ГЛАВА 4. ФЕДЕРАЛЬНЫЙ КАНЦЛЕР

ГЛАВА 4.

ФЕДЕРАЛЬНЫЙ КАНЦЛЕР

«Есть единственный путь к свободе: шаг за шагом, в тесном взаимодействии с Верховными комиссарами, постепенно расширяя круг наших полномочий и прав»[32]

Круг приглашенных на рендорфское рандеву 21 августа был подобран самым тщательным образом. Двадцать шесть гостей должны были обеспечить представительство всех земель и регионов. Аденауэр, правда, формально оставался первым лицом только в ХДС британской зоны, общей для всех зон партийной организации еще не было, но никто не оспаривал его нрава на неформальное лидерство в отношении членов партии из других зон и, соответственно, на выбор участников и места той опять же неформальной встречи, которая должна была определить поведение партийной фракции в бундестаге.

Намечая список гостей, хозяин думал, естественно, не только о соблюдении полноты географического охвата. Важно было еще обеспечить, чтобы среди двадцати шести доминировали те, кто был за правоцентристскую коалицию, а отнюдь не за «большую коалицию» с СДПГ. В этой связи примечательным было отсутствие среди приглашенных одного из самых рьяных сторонников такой коалиции — министра-президента Северного Рейна-Вестфалии Карла Арнольда. Зато, естественно, был Пфердменгес, а где-то за кулисами порхал вездесущий Бланкенхорн. Когда все усаживались за большим столом в гостиной, Аденауэр, разумеется, поспешил занять кресло председателя. Никаких случайностей не должно было быть — всем должно было быть ясно, кто здесь главный, хотя никто, в общем, в этом и не сомневался.

Собственно, рендорфская вечеря должна была лишь подтвердить договоренность, которую Аденауэр накануне достиг с лидером ХСС Эхардом. На встрече во Франкфурте он убедил своего собеседника, что тот не может сам претендовать на пост канцлера — ведь ХСС агитировала против Основного закона, и баварский ландтаг был единственным проголосовавшим против его принятия; зато ему может быть предложен пост председателя бундесрата, если он, в свою очередь, поддержит идею коалиции ХДС/ХСС со свободными демократами плюс, возможно, с небольшой Немецкой партией, разумеется, с Аденауэром в качестве канцлера. Эхард согласился, и они вдвоем придумали приманку для свободных демократов: их лидеру Теодору Хейсу будет предложен пост президента. Наконец, чтобы нейтрализовать гессенскую организацию ХДС, которая все еще не оставляла планов переноса столицы во Франкфурт, было решено, что ее лидеру Эриху Келеру будет отдано кресло председателя нижней палаты — бундестага.

Теперь надо было убедить собравшихся поддержать эти разработанные за их спиной планы. В своей затянувшейся вступительной речи Аденауэр повторил уже известные аргументы в пользу правоцентристской коалиции, добавив лишь два новых момента: что этот вариант имеет поддержку со стороны ХСС и что Шумахер против «большой коалиции». Окончание речи было встречено аплодисментами, но, как сам Аденауэр впоследствии написал в мемуарах, «не слишком бурными». Взявший слово министр-президент Рейнланд-Пфальца Петер Альтмейер выступил за «большую коалицию», и аплодисменты в его адрес были подружнее. Последовавшая четырехчасовая дискуссия свелась к повторению того, что уже было сказано; все устали до изнеможения. Аденауэру только это и было нужно.

Во время ужина он занялся обработкой наиболее стойких приверженцев «большой коалиции», введя в бой еще один аргумент: если Шумахер и согласится на блок с ХДС/ХСС, то лишь при условии, что социал-демократы получат монополию на принятие решений в сфере экономики. Трудно сказать, откуда исходила эта информация и соответствовала ли она действительности, но должное впечатление она произвела.

Когда после ужина дискуссия возобновилась, Аденауэр предложил сразу перейти к вопросу о конкретном распределении главных государственных постов между кандидатами правоцентристской коалиции. Присутствовавшие имели все основания удивиться: ведь предшествовавшее обсуждение не выявило единства взглядов но вопросу о том, быть ли такой коалиции в принципе. Однако если они и удивились, то не подали виду.

В своих мемуарах Аденауэр пишет, что это он был «удивлен», услышав, как «кто-то предложил меня в федеральные канцлеры». Более достоверно свидетельство Гебхарда Мюллера, министра-президента одной из земель французской зоны, который записывал отдельные моменты дискуссии. Согласно этим его записям, Аденауэр начал с того, что есть мнение, что он должен занять пост президента; он против: будучи президентом, он должен был бы отойти от партийных дел, однако «наша партия еще недостаточна сильна, и если я уйду, то она не сможет выполнить долгосрочные задачи, стоящие перед нами». Поэтому ему следует взять себе пост канцлера, тем более что «я, оказывается, еще могу работать локтями, о чем и сам не догадывался». Вдобавок он сообщил, что обращался к врачам и те заверили его, что год-два он наверняка протянет.

