Глава II. Михаил Воронцов – великий канцлер

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава II. Михаил Воронцов – великий канцлер

Могущество Бестужева. – Опала Лестока. – Замыслы канцлера. – Ненависть к Фридриху Великому. – Союз с Францией и деятельность Михаила Воронцова. – Разгром Пруссии. – Щедрость на проекты. – Отступление Апраксина. – Опала Бестужева. – Назначение канцлером Воронцова. – Монополии и откупы. – Грех за Воронцовым по этой части. – Юноша Воронцов – послом в Англии. – Смерть Елизаветы. – Память о “доброй фее” у Воронцовых. – Воцарение Петра III. – Советы канцлера племяннику. – Осторожность дипломата. – Добрые отношения к подчиненным

Канцлер Бестужев достиг могущества в середине царствования Елизаветы. В костлявом и худом теле этого человека жила могучая душа, и борьба с ним была чрезвычайно трудна и опасна. Непомерное честолюбие являлось его господствующей страстью, но это честолюбие счастливо сочеталось с достижением результатов, полезных государству. Хитрый старик притом не забывал обид и не стеснялся в достижении своих целей никакими средствами. Мы уже видели, как он ловко удалил препятствовавшего его планам посланника Франции Шетарди. В своей ненависти к Фридриху II он пошел еще дальше и не постеснялся удалить из России принцессу Ангальт-Цербстскую, мать Екатерины II, слишком усердно и бесцеремонно интриговавшую в пользу прусского короля. Наступила очередь и Лестока.

Знаменитый авантюрист достиг в начале царствования Елизаветы всего, чего только может жаждать человек, ценящий “земные блага”: почестей, чинов, орденов и богатств, пользуясь притом большим влиянием на императрицу. Но всего этого Лестоку было мало: он, по-видимому, скучал без интриг и тяготился влиянием Бестужева. Подкапываясь под него, он придрался к случаю “заговора Ботты”, чтоб доконать врага, и в этом случае, кроме других лиц, пострадали Лопухин и жена брата канцлера (впоследствии нашего парижского посла). Однако хотя это событие в известной степени и отразилось на репутации Бестужевых, императрица слишком ценила знания братьев, – в особенности великого канцлера, – чтобы оправдать надежды Лестока на гибель врагов. Старик, великолепно зная все государственные дела, снимал с императрицы тяжелую обузу управления Россиею: он, так сказать, “разжевывал” ей всякое дело, и вся забота ее заключалась только в том, чтоб написать на докладываемой бумаге знаменитое “Елизаветъ”.

В свою очередь Бестужев отплатил Лестоку за его подкопы. Последнему пришлось испытать все неудобства борьбы с канцлером и муки тех пыток, на которые он сам с большою легкостью послал несчастных женщин, виновных разве только в излишней болтливости, а Лопухину – еще и в том виновную, что, как было сказано выше, соперничала красотою и нарядами с государыней. Но Лесток оказался стойким на дыбе, и от него ничего не допытались, хотя обвиняли и уличали во многом. Действительно этот смелый француз был способен на всякие “авантюры”, но в упоминаемое время (1748 год) его вины заключались главным образом в том, что он с представителей всех держав брал взятки и часто действовал в пользу тех государств, интересы которых были противны выгодам России.

Звезда Бестужева померкла через десять лет после осуждения Лестока, но все-таки и эта “старая лиса” дождалась печального конца (1758 год). Старик давно уже начал надоедать императрице своим брюзжаньем, неподатливым характером и постоянными наветами на окружающих. Кроме того, он не переставал измышлять разные рискованные политические комбинации и дождался наконец обвинения, может быть, до известной степени и справедливого, – в желании устранить от престола Петра III, обвинения, которое и было причиною его падения, тем более, что он имел слишком много ненавистников и врагов.

Но прежде, чем перейти к этому обстоятельству, выдвинувшему Михаила Илларионовича, мы должны бросить взгляд на тогдашние европейские события и положение дел при русском дворе.

Знаменитое “европейское равновесие”, в стремлении к которому наши политики делают положение Европы таким шатким и неустойчивым и постоянно дерутся, имело и тогда многих адептов среди людей, заправлявших судьбами государств; оно и тогда было одною из незыблемых аксиом политических доктринеров. Успешная борьба Фридриха Великого с Австриею за политическое преобладание сделала слишком сильным этого государя и нарушала пресловутое “равновесие”. Начали образовываться союзы и против Фридриха, и одною из первых держав, отпавших от Пруссии, была Франция.

