ГЛАВА 6. СЕМЬЯ И КАРЬЕРА

ГЛАВА 6.

СЕМЬЯ И КАРЬЕРА

«Если вам нужны мрачные тени для моего образа, обратитесь к господину Герлингеру. Он вас ими обеспечит с избытком»[16]

Некогда, в VII веке до нашей эры, известный афинский мудрец и государственный деятель Солон, как говорят, дал дельный, хотя и не особенно ободряющий совет лидийскому царю Крезу: «Пока человек еще жив, не называй его счастливым, скажи, что ему сопутствует удача». К биографии нашего героя этот афоризм имеет прямое отношение. 5 января 1926 года ему исполнилось пятьдесят лет, и он был вправе сказать, что до сих пор ему действительно сопутствовала удача в том смысле, что жизнь подбрасывала ему неплохие возможности и шансы на продвижение вверх, а он, в общем, довольно неплохо их использовал. В его жизненном балансе был, разумеется, не только актив, но и пассив, однако в целом кредит явно превышал дебет. Был ли он счастлив? Если доверять свидетельству его сына, то, во всяком случае, «в 1926–1929 годах он чувствовал себе счастливее, чем в какой-либо другой отрезок жизни, если не считать, конечно, того периода, когда он стал канцлером ФРГ». Что было к тому времени у Аденауэра в активе? Он должным образом зарекомендовал себя в качестве бургомистра одного из крупнейших мегаполисов Германии, приобрел на этом посту немалый авторитет; его планы развития города и его инфраструктуры получили самую высокую оценку, особенно когда все увидели первые результаты их осуществления; он проявил известное дипломатическое искусство в своем общении с оккупационными властями; то, что он дважды получал приглашение возглавить общегерманское правительство, говорило о всеобщем признании его способностей как политика; ему очень помогла его юридическая подготовка, аргументы из области теории и практики права часто присутствовали в его речах, что компенсировало их обычную суховатость и прямолинейность. Он не любил идти на уступки, но, как правило, отстаивал свою точку зрения, апеллируя к здравому смыслу оппонентов, а не к эмоциям. Лишь иногда они прорывали броню холодной сдержанности. Так случилось в ночь «фестиваля освобождения» 30 января 1926 года, но такое искреннее проявление ранее тщательно скрываемых чувств тоже работало на его репутацию.

Дома тоже все складывалось как нельзя лучше. Гусей оказалась почти идеальной женой для публичного политика. Ее не тяготили обязанности сопровождать мужа на разного рода мероприятия и приемы, она, казалось, всегда была в хорошем настроении, умела поддержать светский разговор, всем своим видом внушала к себе симпатию. Их брак не был основан на страстной любви до гроба, в нем присутствовали скорее естественное взаимное влечение стареющего мужчины и молодой женщины в сочетании с чувством глубокого уважения, которое они испытывали друг к другу. Гусей была достаточно разумна, чтобы понять, что она никогда не сможет занять в сердце супруга то место, которое занимала Эмма. Но ей хватало того, что она имела.

Что же составляло пассив? Одна из самых ярких отрицательных черт личности Аденауэра отражалась в его отношении к подчиненным. Он третировал их как мальчишек и не стеснялся выплескивать на них свое раздражение. С не меньшей бесцеремонностью обходился он и с депутатами городского собрания. Город к этому времени здорово залез в долги (ниже мы остановимся на этом подробнее), однако бургомистр с порога отметал всякую критику по этому поводу, порой прибегая к довольно грубым приемам полемики. Все должны беспрекословно повиноваться шефу — таков был его принцип, который он железной рукой проводил в жизнь.

Тот же принцип господствовал и в семье. Все шло но раз и навсегда заведенному распорядку: ровно в девять утра он выходил из дома, десять минут прогулки но парку, затем — в машину и в ратушу. Дети в это время расходились но своим школам: старшие, Конрад и Макс, — в гимназию Святых апостолов, Рия — в лицей № 3 (образование тогда было раздельным для мальчиков и девочек), Пауль — в начальную школу. Младшая дочь, Лотта, появившаяся на свет в 1925 году, была, естественно, дома с матерью. К двум часам дня глава семейства приезжал домой на обед. Дети к этому времени уже возвращались из школы; перед трапезой и после нее читалась молитва, а затем наступал самый неприятный для молодого поколения момент: они должны были отчитаться о своих успехах в школе. «Удовлетворительно» уже было поводом для серьезного выговора. Когда кто-то набирался храбрости напомнить пане, что он сам не часто получал более высокую отметку, следовал аргумент, который и до сих пор охотно используется родителями в такого рода душеспасительных беседах: раньше требования были выше.