Никто не решился возразить; и если считать молчание знаком согласия, то он его получил и поспешно перешел к вопросу о том, кому же быть президентом республики. Кандидатура Хейса не вызвала особых споров. Кто-то лишь спросил, знает ли тот сам о своем выдвижении. Нет, еще не знает, последовал ответ, и это тоже не вызвало особой реакции (Хейс узнал о том, что его хотят сделать президентом, из газетного сообщения). Оставался еще вопрос о пресс-релизе. Дело было деликатное: как правильно назвать данное собрание. Согласились на формуле: «конференция политиков ХДС/ХСС в резиденции д-ра Аденауэра в Рендор-фе». Сообщение для печати говорило о том, что участники «конференции» высказали «недвусмысленную поддержку социальному рыночному хозяйству в противовес социалистической плановой экономике». Яснее было трудно высказаться. Карлу Арнольду оставалась только роль читателя.

Прощаясь с гостями, Аденауэр удовлетворенно улыбался. В своих мемуарах он напишет: «Я был очень доволен результатом этого жаркого летнего дня». Высказывание стилистически небрежное, но искреннее. Разумеется, Арнольд и его сторонники почувствовали себя глубоко задетыми и начали контратаку. Мишенью была избрана кандидатура Хейса. Расчет был на то, что если ее удастся провалить, то свободные демократы обидятся и не пойдут на коалицию с ХДС/ХСС, так что вся схема Аденауэра рухнет. Резон тут был: президент по конституции должен был быть вне политики, над партиями, между тем все понимали, что выбор Хейса был продиктован чисто политическими соображениями. Даже союзники считали, что Аденауэр повел себя во всей этой истории неподобающим образом. Однако наш герой не терял времени: он выступил с пламенной речью перед депутатами от ХДС в ландтаге земли Северный Рейн-Вестфалия и добился того, что фракция одобрила рендорфские решения. Арнольд же, со своей стороны, допустил грубейшую политическую ошибку: он признал, что обратился к Шумахеру с предложением о личной встрече, нарушив таким образом партийную дисциплину.

1 сентября в Бонне, в здании, где предстояло собраться бундестагу, состоялось первое совместное заседание фракций ХДС и ХСС. К этому времени Аденауэр уже знал, что СвДП и Немецкая партия согласны войти и возглавляемую им коалицию. Тем не менее не все прошло гладко. Раздавались голоса критики: мол, все уже заранее решено, мнения отдельных депутатов никто не спрашивал, что это за демократия? Кандидатуру Хейса одобрили, но, как писал в своем донесении на имя премьер-министра Эттли британский военный губернатор Робертсон, «без особого энтузиазма».

Затем тщательно разработанный план вообще, казалось, начал трещать по швам. 6–7 сентября в Ункеле собрались представители ландтагов и депутаты бундестага, чтобы избрать председателя бундесрата. Как мы помним, Аденауэр обещал этот пост Эхарду. Однако совершенно неожиданно слово взял Карл Арнольд. Он заявил, что Северный Рейн-Вестфалия — самая большая из одиннадцати земель федерации, и поэтому именно ее представитель, то есть он сам, должен председательствовать в бундесрате. Его кандидатуру с готовностью поддержали социал-демократы, и в результате он был избран подавляющим большинством голосов. Избрание председателя нижней палаты бундестага прошло, правда, без осложнений; как и было намечено, им стал Келер, и гессенский ХДС мог чувствовать себя удовлетворенным. Но как было умаслить Эхарда? Аденауэр поспешил лично встретиться с разобиженным баварцем; пришлось пообещать ему, что ХСС получит в новом правительстве один из важнейших постов — министра финансов.

Оставалось решить, что делать с ослушником Арнольдом. Тот, говоря словами донесения Робертсона, «настолько сам испугался последствий своего выступления, что даже думал подать в отставку с поста председателя бундесрата». Аденауэр проявил здесь неожиданное великодушие: 9 сентября он не только встретился с кающимся грешником, не только удостоил его трехчасовой беседы, но и принял, вроде бы после некоторых колебаний, его совет пойти на контакт с Шумахером. Встреча двух ведущих политиков рождающейся ФРГ состоялась на следующий день.

Аденауэр явился на нее в сопровождении Фрица Шеффера, представлявшего ХСС (Арнольда, инициатора и главного организатора этой встречи, на нее не взяли); СДПГ вместе с Шумахером представлял Карло Шмид. Эту встречу никак нельзя было назвать успешной, если только не считать успехом тот факт, что до этого два политических антагониста на протяжении двух с лишних лет вообще словом друг с другом не перемолвились, а здесь все-таки поговорили, причем обошлось без ругани. Однако никакого сближения взглядов не произошло; более того, выяснилось, что не может быть и речи о какой-то компромиссной, приемлемой для всех кандидатуре на предстоявших выборах президента. В воскресенье, 11 сентября, стало известно, что от правоцентристских сил будет баллотироваться Хейс, утром 12-го СДПГ приняла решение выдвинуть на этот пост самого Шумахера.

Вечером в тот же день состоялось голосование, большинство было за Хейса. Теперь оставалось самое важное — избрание канцлера. Новоизбранный президент поступил так, как предписывал Основной закон: утром 14 сентября он провел консультации с лидерами всех фракций, констатировал, что единственным кандидатом, способным получить большинство голосов, является Конрад Аденауэр, и поздно вечером объявил о своем решении поставить его кандидатуру на голосование депутатов бундестага. Оно должно было состояться на следующий день.

