Берти знал, что избежать европейской войны можно, если с величайшим тактом попытаться сгладить психологические изъяны кайзера, и эта задача была куда важнее и сложнее, чем любые политические переговоры.

У Вильгельма и Берти было кое-что общее. Оба они могли быть обаятельными и приятными в общении, особенно если вокруг были красивые женщины, и оба были перфекционистами, прежде всего в одежде. Но, в отличие от родного дяди, Вильгельм был человеком мелочным и не чуждым позерства. Кристофер Хибберт упоминает случай, когда ни с того ни с сего Вильгельм поинтересовался у личного секретаря Берти, Фредерика Понсонби, сколько человек входит в Совет Лондонского графства и как часто проходят выборы. Понсонби признался в своем неведении, и каково же было его удивление, когда Вильгельм привел точные цифры, чем поразил гостей, собравшихся за столом. Очевидно, он заранее заучил их, просто чтобы произвести впечатление. Вильгельм считал себя великим знайкой, но и в этом доходил до крайностей – он терпеть не мог, когда его ловили на ошибках, и всегда мстил своим обидчикам.

Как только Вильгельм взошел на престол в июне 1888 года, Берти стал главным объектом его нападок. Так, однажды Берти – в то время еще принц Уэльский – вмешался в острую перепалку между германским министром иностранных дел и британским послом о Франко-прусской войне и позволил себе оскорбительные замечания в адрес Вильгельма. Когда императору доложили об этом, Вильгельм сразу же стал продумывать план мести.

Вскоре после этого, в сентябре 1888 года, Берти оказался в Вене, где навещал австро-венгерского императора Франца-Иосифа, и ему передали, что кайзер Вильгельм собирается прибыть в город сразу после его отъезда. Движимый родственными чувствами, Берти написал Вильгельму, что дождется его в Вене и они обязательно повидаются. Однако Вильгельм ответил, что не желает видеть своего дядю и, более того, он уже заказал для себя апартаменты, которые занимал Берти, лучшие в городе, так что Берти, который всего лишь принц, в то время как он император, придется их освободить. С завидным спокойствием, хотя он и был огорчен, Берти написал Вильгельму, что испытывает к нему «величайшую нежность», но обижен его поведением. Письмо осталось без ответа, и Берти собрал вещи и уехал. Он знал, что нет смысла продолжать конфронтацию, когда его племянник в таком настроении.

Но Вильгельм, как правило, успокаивался после мелких побед и, когда он посетил Англию в следующем году, был само обаяние и кротость. Британцы встретили его на редкость гостеприимно, излив на кайзера столько любви, сколько было необходимо, чтобы визит прошел гладко. Берти произвел его в адмиралы Королевского флота (к счастью, это не означало, что Вильгельм мог отплыть на британском линкоре), министр по делам колоний Джозеф Чемберлен выступил с речью, отметив, что Британии сам бог велел состоять в альянсе с «великой Германской империей»; и Берти получил приглашение на ответный визит в следующем году, в ходе которого Вильгельм окружил дядю почестями «почти как суверена», как выразился Берти в письме к своей матери.

Но точно так же, как воспаление коленного сустава и чахоточный кашель у Берти, приступы мелочности у Вильгельма периодически обострялись на протяжении 1890-х годов. Вспомнить хотя бы соперничество дяди и племянника на регате в Каузе. Когда в 1891 году Вильгельм купил гоночную яхту, Берти приобрел «Британнию», на которой потом не раз побеждал в Каннах и Каузе. Вильгельм в ответ заказал у того же кораблестроителя новую лодку, превосходящую «Британнию» в размерах и скорости, вынудив расстроенного Берти продать свою гордость. «Когда-то Кауз был для меня местом приятного отдыха, – признался он, – но теперь, когда там хозяйничает кайзер, оно больше напоминает арену нескончаемых салютов, пушечной пальбы и прочих утомительных забав».