Отведя душу в наставлениях отпрыскам, наш герой отправлялся соснуть, а дети принимались за уроки. Около четырех он вновь отправлялся на работу, возвращался около восьми, если, разумеется, не было какого-либо официального приема. Затем ужин на скорую руку в компании с супругой — и за бумаги. Порой он требовал, чтобы дети продемонстрировали ему свои достижения в игре на фортепиано. Достижения не могли быть особенно большими, учитывая тот факт, что они занимались с учителем музыки всего по четверть часа раз в неделю, причем учитель был отнюдь не гением педагогики, а его ученики в перерывах между занятиями если и подходили к инструменту, то не больше, чем на пару минут.

Старшие — Коко, Макс и Рия — предпочитали проводить время вне дома. Летом они ходили на корт, но там была обычно такая очередь желающих, что больше четверти часа поиграть редко удавалось. Глава семьи сам никаким видом спорта не увлекался; если дети хотят, пусть занимаются, он не против — такова была его позиция. Против чего он был решительно настроен — так это, чтобы дети приводили в дом друзей. В результате в доме образовалась какая-то пустота.

На официальных приемах Аденауэр, по словам тех, кто его знал, не проявлял особой склонности к неформальному общению, светским разговорам и тем более к излишествам в еде и напитках. Как правило, ему хватало одного бокала на весь вечер, а порой он даже наливал в него воду вместо вина, надеясь, что никто не заметит подмены. Есть он предпочитал часто и понемногу — так лучше для собственного здоровья, о состоянии которого он проявлял исключительную заботу. Приемы он поэтому рассматривал как неизбежное зло. Его самого с Гусей раза четыре-пять в год приглашали на свои приемы представители финансово-промышленной элиты города — этим ограничивалась светская жизнь четы Аденауэров.

Аскетизм бургомистра порой казался чрезмерным, так, во всяком случае, наверняка считали его дети. Сладости они получали но строго соблюдаемому графику и тщательно отмеренными порциями. На день святой Варвары, 4 декабря, утром их обычно ждали туфельки с конфетами, но через два дня, 6 декабря, на святого Николая, квота оказывалась уже сильно урезанной — каждому доставалось всего по несколько штук. Если они проявляли недовольство, следовало строгое внушение: они уже и так получили достаточно на святую Варвару, а кроме того, тремя неделями раньше, в праздник святого Мартина, они с другими ребятишками обходили соседей с песнями и тоже получили от них гостинцы — хватит.

Строгому ритуалу подчинялось и празднование Рождества. Утром наряжали елку, потом Гусей, как правило, заходила к родителям, там снова собиралось семейное трио — она, сестра и брат, устраивался маленький концерт, как до ее замужества. Главное торжество в доме Аденауэров начиналось ровно в пять часов вечера: вся семья собиралась вокруг елки. Дети (естественно, за исключением маленькой Лотты) должны были прочесть какой-нибудь стишок и сыграть пьеску на фортепиано (в 1926 году на смену скромному пианино пришел огромный рояль). Потом пели все хором, что наверняка доставляло детишкам немало веселых минут: мама с папой безбожно фальшивили, певческие способности, за которые Конрад-школьник неизменно получал высший балл, были, очевидно, полностью утрачены.

На следующее утро вся семья в половине одиннадцатого отправлялась на торжественную мессу в церковь Святых апостолов. Служба шла на латыни и обычно затягивалась, но Аденауэры добросовестно отстаивали не только ее, но и две следующие малые мессы. До церкви и обратно шли пешком: Аденауэр отказывался пользоваться по этому случаю служебной машиной: «Мой шофер тоже имеет право на Рождество».