Дата 15 сентября 1949 года стала одной из самых драматических в истории молодой республики. В 9.30 утра собрались на заседание депутаты от ХДС/ХСС. Последний, раз обсудили распределение мест в правительстве. Протестантское крыло во главе с Хольцапфелем выразило недовольство: их забыли. Бланкенхорн обратил внимание на то, что трое депутатов отсутствуют. Аденауэр впервые обнаружил признаки волнения; он потребовал еще раз переговорить с депутатами от непредсказуемой Баварской партии: их голоса могут понадобиться. Заседание закончилось без одной минуты одиннадцать, а в одиннадцать уже началось само голосование.

Объявления его результатов на галерее для гостей напряженно ожидала вся семья: дети Конрад, Рия, Макс, Пауль, Лотта, Либет, Георг и внуки. Подсчет длился долго. Наконец все: Аденауэр получил 202 голоса из 402; он избран минимально возможным большинством в один голос. Бланкенхорн взял на заметку тот факт, что тринадцать депутатов не приняли участия в голосовании. Сам Аденауэр, естественно, отдал голос в пользу своей кандидатуры — он и стал решающим.

Победа была не особенно убедительной. Утешение вскоре пришло с Востока. Московская «Правда» в номере от 16 сентября напечатала сообщение ТАСС под лихим заголовком «Американская марионетка Аденауэр — канцлер западногерманского сепаратного правительства», а несколькими днями спустя ее обозреватель Виктор Маевский назвал Аденауэра «поклонником Гитлера и Муссолини», а бундестаг — «ублюдочным боннским парламентом». Такого рода «критика» могла лишь способствовать укреплению авторитета новоиспеченного главы правительства, а он в таковом отчаянно нуждался.

Пока что расслабляться и почивать на лаврах было никак нельзя. После объявления результатов голосования — никаких банкетов, только торопливый обед в кругу семьи, и в три часа — вновь заседание фракции: надо закончить вопрос с распределением министерских постов. Короткий разговор с Хейсом: назавтра — торжественный акт вступления в должность канцлера, а в следующий вторник, 20 сентября, он представит бундестагу состав кабинета.

К воскресенью 18 сентября все, кажется, улажено. Многие, правда, чувствуют себя незаслуженно обойденными и глубоко обиженными. В отчете политсоветника британской 21-й армии, расквартированной в Северной Германии, направленном в Форин офис, говорится, что для атмосферы во фракции ХДС/ХСС характерна «единодушная, но, впрочем, устало-безнадежная оппозиция эгоцентристскому стилю поведения Аденауэра». Приводится характерное высказывание «явно взбешенного» Пюндера: теперь он может говорить свободно, ведь ему не нашлось места в правительстве. Цитируется высказывание одного из любимчиков Аденауэpa, Лера: «Шеф уже решил, что делать, так что какой смысл это обсуждать?» — и отмечаются непредвиденные его последствия: фракция единодушно забаллотировала кандидатуру Лера на пост министра внутренних дел, который в результате достался Густаву Хейнеману. Министром труда рекомендовали Антона Шторха на том единственном основании, что Аденауэр его не очень жалует. Но это были, пожалуй, исключения из общего правила; в целом новый канцлер подобрал себе кабинет по своему вкусу.

20 сентября его члены были представлены бундестагу, после чего Аденауэр зачитал программное заявление правительства. Его текст подвергался неоднократным изменениям и правкам, которые продолжались буквально до последней минуты. По поводу проблемы демонтажа немецких промышленных предприятий Аденауэр высказался на удивление мягко. Жестче прозвучала его оценка новой восточной границы Германии но линии Одер — Нейсе; оратор назвал ее неприемлемой, дав, впрочем, понять, что не следует особенно рассчитывать на то, что тут что-то можно изменить, во всяком случае, в обозримом будущем. В еще одном английском информационном материале, посланном в Форин офис, с некоторой примесью ревнивых чувств отмечено, что Аденауэр, «как обычно, придерживается того мнения, что масло на его бутерброде исключительно американское». Это не вполне справедливый упрек: на сей раз он добрым словом вспомнил британского министра иностранных дел Бевина, с которым встретился во время его непродолжительного визита в Берлин. В общем, прослушав программную речь нового канцлера, западные союзники могли облегченно вздохнуть.

Назавтра Аденауэр был приглашен в резиденцию военных губернаторов трех держав в Петерсберге. Собственно, с вступлением в силу Оккупационного статута их собственный статус также изменился: отныне они именовались Верховными комиссарами. Их функции из административных превратились в надзорные; в неизменном виде сохранился объем их прав и полномочий в сфере внешних сношений новой республики.

Произошли и важные персональные изменения: из трех бывших военных губернаторов в качестве Верховного комиссара остался один Робертсон, причем отныне он переходил в подчинение Форин офис; генералов Клея и Кенига, представлявших соответственно США и Францию, сменили гражданские лица — Джон Макклой и Андре Франсуа-Понсе.