Вильгельм снова одержал победу, что, вероятно, объясняет, почему его государственный визит в Британию в 1899 году был отмечен еще одним шоу семейной дружбы. Он заявил о своем нейтралитете в делах Южной Африки, в то время как другие европейские страны сколачивали пробурскую коалицию, и купался в любви британцев, которые испытывали ее ко всем, кто не был французом. Англогерманскую гармонию нарушил разве что один эпизод, когда Берти пришлось одернуть Александру, которая высмеивала Вильгельма, притащившего с собой парикмахера для завивки императорских усов.

Хорошие отношения между ними сохранялись и в 1901 году, когда Вильгельм, несмотря на протесты своего правительства в Берлине, остался в Англии как частное лицо после кончины Виктории до самых похорон[308], состоявшихся десять дней спустя. Почетный гость на этой грандиозной церемонии, он наконец простил обиду за то, что его не пригласили на бриллиантовый юбилей королевы, и по возращении домой с упоением рассказывал об англо-германском альянсе (хотя и назвал его Deutsch-Englisch[309], расставив приоритеты в обратном порядке).

Как и следовало ожидать, с подписанием «Сердечного согласия» отношения в семье накалились до предела. Реакция Вильгельма, как обычно, была гремучей смесью политических угроз и мелочных обид. Находясь в круизе по Средиземноморью в марте 1905 года, он приказал командиру своего корабля встать на якорь у марокканского порта Танжер и, невзирая на опасную зыбь, на веслах отправился к берегу, когда лодку едва не накрыло волной, что, по-видимому, привело его в ужас. Он отправился во дворец к султану верхом на коне, который явно возражал против немецкого наездника и так брыкался, что кайзер чудом доехал целым и невредимым. В гостях у султана Вильгельм произнес речь, заявив, что пришел поддержать Марокко в борьбе за независимость от Франции. Должно быть, он немало смутил султана, который понимал, что этот сумасшедший на белом коне вряд ли привел с собой войска, чтобы противостоять вооруженным до зубов французам, твердо настроенным сказать свое слово в споре о будущем Марокко. Тем не менее Вильгельм был настолько рад своей скандальной выходке, что, вернувшись на свою яхту, отправил Берти послание, больше похожее на первоапрельский розыгрыш. В биографии Берти автор Джейн

Ридли приводит текст этой телеграммы: «Счастлив снова быть в Гибралтаре и послать Вам с британской земли выражение моей верной дружбы. Здесь все так добры ко мне. Восхитительный ужин и пикник с сэром Джорджем и леди Уайт, много красивых женщин». Звучит банально, но стоит вспомнить, что это было время, когда от незапланированной остановки в Гибралтаре – британской военно-морской жемчужине Средиземноморья – кайзера Вильгельма с эскортом немецких канонерок телеграфные провода в Лондоне могли раскалиться докрасна.

Почти невозможно поверить в то, что лидер такой мощной страны, как Германия, провоцирует небольшое колониальное вторжение, угрожающее европейскому миру, а потом беспечно шутит с одним из потенциальных противников в развязанной им же войне. Это как если бы Гитлер вторгся в Судеты, а потом прислал Черчиллю фотографию картофелины в форме головы Де Голля. Безумное поведение Вильгельма лишний раз показывает, насколько важно было для Берти сохранение мира. Хотя кайзер был главой государства, играющего одну из важнейших ролей на мировой сцене, все его провокации, как крупные, так и мелкие, целились в дядю Берти, и только реакция дяди имела для него значение. В начале XX века Берти действительно был гарантом мира на земле.