У нас все одинаково ненавидели Фридриха, кроме только великого князя (Петра III), его страстного почитателя. В государыне искусно раздували неприязнь к ее коронованному современнику, выставляя на вид его злословие и коварные замыслы заместить дочь Петра на русском престоле другими претендентами. Неприязнь к Пруссии была общая, но к Франции относились различно: Бестужев ее не любил, а Воронцов и Шувалов, ставшие могущественными при дворе, тяготели издавна к ней. Сношения с этою страною, прерванные почти на 10 лет, возобновились при энергическом содействии Михаила Илларионовича Воронцова. Последний действовал в данном случае не по одним личным симпатиям, но и по убеждению в пользе союза с родиною Вольтера. “Я никакого пристрастия и ненависти ни к каким иностранным государствам не имел, не имею и впредь не буду, – писал он еще раньше Елизавете, вероятно, после наветов на него со стороны Бестужева. – Они все у меня дотоле в почтении содержатся, доколе к Вашему Величеству в искренней дружбе и любви пребудут”. Но как бы ни думал Воронцов о выгодах политического союза с Франциею или другою державою, они, эти державы, тогда, как и теперь, старались “выгребать жар из печи” русскими руками...

Итак, после успехов Фридриха и под влиянием сильной французской партии при дворе, был заключен союз с Францией; и в этом деле главным действующим лицом является Михаил Илларионович. Переговоры велись помимо Бестужева и втайне от него, так что канцлер узнал о союзе с Франциею тогда, когда уже все совершилось.

Успех этой политической комбинации был первым сильным ударом для самолюбивого великого канцлера. Впрочем, все уже давно замечали охлаждение государыни к когда-то всемогущему министру. По отзывам современников, к этому времени и сам канцлер не так усердно работал, как прежде; вечные интриги, постоянно напряженная нервная деятельность, множество дел – все это могло утомить кого угодно. Очень может быть, что на канцлера расхолаживающе действовало и изменившееся отношение императрицы, по целым годам не принимавшей его с докладами, а также и то, что трудами рук Бестужева пользовались другие; но является несомненным, что хитрый старик в упоминаемое время не выказывал уже прежней энергии.

Мы не будем здесь излагать подробно последовавших вскоре за образованием союза против Фридриха II действий России в семилетнюю войну, – это завело бы нас далеко за пределы нашего очерка. Гром русских побед, – правда, доставшихся нам ценою громадных жертв, – наполнил всю Европу. Непобедимый, гениальный Фридрих остался без войска и в отчаянии хотел покончить с жизнью, враги наводнили и опустошали его родину, Кенигсберг и Берлин были взяты, и губернатором королевства Прусского состоял русский генерал Корф... Существовало даже желание присоединить “прусскую провинцию” к России: Пруссия уже присягнула на подданство Елизавете и в этой новой нашей “губернии” заводились русские порядки... Рассказывают, что фавориту Шувалову очень хотелось прибавить к своему титулу и название “герцога прусского”... Если пирожник Меншиков был “светлейшим герцогом ижорским”, а берейтор Бирон – “герцогом курляндским”, то отчего же Шувалову, прирожденному русскому дворянину, не сделаться герцогом прусским? Весьма возможно, что он некоторое время питал эти надежды, а Елизавета не прочь была исполнить его желание, тем более, что это послужило бы к унижению ненавистного Фридриха, очень невыгодно отзывавшегося и зло острившего насчет русской императрицы.

Вообще то далекое время было очень щедро на самые несбыточные проекты. Вспомним хотя бы план Екатерины II – завоевать всю Турцию и посадить на византийском престоле своего внука, которому с этою целью и было дано при рождении имя Константина. И тогда еще Турция считалась колоссом “на глиняных ногах”, хотя этот колосс живет с тех пор уже более сотни лет, проживет, вероятно, и еще немало времени, а если и рухнет, то завалит своими обломками всю Европу. Вопреки пословице “у семи нянек дитя без глаз”, европейские няни не совсем еще занянчили этого живучего младенца...