На долю Робертсона выпала миссия подыскания подходящей резиденции для аппарата Верховных комиссаров: ведь Бонн был в английской зоне. Он выбрал роскошный отель на вершине одного из утесов Семигорья, носившего название «горы Петра — Петерсберг. Это было недалеко от Бонна и в то же время вне городской черты; англичане, напомним, обязались сделать будущую столицу экстерриториальным анклавом внутри своей зоны оккупации. Своим выбором Робертсон спровоцировал нечто вроде дипломатического скандала. Дело в том, что в отеле, который облюбовал английский генерал, давно уже обосновался командующий бельгийским оккупационным контингентом со своим штабом. Теперь все они оказались выброшенными на улицу. Бевину пришлось самому объясняться с бельгийским правительством.

Из всех трех Верховных комиссаров Аденауэр лучше других знал, разумеется, Робертсона. В начальный период оккупации их отношения не ладились: Аденауэр воспринимал Робертсона как надутого германофоба, однако со временем он оценил его безупречные манеры и цельность натуры. Макклой был загадкой. Известно, что до того, как стать помощником военного министра в администрации Рузвельта, Генри Стимсона, он был банкиром. Его карьера на государственной службе не была ровной. Он подвергся острой критике за то, что в мае 1944 года запретил бомбить железнодорожные коммуникации, которые вели к лагерям смерти, где происходило уничтожение евреев. Такие бомбардировки могли бы сократить число поступавших в лагеря узников и спасти многих жертв холокоста, однако Макклой руководствовался исключительно соображениями военной целесообразности. «Военное министерство, — писал он, — считает, что предложенная операция не имеет практической ценности… (Она привела бы) к отвлечению значительных сил авиации…(ее) эффективность крайне сомнительна». При всем при том Макклой отличался живым умом, и Аденауэр, поначалу отнесшийся к нему с известной настороженностью, вскоре наладил с ним самые теплые отношения.

Менее гармонично сложились отношения с французским Верховным комиссаром Франсуа-Понсе. С 1933 по 1939 год он был послом в Берлине, хорошо говорил по-немецки, был по-галльски остроумен. Небольшого роста, всегда безупречно одетый, он напоминал ухоженного домашнего кота; и так же, как это очаровательное домашнее животное, он мог внезапно укусить или царапнуть (естественно, не в буквальном смысле). Впрочем, это было характерно для многих его коллег из числа французских официальных лиц, с которыми Аденауэру приходилось общаться раньше, и он к такого рода укусам и царапинам уже привык. Улучшению их отношений помогло то, что Франсуа-Понсе терпеть не мог Шумахера; он называл его не иначе, как шизофреником; тот не оставался в долгу, обвиняя бывшего французского посла в том, что он на этом своем посту активно участвовал в политике умиротворения Гитлера. Словом, отношения между Франсуа-Понсе и Аденауэром в немалой степени определялись формулой «враг моего врага — мой друг».

Вернемся, впрочем, к событиям той первой встречи Аденауэра с тремя Верховными комиссарами, которая состоялась в среду 21 сентября 1949 года. Канцлер прибыл в сопровождении пяти своих коллег по кабинету. Представив их Верховным комиссарам, он перешел к актуальным проблемам отношений Федеративной Республики с оккупационными державами. Его правительство, заявил он, сделает все, чтобы создать условия для возможно более либерального и недискриминационного применения на практике положений Оккупационного статута; он от лица всех немцев выражает благодарность за «огромную помощь», оказанную союзниками в спасении Германии от голода; в то же время он обращает внимание на серьезность социальных и экономических проблем, вызванных большим притоком беженцев и изгнанников. Аденауэр повторил свою старую мысль о необходимости создания европейской федерации и соответствующей модификации для этой цели Рурского статута. Германия, подчеркнул он, не может войти в Международный орган по Руру в его нынешней форме. В общем, все было сказано по делу, в не особенно вызывающей, даже достойной форме.

С ответным словом выступил Франсуа-Понсе, который в сентябре 1949 года исполнял функции председательствующего в коллегии Верховных комиссаров. Он официально объявил о вступлении в силу Оккупационного статута и соответствующих изменениях в названии и функциях оккупационных властей. Что касается ревизии Оккупационного статута в соответствии с высказанными пожеланиями новообразованного германского правительства в смысле предоставления ему большего объема суверенитета, то такая ревизия, сказал он, «последует тем раньше, чем более скрупулезно будут выполняться его существующие положения».

Затем было открыто шампанское, зазвучали тосты, и прием завершился на обычной для таких мероприятий приподнятой ноте. Здесь имеет смысл остановиться еще на одной легенде из аденауэровских мемуаров — о том, как он якобы ошеломил Верховных комиссаров своей смелостью и независимостью поведения. Вроде бы его предупредили, что он должен выслушать речь Франсуа-Понсе, стоя перед ковром, предназначенным исключительно для представителей держав-победительниц, и сможет ступить на него только после окончания всей церемонии; однако, когда Франсуа-Понсе направился к нему, чтобы пожать руку, он «решил воспользоваться этой возможностью, шагнул к нему навстречу и таким образом сразу же оказался на одном с ним ковре». Этим Аденауэр хочет сказать, что он таким образом сделал символическую заявку на паритет по отношению к западным союзникам. Объективно говоря, если все было так, как он описывает, то его жест граничил с мальчишеством. Если говорить о субъективном восприятии Верховных комиссаров, то считать, что они признали «триумф» Аденауэра, нет никаких оснований; скорее всего они просто не заметили телодвижений старца, а если и заметили, то не придали им никакого значения. Во всяком случае, в отчете Робертсона об этой встрече нет никакого упоминания об эпизоде с ковром.