За Рождеством следовал Новый год. Он справлялся уже более скромно: сочельник тоже был отмечен в церковном календаре, но это был праздник, несравнимый с Рождеством, тем не менее никто не ложился спать до полуночи, и с последним, двенадцатым ударом часов все обменивались новогодними пожеланиями. После этого город сразу же начинал готовиться к карнавалу. Война и послевоенные бедствия прервали эту традицию, но к 1926 году она уже возродилась, и празднества приняли прежний размах. С начала января отдельные общины (ранее они состояли из прихожан одного и того же храма, но с течением времени конфессиональные рамки оказались размытыми) начинали устраивать свои мини-карнавалы, снимая для этого залы тех или иных пивных или ресторанов. Пиком торжеств был костюмированный парад-шествие по улицам города в «Розенмонтаг», буквально — «розовый понедельник» накануне великого поста. В наше время любой бургомистр считает своим долгом принять личное участие в шествии и представлениях. Аденауэра же с трудом удавалось уговорить хотя бы постоять на балконе ратуши и осенить своей десницей участников карнавала. Младшие члены семьи — другое дело, они радовались от души столь редкому в их жизни развлечению.

Позволить себе расслабиться и насладиться радостями жизни Аденауэр мог только во время отпуска. Обычно он брал его в августе или начале сентября. В первые послевоенные годы семья не выезжала дальше Эйфеля (чтобы бургомистра можно было экстренно вызвать на место службы). В 1921–1922 годах Аденауэры провели отпуск в Шварцвальде, подальше от Кёльна, но все еще в пределах Германии: в условиях инфляции о поездках за рубеж нечего было и мечтать. Первая возможность выезда за границу представилась только в июле 1924 года, глава семьи выбрал Швейцарию, возможно, в намять о своем медовом месяце с Эммой. Они обосновались в маленькой деревушке Шандолен, высоко в горах, добраться туда можно было только пешком или верхом на муле. С точки зрения Аденауэра, в этом было большое преимущество: его никто не мог побеспокоить. Как он сам говорил своему биографу: «Свои обязанности перед людьми я выполнил. В отпуске я никого не хотел бы видеть».

Семья приезжала в Шандолен несколько лет подряд. Процессия отдаленно напоминала странствия Моисея по пустыне. Впереди — оба супруга, за ними вереница детей, которую замыкала няня с Лоттой на руках (пока та была совсем маленькой, позже она тоже заняла свое место в караване), и, наконец, двенадцать мулов со скарбом, подгоняемых нанятыми носильщиками.

Целью путешествия была маленькая гостиница, с претензией названная «Гранд-отелем». Каждый год семья снимала одни и те же номера, каждый спал в той же постели, что и в предыдущий раз, ели за теми же столами и те же блюда. Как и дома, каждый раз при этом читалась молитва, только сидя и про себя, руки под столом, чтобы не привлекать внимания посторонних. Каждый день — пешие прогулки, глава семьи — впереди, с альпенштоком в руках, время от времени напевая что-то своим неверным баритоном и отпуская всякого рода шуточки. Любимым развлечением для него было подцепить на кончик альпенштока засохшую коровью лепешку и метнуть ее в одного из сыновей. «Отцу здесь повеселее, чем в Кёльне», — констатировала Рия в письме дяде, написанном в отпускной сезон 1928 года. Еще бы!

По возвращении на него вновь обрушивалась рутина повседневных дел. Не все шло так, как ему хотелось бы. Популярность его, весной 1926 года достигшая максимума, пошла на спад. Усилилась борьба фракций в городском собрании. Оппозиция обрела агрессивного лидера в лице депутата от социал-демократической партии Роберта Герлингера.

Это был выходец из обычной рабочей семьи, чем немало гордился. Он прошел большую школу работы в профсоюзах, численность и влияние которых после войны резко увеличились. Невысокого роста, внешне неказистый, он никоим образом не уступал Аденауэру в умении «срезать» оппонента. После Штреземана это был второй человек, к которому у Аденауэра развилось чувство активной личной неприязни — это чувство было вполне взаимно.

Какое-то время Аденауэр мог себе позволить просто не обращать на Герлингера внимания. Он с увлечением продолжал заниматься своими престижными проектами. Однажды его стремление быть всегда в центре событий чуть не обернулось бедой: на празднике открытия нового кёльнского аэродрома он сам забрался в кабину самолета и совершил круг над городом. Летчику с трудом удалось приземлиться на еще как следует не разровненную посадочную полосу. Затем бургомистр с головой ушел в разработку амбициозных планов постройки новых корпусов для Кёльнского университета, бесконечной чередой шли банкеты для иностранных инвесторов, желавших вложить свои капиталы в развитие промышленных пригородов.