Щедрость прежнего времени на проекты, исполнение которых потребовало бы страшных, беспощадных жертв от государства, являлась естественным следствием неопределенности политических целей управителей, плохого знания родины и обилия “пушечного мяса”, с которым не церемонились.

Мы должны здесь остановиться на одном эпизоде семилетней войны – на первых шагах участия в ней русских. Апраксин, после некоторых удачных действий и после знаменитой победы при Гросс-Эгерсдорфе, форсированными маршами стал отступать к русским границам. Это похожее на бегство отступление было одною из причин падения Бестужева.

Около этого времени старый канцлер уже заключил дружбу с великою княгинею Екатериною Алексеевною (будущая императрица), очаровавшею всех своим умом и обращением. Видя болезненное состояние Елизаветы, которое могло разрешиться внезапною смертью, он уже составлял планы о преемнике больной государыни, помимо Петра III, неудобные свойства которого не могли не быть замечены прозорливым стариком. По этому плану престол переходил к внуку государыни Павлу Петровичу, а Екатерина назначалась регентшею. Современники говорят и о других вариантах этого проекта, который вскоре сделался известным императрице, – и над Бестужевым, обвиненным, кроме того, и в отступлении Апраксина с войском, разразилась гроза. Между тем это отступление Апраксина вовсе не входило в планы Бестужева и могло произойти от действительного недостатка провианта для войск в опустошенном крае, а также и от известия, достигшего до Апраксина, о болезненном припадке с государыней, в случае смерти которой престол переходил к Петру III, страстному почитателю талантов Фридриха.

Великий канцлер был приговорен к смерти, но эта кара была заменена ссылкою, во время которой враги (главнейший – князь Трубецкой), обвинившие его, изрядно попользовались имуществом опального, возвращенного из изгнания только при Екатерине II, за которую он пострадал. К чести Михаила Илларионовича, он не принимал участия в действиях комиссии, судившей знаменитого министра, и не был в стае людей, с жадностью набросившихся на имения и прочее имущество старика.

Апраксин, во время заседания допрашивавшего его трибунала, при неосторожном возгласе одного из членов последнего, принятом обвиняемым за намек на пытку, умер, пораженный апоплексическим ударом.

С удалением Бестужева главное заведывание государственными делами перешло к Михаилу Илларионовичу, к которому императрица все более и более чувствовала расположение. В качестве патриота, сконфуженного эпизодом с Апраксиным, он еще прежде умолял генерала Фермера, заменившего обвиненного военачальника в командовании армией “употребить искусство и оставленные города в Пруссии обратно взять, тем ее величеству и отечеству нашему бессмертную славу и честь доставить, а для своей персоны заслужить вечную благодарность и двор наш оправдать от продолжающихся в Европе нескладных мнений о храбрости и руководстве нашей армии...” Дальнейшие заботы М. И. Воронцова были также направлены к торжеству русских над Фридрихом II, что и кончилось, как известно, разгромом Пруссии.

В 1758 году, 23 октября, Михаил Илларионович был назначен великим канцлером, – и эту весть объявила Воронцову сама императрица, приехав к нему в гости.

Хотя канцлер порой чувствовал себя серьезно больным, что и при Елизавете заставляло его просить отпусков и даже отставки, но он по-прежнему усердно занимался делами, посвящая в них также своих племянников – графов (графское достоинство было пожаловано обоим братьям канцлера) Семена и Александра Романовичей, которые, бывая постоянно у дяди, встречая там посланников всех держав и постепенно вникая в ход европейских дел, стояли au courant[3]. всех тогдашних политических событий. Эти Воронцовы уже в раннем возрасте проявляли развившуюся при благоприятной обстановке необычайную любознательность.

Звание великого канцлера – первой “персоны” в государстве – было слишком заманчиво, чтоб им не мог воспользоваться даже скромный и бескорыстный Михаил Илларионович для поправления своих делишек и для того, чтобы “порадеть родному человечку”. Это, впрочем, делалось им в скромных размерах и в приличной форме, так что отнюдь не изменяет прежней аттестации о его бескорыстии.