III

При сложившихся обстоятельствах Берти был вынужден отреагировать на высадку в Танжере и направить президенту Франции Лубе заверения в поддержке, что еще больше раззадорило Вильгельма, и он назвал дядю дьяволом, открыто обвинив его в безнравственности и не забыв упомянуть о его любовной связи с Алисой Кеппел. Берти пришел в ярость, но не стал выносить свои эмоции на публику – ограничился лишь экспромтом во время визита к президенту Лубе, опрометчиво заявив, что не прочь отправить 150-тысячное войско в Шлезвиг-Гольштейн. Пожалуй, впервые Берти был близок к тому, чтобы опуститься до уровня Вильгельма.

Международной конфронтации вокруг Марокко удалось избежать только благодаря спешно созванной конференции, на которой Британия подтвердила свою поддержку Франции, как это и было предусмотрено «Сердечным согласием». Перед лицом такой солидарности Германия могла лишь отступить, вновь оставляя Вильгельма с расквашенным носом и в еще более опасном настроении.

К счастью, Берти в очередной раз сумел разыграть семейную карту и сохранить мир. На день рождения Вильгельма в 1906 году Берти отправил ему поздравление, напоминая, что они «старые друзья и близкие родственники», и выражая надежду на то, что «нежные чувства, которые существовали всегда, непременно сохранятся». Вильгельм растаял от таких слов и в ответном письме к Берти вспоминал, как они вместе стояли у смертного одра Виктории, «этой великой женщины-суверена», и фантазировал, будто она испустила дух у него на руках. Вильгельм писал, что теперь она «смотрит на нас из своей обители Вечного Света и радуется, видя, как мы соединились в сердечной[310] и преданной дружбе». Он до того расчувствовался, что назвал письмо дяди «самым дорогим подарком» [на день рождения], хотя это, скорее всего, преувеличение – его окружение в Германии прекрасно понимало, что эгоманию Вильгельма могут удовлетворить разве что новая скаковая лошадь, меч длиннее, чем у Берти, или линкор последней модели.

Самую большую проблему в отношениях с кайзером Вильгельмом создавали его военные корабли. Несмотря на растущую обеспокоенность Британии усилением военно-морской мощи Германии и зашифрованные предупреждения о том, что англичане видят в этом провокацию, немецкие верфи продолжали спускать на воду новые канонерки. Наконец в августе 1908 года, когда стало очевидно, что политические дискуссии ведут в тупик, Берти был отправлен с визитом к Вильгельму для дружеской беседы – как моряк моряку, он должен был посоветовать ему умерить пыл в военном судостроении.

Двое мужчин заперлись в замке Фридрихсхофф, недалеко от Франкфурта, и беседовали более трех часов, не обнаружив никаких разногласий. Берти почувствовал, что бессмысленно затрагивать тему военно-морской политики, и не стал нагнетать обстановку. После этого умасленный кайзер продолжил обсуждение серьезных политических вопросов с Чарльзом Хардингом. Переговоры прошли гладко, и, когда Хардинг собрался уходить, Вильгельм заявил – «в очень экспрессивной манере», – что «будущее мира находится в руках англотевтонской расы» и что Британии необходимо «опираться на европейскую силу, и эта сила – Германия». Он говорил это как человек, вернувшийся в лоно семьи. Берти отлично справился со своей работой.

Личное вмешательство Берти срочно потребовалось 6 октября 1908 года, когда император Австро-Венгрии Франц-Иосиф, один из старейших европейских коллег Берти и прежде надежный друг, вдруг объявил о том, что он аннексирует Боснию и Герцеговину.

Эти строчки обычно пугают тех, кто читает книги по истории начала XX века, и небезосновательно. Достаточно сказать, что аннексия этой небольшой балканской территории породила цепную реакцию в европейской политике, начиная с ропота в соседней Сербии, продолжая повстанческим движением в Болгарии, раздражением в Италии, яростью в России, призывами к спокойствию со стороны всех остальных, за исключением немцев, и заканчивая Первой мировой войной. А пока Британия, Франция и Россия потребовали срочных переговоров по вопросу Боснии и Герцеговины, которые Вильгельм всячески тормозил, придираясь к дате, месту проведения и формату. В конечном итоге дотянули до апреля следующего года, когда все согласились с аннексией, к немалому огорчению большинства европейских лидеров. Запах войны витал в воздухе, и завитые усы Вильгельма подрагивали в предвкушении драчки.