Проектам не было конца, и депутатов собрания — отнюдь не только одного Герлингера, все больше занимал вопрос: откуда бургомистр достает деньги на все это? В условиях инфляции методика была простая: марки можно было напечатать или взять в долг, а потом погасить его новыми обесцененными марками. Стабилизация валюты, начавшаяся с 1924 года, перекрыла этот канал. Центральное правительство, действуя но рекомендации главного банкира страны Ялмара Шахта, отказалось финансировать аденауэровские проекты. Оставалось одно — брать взаймы. Дефицит городского бюджета стал быстро расти: в 1924 году он составлял 180 миллионов золотых марок, в 1926-м — 262 миллиона и в 1927-м — уже 280 миллионов.

Первое сражение в войне Аденауэра против городского собрания развернулось по вопросу о строительстве Мюльгеймского моста. Разногласия были не в том, нужен или не нужен новый мост через Рейн, все были согласны, что да, нужен. Дело было даже не в проблеме финансирования. Как ни странно, полемика развернулась по вопросу, казалось бы, сугубо техническому: строить ли обычный многопролетный мост на нескольких опорах или создать модерновую подвесную конструкцию без промежуточных опор. В 1926 году собрание утвердило экспертную комиссию в составе пяти архитекторов и четырех представителей от города (включая самого бургомистра). Комиссия разумно решила провести тендер. Его выиграла компания Круппа, предложившая проект арочного моста с опорами, которые предполагалось возвести кессонным способом. За этот проект проголосовали семеро из членов комиссии, против было два голоса, включая голос бургомистра, который тщетно пытался убедить большинство в эстетических прелестях подвесной — и намного более дорогой — конструкции. Пленум собрания значительным большинством утвердил решение комиссии. Вопрос, казалось, был окончательно решен.

Не тут-то было. Аденауэра не так легко было заставить смириться с волей большинства. В ход пошел целый набор хитроумных трюков. Депутаты, один за другим, стали получать приглашения от бургомистра заглянуть в его кабинет или даже домой, посидеть вдвоем, распить по бокалу и «поболтать». Последнее означало, естественно, выслушать длинную лекцию хозяина о преимуществах подвесного моста. После такой промывки мозгов депутат долго не мог прийти в себя: оказывается, бургомистр вовсе не такой бука, а главное, раз он меня уважает и ценит мое мнение, так не стоит ли уважить и его?

Другим объектом обработки стали профсоюзы. Метод убеждения здесь был прост до гениальности: Крупп — это не кёльнская фирма, а вот у нас в городе есть фирма «Фельтен и Гийом», которая вполне могла бы получить заказ, если бы был принят проект подвесного моста; он, бургомистр, больше всего озабочен тем, как бы обеспечить рабочие места для кёльнцев, чтобы не было безработицы… Аргументация подействовала: рабочий совет «Фельтена и Гийома», где были сильны коммунисты, потребовал от коммунистической фракции собрания голосовать за подвесной мост. Еще легче было убедить представителей христианских профсоюзов.

Наконец, Аденауэр сумел организовать соответствующее экспертное мнение.- Нашелся архитектор, который выразил сомнение относительно крупповского проекта. Бургомистр дал ему задание — срочно перепроверить все содержавшиеся там данные и расчеты. Был выходной в середине карнавального сезона, но архитектору было сказано, что он не уйдет из мастерской до тех пор, пока не представит нужного результата. Результат действительно оказался таким, как было нужно: конструкция слишком утяжелена, грунт на дне реки ее не выдержит. Когда доклад об этой экспертизе был зачитан удивленным депутатам на сессии собрания в апреле 1927 года, они дружно проголосовали за отмену своего прежнего решения, а затем — за проект подвесного моста. Строители тут же принялись за работу.

Случай с Мюльгеймским мостом был не единственным примером того, как ловко наш герой научился манипулировать демократически избранным народным представительством. Публичные инвективы, лесть и всевозможные посулы в частных беседах, соответствующий выбор рычагов влияния и оптимального момента, чтобы привести их в действие, — во всем этом он достиг уровня виртуоза. «Решение принимает собрание, и оно же отвечает за последствия своего решения, а я отвечаю за то, чтобы принимались такие решения, которые я считаю правильными» — это высказывание Аденауэра сделало бы честь любому представителю ордена иезуитов.