22 сентября в бундестаге открылись дебаты по правительственному заявлению. Они приняли довольно острый характер, который перешел почти в потасовку после того, как первый оратор, Шумахер, потеряв самообладание, отозвался о членах ХДС как о «настоящих нацистах». Председателю понадобилось несколько минут, чтобы восстановить в зале порядок. Все было бы наверняка хуже, если бы скамьи и столы не были намертво прикручены к полу: тем самым была исключена возможность использовать их в качестве орудия выяснения истины путем физического воздействия на оппонентов. Депутаты компенсировали это ограничение их свободы словесными эксцессами. Аденауэр наблюдал все это, не проронив ни слова, с каменным лицом. Когда в конце заседания он взял слово, чтобы подвести итог дискуссии, то лишь однажды позволил себе коснуться устроенного представления, напомнив об одном из эпизодов из истории рейхстага времен кайзерам один депутат тогда заявил, что выражать чувства немецкого народа — это и есть его работа, на что канцлер ответил, что его работа заключается в том, чтобы компенсировать ущерб, причиняемый такими необузданными выражениями эмоций.

Первое заседание создало прецедент для последующих: работа бундестага на протяжении следующих нескольких лет стала примером неупорядоченности и отсутствия дисциплины. Впрочем, был один вопрос, в котором все депутаты были едины, — проводимая союзниками практика демонтажа немецких промышленных предприятий. Она вызывала всеобщее и единодушное возмущение. Оно давало Аденауэру мощный рычаг воздействия на Верховных комиссаров. Те отмалчивались, за исключением Франсуа-Понсе, который не стеснялся обвинять канцлера во всяких грехах: демагогии, шовинизме и т.д. Однако, как известно, капля камень точит, и упорство Аденауэра было вознаграждено: союзники согласились поставить вопрос о демонтажах в повестку дня конференции западных держав, которая должна была собраться в Париже 9–10 ноября, и обсудить вопросы отношений с новой Германией. Робертсон совместно со своим политсоветником (им все еще оставался Кристофер Стил) подготовили к конференции рабочий документ, в котором убедительно доказывали, что если союзники сами по собственной инициативе не прекратят демонтажи, то растущее сопротивление немцев вскоре так или иначе сделает продолжение этой практики невозможным.

Эти аргументы убедили Шумана (правда, другие французские министры заняли более жесткую позицию), равно как и Бевина. Американцы вообще никогда не верили в мудрость прежней политики. В результате было решено существенно сократить программу изъятия немецких промышленных мощностей, а в качестве меры для успокоения немцев им было разрешено вновь строить морские суда. Кроме того, Федеративная Республика получала приглашение стать ассоциированным членом Совета Европы, международной организации, идея создания которой была впервые выдвинута на Гаагском конгрессе 1948 года. Кроме того, ей разрешалось открывать консульские учреждения за границей.

Решения Парижской конференции стали ядром известного «Петерсбергского соглашения». Формально речь шла об ответе Верховных комиссаров на ряд писем федерального канцлера, в которых тот обращался к правительствам трех держав с настоятельной просьбой прекратить демонтажи. Окончательный текст документа был согласован Аденауэром и Верховными комиссарами в результате трудных и продолжительных переговоров. «Преподносить подарки немцам — это тяжкий труд, — заметил по этому поводу Франсуа-Понсе, добавив со вздохом: — И притом какой неблагодарный труд!» Аденауэр, впрочем, отдавал себе отчет в том, что всего, чего он хочет, сразу добиться невозможно; путь к полному суверенитету будет состоять из ряда малых шагов, даже шажков. Таким шагом и стало «Петерсбергское соглашение». Оно открывало Федеративной Республике путь к членству в таких международных организациях, как Организация европейского экономического сотрудничества, Всемирная организация здравоохранения, Международная организация труда, Всемирный банк, Международный валютный фонд.

В бундестаге снова разразилась буря. Один из депутатов от СДПГ, Адольф Арндт, заявил, что канцлер нарушил конституцию, пойдя на принятие важного документа без консультации с парламентом. Шумахер пошел дальше: он обвинил Аденауэра в том, что тот бросил на произвол судьбы восемнадцать миллионов восточных немцев, покорно согласился с кабальными условиями Рурского статута и вообще капитулировал перед международным капиталом. Он даже назвал Аденауэра «канцлером союзников», а не немцев. Это было уж слишком; от Шумахера потребовали изъять этот выпад из стенограммы, а когда тот отказался это сделать, последовало наказание: лидер фракции СДПГ был на двадцать дней лишен права участия в заседаниях бундестага. Без него социал-демократы притихли.