К концу того же сумбурного октября 1908 года напряженность усилилась еще больше, когда английская газета «Дейли телеграф» опубликовала интервью с Вильгельмом. В нем он клялся, отказавшись от имперского тона, в дружбе с Британией, уверяя, что англичане «совсем спятили», если не верят ему. «Разве я когда-нибудь нарушал свое слово? – вопрошал он, прекрасно зная, что такое бывало, и не раз. – Ложь и увиливание чужды моей натуре. Мои поступки говорят сами за себя, но вы [британцы] слушаете не их, а тех, кто неправильно их интерпретирует или вовсе искажает. Я воспринимаю это как личное оскорбление и возмущаюсь до глубины души. Когда меня неправильно понимают, когда мои неоднократные предложения дружбы подвергают сомнению и ищут в них подвох, все это серьезно истощает мое терпение».

Он продолжил интервью угрозами, плохо завуалированными, как тело исполнительницы танца живота в портовом баре Танжера: «Германия – молодая и растущая империя. Она ведет торговлю по всему миру, которая быстро расширяется, ломая все границы, и это приветствуют патриотически настроенные немцы. Германия должна иметь мощный флот для защиты своей торговли и многообразных интересов даже в самых далеких морях. Германия ожидает, что ее интересы будут охватывать все большие территории, и она должна быть в состоянии мужественно защищать их в любых уголках земного шара. Наши горизонты простираются очень далеко». Очень похожие мечты о мировом господстве – и неискренние обещания мира – будут выражены другим немцем тридцать лет спустя.

К счастью для Англии, пробританская часть интервью Вильгельма настолько распалила немецких патриотов, что кайзер был распят собственной прессой и призван к порядку собственным правительством. Вильгельм опять получил доказательство того, что никто его не любит, и, видимо, впал в привычную детскую истерику.

Вскоре после этого все стало еще хуже как для кайзера Вильгельма, так и для его дяди. Было объявлено, что американский журнал «Сенчури» собирается публиковать очередное интервью с разговорчивым кайзером. Журналист У. Б. Хейл побеседовал с ним на борту императорской яхты и получил разрешение Министерства иностранных дел Германии на публикацию записи беседы. Однако из-за скандала с британской «Телеграф» немцы вскоре опротестовали свое разрешение. К сожалению, не обошлось без утечек, и синопсис все-таки был напечатан в британской прессе, так что всем открылся возбужденный и местами даже воинственный характер заявлений кайзера. «Если общеевропейская война, о которой так много говорят, неизбежна, чем раньше она случится, тем лучше, – процитировал Вильгельма „Обсервер“. – Германия давно готова и уже устала от неопределенности… – предупредил кайзер. – Король Эдуард унижает Его Императорское Величество в течение более чем двух лет, и он [Вильгельм] крайне раздражен… Е[еппелины дадут Германии мощное преимущество в войне, и она готова использовать его в полной мере». Вильгельм даже предложил идею антибританского альянса между Германией и США. Англию он назвал «упаднической и вероломной» нацией и в разделе интервью, не приведенном в британской прессе, позволил себе более хлесткие замечания о моральных устоях Берти.

Вильгельм открестился от приписываемых ему слов, но все это выглядело достаточно правдоподобно, и, не будь Берти столь искушенным дипломатом и политиком, он бы, вероятно, решил, что его безумный племянник перешел все границы дозволенного. Однако в тот переломный момент истории Европы Берти еще раз доказал, что он идеально подходит на роль капитана терпящего бедствие судна и что он (в отличие от Вильгельма) прожил достаточно, чтобы научиться расставлять приоритеты. Правда, это были приоритеты несколько во французском духе, с акцентом на удовольствия, но они позволили Берти пережить бурю и удержать европейский корабль на плаву.