А денежные дела великого канцлера были по-прежнему плохи и ставили его нередко в неудобное положение. Еще ранее канцлерства какой-то досужий “газетир” утрехтский сообщал о Воронцове, что “ему за усердное тушение пожара дворца в Москве, где, с гренадерами смешавшись, жизнь свою экспонировал, пожаловано 25 каре в Лифляндии с 25 тысячами рублей ежегодного дохода”. Такой странный слух за границею об источниках его доходов очень оскорбил Воронцова, и он писал графу Головкину об истребовании от “газетира” объяснений, откуда тот почерпнул это известие о способностях Михаила Илларионовича по пожарной части.

Как известно, положение тогдашнего могущественного вельможи весьма благоприятствовало извлечению больших личных выгод путем получения разных монополий, откупов и подрядов от казны. Известно, что даже “великолепный князь Тавриды” не гнушался монопольною продажею водки и торговал стеклянными изделиями. Это, разумеется, являлось благовидным предлогом для выуживания разными способами казенных денег, потому что монополии и откупа были весьма разорительны для государства в руках могущественных сановников, за невозможностью наказать их и потребовать от них строгого отчета.

И за Михаилом Илларионовичем есть такой же грех, но, конечно, в более мягких формах. Желание поправить свои дела заставило и его пуститься в торговые спекуляции под крылом монополии. Он, будучи канцлером, в 1759 году выхлопотал с генерал-прокурором Глебовым привилегию на исключительный отпуск из портов Архангельского и Онежского льняного семени; к участию в этом деле канцлер приглашал и Кирилла Разумовского, обещая ему богатые “прибытки”. Но и тут не повезло Воронцову: его ожидания на выгоду от предприятия не оправдались и он не поправил своих дел...

Что же касается до помощи родным, то, будучи канцлером, Михаил Илларионович еще больше заботился о них, чем прежде. Мы уже говорили, что княгиня Дашкова до своего замужества жила у дяди; вместе с дочерью последнего они пользовались уроками у одних и тех же учителей, жили в одних комнатах и одевались одинаково, хотя никогда близко не сходились характерами и привычками. Впоследствии и сам канцлер недолюбливал Дашкову, находя, что у нее нрав “развращенный и тщеславный” и только “мнимые разум и наука”. Но этот дядин приговор смягчался указанием на заслуги племянницы, имевшей большое участие в восшествии на престол Екатерины II, в чем “ее должно весьма прославлять и почитать”. Вообще, отметим при этом, что почти все Воронцовы, включая и отца княгини Дашковой, очень не любили Екатерину Романовну и справедливо обвиняли ее в некоторых предосудительных поступках.

С другою племянницею – Елизаветою, жившею на половине великой княгини, – у канцлера было тоже горе. Дядя пытался выдать ее замуж, но этого сделать не удалось. Вообще говоря, положение Михаила Илларионовича в отношении к “малому” двору (то есть к чете наследника престола) было странное. Сестры Елизавета и Екатерина, его племянницы, являлись антагонистками: интересы первой связывались с успехами Петра III, а другая, ненавидя Елизавету за ее “фортуну” и желая устроить свою собственную, стала страстным и энергическим бойцом за права великой княгини. Но следует сказать, что Михаил Илларионович в отношении к “малому” двору держал себя в высшей степени тактично, хотя мог бы, как это делали другие временщики, вести себя с большим гонором; напротив, он всегда действовал мягко и старался улаживать возникавшие недоразумения между императрицею и великокняжескою четою. Может быть, этому тактичному поведению в дворцовом деле Михаил Илларионович обязан тем, что и в последовавшие два царствования он все-таки играл известную роль, и Екатерина II к нему относилась милостиво.

Племянника Александра Романовича канцлер, при посредстве французского посланника Лопиталя, сначала поместил в школу “chevaux legers”[4], в Версале. По возвращении оттуда 20-летний Воронцов был сначала определен в Вену поверенным в делах, а затем – полномочным послом в Голландию и наконец, в 1762 году, этот юноша, которому едва только исполнился 21 год, был уже полномочным русским посланником при могущественной европейской державе – Англии!