Между тем они были в принципе правы в том, что Аденауэр вел не совсем чистую игру. Он вовсе не собирался добросовестно выполнять все положения только что достигнутого с западными союзниками соглашения. Это относилось, в частности, к тому его пункту, который гласил:

«Федеративная Республика заявляет о своей серьезной решимости соблюдать демилитаризованный статус федеральной территории и всеми силами будет препятствовать созданию вооруженных сил любого рода». Правда, и союзники в этом отношении проявили неискренность. Новый госсекретарь США Дин Ачесон, сменивший Маршалла, откровенно заявил Аденауэру во время своего визита в Бонн накануне Парижской конференции, что с американской точки зрения Западная Германия в настоящее время является союзником в противостоянии с Советским Союзом. Отсюда следовало, что она должна быть перевооружена.

Решающим фактором в изменении политики Запада стала блокада Берлина. Впрочем, и раньше западные политики с тревогой воспринимали многое, что происходило в советской зоне, в частности создание в апреле 1946 года Социалистической единой партии Германии (СЕПГ) путем механического включения социал-демократических организаций в коммунистические. Западные разведывательные источники сообщали о росте агрессивных настроений на Востоке. Действительно, такие настроения имели место, в том числе и в высших эшелонах советской иерархии. Современные российские историки приводят интересные (хотя документально и не подтвержденные) факты о некоем совещании Сталина с ведущими военными, имевшем место в 1946 году, где маршал Семен Буденный заявил, что нужно исправить ошибку, допущенную, но его мнению, в конце войны и состоявшую в том, что Красная Армия не продолжила своего наступления дальше на Запад и не захватила всю Западную Европу. «Нужно было рубить шашкой от головы до того места, откуда ноги растут», — заявил он (хотя есть основания полагать, что историк, приведший эти слова, — И.И. Орлик, несколько их смягчил: Буденный., видимо, куда более конкретно определил «место, откуда ноги растут»). Сталин, будучи прагматиком, отреагировал холодно; он задал риторический вопрос: «А кто будет кормить Европу?»

Если в 1946 году горячие головы в советской верхушке получили холодный душ, то два года спустя «рецепт Буденного» взяли на вооружение немецкие лидеры в советской зоне. На это раз Сталин не устоял. Он проигнорировал тщательно разработанный проект своего МИДа от 12 марта 1948 года, согласно которому Запад был бы поставлен перед альтернативой — либо вернуться к четырехстороннему контролю (на советских условиях, разумеется), либо взять на себя вину за его срыв. Он решил действовать проще. Когда 26 марта делегацией СЕПГ, которая во главе с ее председателем Вильгельмом Пиком прибыла в Москву для переговоров, было заявлено, что «они были бы рады, если бы союзники ушли из Берлина», Сталин ответил: «Давайте общими усилиями попробуем, может быть, и выгоним». Этим и был открыт зеленый свет блокаде Берлина.

Оказалось, что с советской стороны был допущен грубый просчет. Союзников не только не удалось выгнать из Западного Берлина — возникший кризис без нужды усилил их подозрения относительно советских намерений. Подозрения превратились в открытую враждебность после того, как в октябре 1949 года Советы создали свое собственное германское государство — Германскую Демократическую Республику (ГДР). Аденауэр понял, что терять время нельзя. «В ноябре 1949 года, — пишет он в своих мемуарах, — в иностранной прессе неожиданно началась дискуссия по поводу перевооружения Германии». Все верно, только он забыл упомянуть, что зарубежные СМИ подняли эту тему не без определенных, тщательно оркестрованных усилий с его стороны. Сперва это было интервью американской провинциальной газете «Кливленд плейн дилер»: он, Аденауэр, против того, чтобы ФРГ имела собственную армию, но готов рассмотреть вопрос о немецком вкладе в вооруженные силы европейской федерации. Затем примерно то же было сказано на пресс-конференции в начале декабря, затем два дня спустя — в интервью корреспонденту уже немецкой газеты «Франкфуртер алыемейне». В то же время на митинге ХДС

8 декабря он поспешил заверить аудиторию, что возможный вклад Федеративной Республики в оборону Западной Европы ни в коем случае не ослабит антивоенную и антимилитаристскую позицию правительства.

Ясно, что Аденауэр, что бы там ни говорилось в «Петерсбергском соглашении», исходил из того, что обретение государством военного потенциала в той или иной форме — это необходимая предпосылка достижения полного суверенитета. Видимо, свое влияние на образ его мыслей оказала и серия меморандумов, которыми его засыпали два генерала, ранее связанные с кругом заговорщиков 20 июля, — Ганс Шнейдель и Адольф Хойзингер. Речь в них шла об «угрозе с Востока». Один из первых таких меморандумов, который был написан Шпейделем еще в декабре 1948 года, отмечал огромный численный перевес советских сухопутных сил, дислоцированных в Восточной Германии, над силами союзников в западных зонах.