Берти усмирил свою гордость и в феврале 1909 года, действуя исклюительно в национальных интересах, отправился на встречу с Вильгельмом, преследуя главную цель – внушить своему вспыльчивому племяннику, что пора кончать с военными угрозами.

Вильгельм оказал ему дядюшке теплый прием. Он даже распорядился украсить апартаменты Берти портретом королевы Виктории и картиной, прославляющей британские победы на море. Все выглядело так, будто он искренне хочет заслужить одобрение своего дорогого дядюшки. Но Берти уже был слишком болен, чтобы в полной мере воздействовать на племянника. Непривычно было видеть, как на официальных обедах и балах в его честь он все больше сидел, молча и неподвижно. Его мучили приступы кашля. На каком-то банкете Берти должен был произнести речь, но одышка и кашель помешали ему выступить. Он даже отказался от почетной миссии, которой прежде наслаждался, – вручения британских медалей местным сановникам. И на балете «Сарданапал» – истории ассирийского царя, прославившегося своими оргиями и несметным количеством наложниц, – Берти уснул – верный признак того, что он был нездоров.

Вмешаться в мужские дела пришлось Александре, и она это сделала в свойственной ей непринужденной манере. Она просто сказала Вильгельму, что он поступает «глупо… устраивая всю эту возню вокруг своего флота». Мягко говоря, ее тактике не хватало тонкости Берти.

Вильгельм отреагировал на это довольно предсказуемо: он связался с Джеймсом Ридом, своим осведомителем в Букингемском дворце и личным врачом Берти, и договорился с ним о шифре на случай приближения конца. Вильгельм боялся, что дядя откажется послать за ним, как это уже было с Викторией, доживавшей свои последние дни. Казалось, Вильгельм уже видел себя в главной роли у смертного одра Берти. Возможно, ему вновь удалось бы подложить руку под голову умирающего монарха и разделить с ним последние мгновения жизни. А может, даже посчастливилось бы взять реванш и подчинить своему влиянию преемника Берти – его молодого и неопытного сына Георга. В любом случае, Вильгельм явно чувствовал, что недалек тот час, когда он наконец освободится от оков власти королевской семьи. Внезапные признаки физической слабости Берти еще на шаг приблизили мир к войне.

Это прозвучит упрощенно, но стоит сказать, что, когда Вильгельм чувствовал себя любимым внуком и племянником, он как будто был в ладах с самим собой и Британией. И пока он был в мире с Британией, Франции ничего не угрожало. Положение было шаткое, но все-таки в Европе царил мир, и такое состояние дел держалось с тех самых пор, как Вильгельм вступил на германский престол в 1888 году. Берти был главным гарантом этого двадцатилетнего европейского мира, самым предсказуемым, надежным и решительным политиком, вовлеченным в мировой процесс. Если бы британскому монарху не удалось успокоить бешеного зверя, что сидел в Вильгельме, если бы он не проявил такого интереса к международным делам и такой решительности в противостоянии с ура-патриотами, не мог свободно изъясняться на иностранных языках, общаясь с французами, немцами и русскими, то, возможно, Первая мировая война случилась бы гораздо раньше. И развивалась бы совсем по другому сценарию – скажем, завершилась бы уничтожением Франции англо-германской коалицией, за которым – зная Вильгельма, можно предполагать, – могла последовать англо-германская война за господство в Европе, что привело бы к краху обеих стран.

Мы никогда этого не узнаем, но одно можно сказать наверняка. Если бы только Берти умерил свои плейбойские наклонности, если бы он не набрасывался на еду с одержимостью Гаргантюа, а в курении был так же сдержан, как в употреблении алкоголя, он вполне мог бы прожить дольше, и Европа осталась бы мирной и после 1914 года.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.