Вся родня канцлера Воронцова, конечно при энергическом посредстве его самого, была облагодетельствована покровительствовавшею этой фамилии государынею. Брат канцлера Роман был генералом и сенатором, а Иван Илларионович (предок нынешних графов Воронцовых-Дашковых) – президентом вотчинной коллегии. Но дни императрицы Елизаветы, пролившей столько благодеяний на Воронцовых и царствование которой являлось кульминационным временем их могущества, были сочтены: она скончалась 25 декабря 1761 года. Смерть ее, конечно, была сильным ударом для Воронцовых, потерявших в ней свою добрую фею. Память о благодетельнице-государыне у всех знавших ее представителей этой семьи была окружена священным ореолом. Это поклонение покойной проявлялось даже в мелочах: например, на связках писем усопшей государыни, писанных к Михаилу Илларионовичу, рукою последнего изображено: “Письма дражайшиz руки Е. И. В.”. Эта короткая надпись говорит о многом, и, вероятно, не одна слеза верного раба и слуги упала на эти пожелтевшие от времени связки!

Воцарился Петр III, и благодаря его благоволению к Елизавете Воронцовой положение семьи последних пока не ухудшалось; напротив, Роман Илларионович, участник забав государя, быстро пошел в гору, получив чины, ордена и богатства.

Но, как известно, все, окружавшие царственную чету, чувствовали себя нехорошо, – в воздухе слышалось приближение грозы. Михаилу Илларионовичу было, вероятно, не лучше других, так как к общим причинам беспокойств у него прибавилось и личное горе: единственная дочь канцлера, на которой сосредоточены были привязанности родителей, вышедшая замуж за графа Строганова в начале 1758 года, была несчастлива в замужестве и скоро разошлась с супругом, опечалив любящего отца. Она умерла бездетною, немногим пережив канцлера. Вероятно, неудачи в собственном семействе и отсутствие мужского потомства заставили дядю еще более заботиться о племянниках, вполне впоследствии оправдавших его попечения.

Советы и указания Михаила Илларионовича племяннику Александру Романовичу в то время, когда тот поехал учиться во Францию, а затем состоял посланником, указывают на родственную заботливость, большой здравый смысл канцлера и его знания тогдашних политических обстоятельств. Вместе с тем как в этих письмах, так и в его посланиях к дочери проглядывают интересные бытовые черты современности.

Умеренный в личных расходах и принужденный много тратить лишь по высокому званию канцлера на “трактаменты” и представительство, Михаил Илларионович не упускал случая пожурить племянника за большие расходы и постоянно давал ему советы насчет “умеренности и аккуратности”. В особенности, по его мнению, была уместна скромная жизнь в Голландии... “Там народ, – писал Воронцов племяннику, – весьма сребролюбив и генерально все скупы: в сем случае вы им можете подражать!” Обращает на себя внимание заботливость дяди о том, чтоб его племянник читал по-русски и не забыл родного языка за границей.

В письме к дочери в Вену видна осторожность дипломата. Михаил Илларионович посылал Строгановой зеленый чай, только что полученный с китайской границы, и поручил подарить часть его графине “Квестенборговой” и Эстергази. “Только узнай, – прибавлял в письме канцлер, – пьют ли чай?” Он просил сначала самим отведать напиток, чтоб решить вопрос о годности его для питья. Эта же ловкость дипломата видна и в том, что Михаил Илларионович, при заключении союза с Францией, очень кстати задаривал m-me Помпадур соболями и другими вещами, так как фаворитка имела большое влияние на дела.

Из других писем канцлера видно, как он интересовался науками; так, он просил привезти ему телескоп “смотреть прохождение планеты Венус мимо Солнца” и др.

Ведя важные государственные дела, Михаил Илларионович не забывал собственноручно записывать свой личный приход и расход, хотя эта аккуратность нисколько не поправляла ему дел. Он не упускал выписывать в расходную рубрику и “мамзель в счет жалованья”, и “столяру иноземцу на иллюминацию”, и даже карточные проигрыши Разумовскому, Шувалову и другим лицам.

Отношение Михаила Илларионовича к своим подчиненным по коллегии иностранных дел, а также и к представителям России за границею указывает еще на новую черту порядочности в характере канцлера: он постоянно и нелицемерно ходатайствовал за служащих и настойчиво добивался требуемого. Из писем Воронцова, например, к Бехтееву, нашему уполномоченному в Париже, виден мягкий, гуманный и надежный для подчиненных характер канцлера.

Но и для этого доброго, достаточно бескорыстного и просвещенного елизаветинского сановника наступали иные дни.