Интересно, что восточногерманская разведка, со своей стороны, делала все, чтобы увеличить страхи на Западе по поводу военных приготовлений на Востоке; через свои каналы она, в частности, распространяла в ФРГ сильно преувеличенные данные о численности и боевых возможностях «народной полиции» ГДР. В то же время советским «друзьям» поставлялись столь же преувеличенные данные о «милитаризации» Западной Германии; так в официальный пресс-релиз Информационного бюро Советской военной администрации Германии от 18 октября 1949 года попали чудовищные цифры о почти полумиллионе западных немцев, якобы несущих службу в «полицейских и прочих формированиях военного характера». Все это создавало атмосферу неуверенности и напряженности и было только на пользу Аденауэру.

Он виртуозно использовал ситуацию. Достаточно привести его высказывание, которое сочувственно процитировала солидная Швейцарская газета «Нейе цюрхер цейтунг»: «Откуда будет исходить большая опасность для западного мира — от России или от небольшого немецкого контингента, объединенного с вооруженными силами других (западных) стран?»

У ответственных политических деятелей во Франции и Великобритании эта аденауэровская риторика не вызывала поначалу ничего, кроме раздражения. Бевин, в частности, считал ее типичным симптомом того, что немцы вновь взялись за свои старые штучки. С другой стороны, стратегическое планирование в созданном в апреле 1949 года Североатлантическом союзе (НАТО) базировалось в принципе на тех же самых установках, которые отразились в меморандумах Шиейделя и Хойзингера и которые активно озвучивал Аденауэр. Как бы то ни было, к началу 1950 года стало ясно, что англичане и французы и слышать ничего не хотят о перевооружении Германии в какой бы то ни было форме, и Аденауэр решил на время прекратить муссировать эту тему.

В январе 1950 года состоялся первый визит министра иностранных дел Франции Шумана в Бонн. В отличие от неофициальной встречи в Бассенхейме, состоявшейся в октябре 1948 года, на этот раз атмосфера бесед Аденауэра и Шумана была далека от сердечности. Французская сторона в это время собиралась ввести в действие так называемые «Саарские конвенции», но сути, передававшие Саарскую область под юрисдикцию Франции при чисто формальном сохранении ее автономии. Это был явный отход от той позиции, которую Шуман занимал в Бассенхейме: тогда он по крайней мере намекал, что будущий статус Саара будет предметом двусторонних переговоров. Шуман заявил, что Саар будет представлен в Совете Европы, как и Федеративная Республика. Аденауэр был в ярости: его предали. Визит превратился в арену бесплодных и нервных споров.

В начале 1950 года все выглядело так, что Аденауэр попал в полную изоляцию. Он подвергался нападкам со всех сторон. ХДС и ХСС на местных выборах терпели одно поражение за другим. Отношения с Шуманом были испорчены. Если говорить о Верховных комиссарах, то его старый знакомый и почти что друг Робертсон готовился покинуть свой пост; его должен был сменить Айвон Киркиатрик — карьерный дипломат, выходец из семьи ирландских католиков, что в принципе должно было порадовать Аденауэра, но его вряд ли что тогда радовало; Макклой часто был в отъезде, и контакта с ним не налаживалось; а уж о Франсуа-Понсе и говорить нечего: у того всегда была наготове какая-нибудь шпилька для канцлера. Сюда добавлялись бытовые и личные проблемы. Первое время официальная резиденция Аденауэра помещалась в здании Музея Кенига, хранилища экспонатов естественной истории, так что но пути в свой кабинет ему приходилось пробираться между чучелами медведей и жирафов. Ко времени визита Шумана он переехал во дворец Шаумбург, но там было довольно неуютно; к тому же возник скандал с дизайнером: Аденауэр распорядился доставить из Кёльна серебряный сервиз, видимо, дорогой ему по воспоминаниям, а дизайнер счел, что он не подходит к интерьеру дворца и вообще являет собой образец дурного вкуса. Дома все напоминало о Гусей, а тут еще и Либет его бросила: в марте 1950 года он вышла замуж за племянника кардинала Фрингса.

Видимо, только настроением мрачной безысходности можно объяснить одну из самых экстравагантных инициатив, с которыми когда-либо — в прошлом и будущем — выступал наш герой. В интервью, которое он дал через четыре дня после подписания в Париже «Саарских конвенций», 7 марта, главе европейского бюро агентства «Интернэшнл ньюс сервис» Кингсберри Смиту, была выдвинута идея унии между Францией и Западной Германией — ни более ни менее. Экономики обеих стран должны были быть поставлены под единое управление, оба парламента — объединиться, должно быть общее гражданство. При одном условии: Саар вначале должен быть возвращен Западной Германии.

Во Франции предложение вызвало естественную реакцию недоумения. Из крупных политических фигур откликнулся лишь де Голль, который в это время, уединившись в Коломбей-сюр-дез-Эглиз, предавался мечтам о возрождении империи Каролингов и усмотрел нечто подобное в идее Аденауэра, хотя тот вряд ли разделял цель де Голля — Франция как руководящая сила в планируемом объединении. Кроме де Голля, никто не воспринял инициативу Аденауэра всерьез; общее мнение сводилось к тому, что это часть какой-то хитрой игры, призванной произвести впечатление на американцев.

В этой ситуации Аденауэр решил вновь воспользоваться услугами Кингсберри Смита. В новом интервью с ним, 20 марта, он выдвинул более скромное предложение — о таможенном союзе. Он вспомнил о 1834 годе, когда такой союз объединил многочисленные немецкие княжества и положил начало объединению Германии, и высказал мнение, что такого рода модель может служить для урегулирования отношений между Францией и Западной Германией. Однако Франция не собиралась расставаться с Сааром и воспоминания о войне и немецкой оккупации были слишком свежи в памяти французов, чтобы они клюнули на эти идеи Аденауэра. Ни одно французское правительство не могло бы удержаться у власти, если бы оно проявило хоть какой-то интерес к рассмотрению его инициатив.

Возникает вопрос: неужели сам Аденауэр не понимал их обреченности? И если да (скорее всего так, ибо он был реалистом), то зачем все-таки с ними выступал? Думается, с его стороны это был своеобразный обходный маневр, чтобы уйти от вопроса о вступлении ФРГ в Совет Европы и вновь выдвинуть на передний план проблему ее перевооружения. Маневр не удался: раздражение, которое неуклюжая тактика Аденауэра вызывала у англичан и французов, только усилилось. Франсуа-Понсе поспешил высказаться в том плане, что союзники оказывают Аденауэру любезность, а в ответ получают «оплеухи». Киркпатрик в разговоре с Бланкенхорном вообще разбил все логические построения Аденауэра, сводившиеся к тому, что без «немецкого вклада» оборона Запада невозможна. Безопасность Англии, пояснил он, покоится на возможности нанести по территории СССР ядерный удар с баз в Северной Африке, удар, который уничтожит промышленные центры вокруг Ростова и выведет из строя бакинские нефтепромыслы, о чем советское руководство прекрасно осведомлено. Перевооружать Германию просто нет нужды, так что пусть Федеративная Республика вступает в Совет Европы и не затягивает с этим делом.

Аденауэр смирился: 8 мая он подписал меморандум, предназначенный к обсуждению на заседании кабинета, в котором излагал аргументы в пользу ассоциированного членства ФРГ в Совете Европы без какой-либо увязки с вопросами о Сааре или перевооружении. Это было явное признание дипломатического поражения. Популярность Аденауэра как политика внутри страны и за рубежом грозила упасть до нулевой отметки — и тут пришло неожиданное спасение. В тот же день, 8 мая, Бланкенхорн положил ему на стол два письма от Шумана. Первое носило личный характер и заканчивалось весьма проникновенной формулировкой — «с самыми сердечными пожеланиями и выражением самого глубокого уважения». Второе в краткой и суховатой форме излагало предложение французского министра: передать всю угольную и сталелитейную промышленность Франции и ФРГ под управление общего наднационального органа. К этому объединению могут примкнуть и другие желающие страны Европы. Шуман писал далее, что он еще не внес это предложение на рассмотрение Совета министров, но он уверен, что в случае благоприятной реакции Аденауэра оно пройдет без каких-либо осложнений.

Коротко переговорив с Бланкенхорном, канцлер понял, что инициатива Шумана — это для него в буквальном смысле подарок небес. Оно решает по меньшей мере четыре проблемы, каждая из которых связана с другой и каждая из которых причиняла ему головную боль: во-первых, Германия оказывалась бы прочно привязанной к Западу, интегрирована в западное сообщество; во-вторых, были бы навсегда устранены опасения французов насчет возрождения немецкой военной машины; в-третьих, снималась бы острота саарской проблемы; и, наконец, вступление ФРГ в Совет Европы уже не выглядело бы безоговорочной капитуляцией.

В тот же вечер Аденауэр отправил Шуману ответ — тоже в двух письмах.

Тон их был достаточно осторожный. «Федеральное правительство, — говорилось в послании, — по получении более детальной информации внимательно рассмотрит французский план». Осторожность формулировок на первый взгляд труднообъяснима: ведь Шуман предлагал то, за что Аденауэр выступал на протяжении тридцати прошлых лет, — франко-германское сближение. Все дело было в том, что главной фигурой в разработке «плана Шумана» был тогдашний руководитель французского Комиссариата планирования Жан Моннэ, и у Аденауэра возникло подозрение, что истинная цель главного диспетчера французской экономики состоит в том, чтобы поднять ее за счет экономики восточного соседа. Когда Моннэ 23 мая прибыл в Бонн и впервые встретился с бундесканцлером, он увидел перед собой человека, «не уверенного ни в себе, ни в доброй воле других». Как вспоминал Моннэ, «он явно не мог поверить, что мы действительно имеем в виду полное равенство партнеров; на него сильно влияли опыт долгих лет тяжких переговоров и чувство уязвленного самолюбия». Однако в ходе разговора, пишет Моннэ, «я увидел, как мой пожилой собеседник постепенно теряет маску суровой неприступности и дает выход сдерживаемым эмоциям». В конце разговора Аденауэр встал и торжественно отчеканил: «Месье Моннэ, я считаю претворение в жизнь французского проекта своей самой важной задачей. Если мне это удастся, я буду считать, что прожил жизнь не зря».