Действия бургомистра одобрялись далеко не всеми. Чувства ряда депутатов ярко выразил упомянутый Герлингер. В адресованном лично Аденауэру письме от 14 декабря 1927 года он упрекал его в «излишней спешке, с которой проталкиваются различные проекты», не связанные «единой целью», указывалось, что ничего не делается, чтобы решить вопрос об общественном транспорте в пригородной зоне, в городе налицо «транспортная катастрофа». В более общем плане бургомистру бросалось обвинение в том, что он превратил депутатов в высокооплачиваемых чиновников своего аппарата и т.п.

Упреки были справедливы, более того, они шли не только от Герлингера и его коллег по социал-демократической фракции. Даже со стороны представителей его собственной партии высказывались критические замечания. Особые опасения вызывало слишком вольное обращение бургомистра с городскими финансами. Видный политик Центра Йоханнес Ринге в личном письме Аденауэру от 26 февраля 1928 года пытался привести старого знакомого в чувство: «Если не прекратить все эти проекты, случится непоправимое».

Аденауэр — уже не в первый раз — решил, что лучший вид обороны — это нападение. Обращение Герлингера он просто проигнорировал, зато Рингса в ответном письме буквально размазал но стенке: он не ожидал такого от своего единомышленника; вместо того, чтобы прийти и в дружеской атмосфере обсудить все проблемы, ему направляют письмо, «полное совершенно фантастических цифр и основанных на них фантастических выводов», — он чувствует себя «глубоко оскорбленным».

В качестве ответа на критику но поводу перенапряжения городского бюджета бургомистр предлагает простое средство — сокращение социальных расходов. Еще в марте 1927 года он критиковал центральное правительство за то, что оно полностью возложило на город бремя выплат по социальной поддержке населения. Теперь он уже прямо требует их сокращения или даже прекращения для всех, кроме тех, кто сможет доказать отсутствие у них каких-либо иных источников пропитания. Он требует вдобавок повышения тарифов на газ и электричество. Конечно, он отдает себе отчет в том, Что эти меры встретят бурную реакцию со стороны социал-демократов и либерально настроенных представителей партии Центра. Он снова делает ловкий ход: он готов взять назад свои предложения по социальной сфере, если собрание пойдет ему навстречу в вопросе о тарифах. Депутаты соглашаются и тем самым подрывают свой авторитет в глазах населения, всеобщее возмущение направляется против городского собрания, бургомистр остается в стороне.

Осложняются зато его отношения с берлинским центром. В 1928 году задолженность Кёльна выросла еще на 40 миллионов марок. Председатель Рейхсбанка Шахт выступает с открытой критикой, к ней присоединяется и министр иностранных дел Штреземан: экстравагантные траты кёльнского бургомистра подрывают позиции германской стороны на переговорах но поводу уменьшения репарационных платежей, мы жалуемся, что не можем платить, а нам говорят: смотрите, как у вас сорят деньгами… Мало того, что огромные суммы ушли на строительство выставочного комплекса в Дейце, так речь теперь идет о новом здании университета, да еще каком-то Рейнском музее в старых казармах кирасиров… У Шахта особое возмущение вызвал тот факт, что на финансирование этих проектов идет валюта, доллары. Пока экономика на подъеме и марка на должном уровне, это еще приемлемо, но если конъюнктура ухудшится, что вполне вероятно, то это приведет к катастрофе.

Между тем раз начатые проекты остановить уже трудно. Аденауэр, со своей стороны, и не собирается их свертывать. Напротив, 23 мая 1928 года на верфи во Вильгельмсхафене происходит закладка крейсера «Кёльн»; 21–28 июля в Кёльне проходит Всегерманский слет гимнастов, и, наконец, с 12 мая по 14 октября в выставочном комплексе в Дейце действует Международная выставка прессы. Все это оплачивается из городской казны.

Особенно дорогостоящим оказалось последнее мероприятие. Только на прием зарубежных гостей было выделено 800 тысяч марок. Даже Советский Союз прислал свою делегацию, что, кстати, вызвало бурные протесты со стороны правой прессы и местных нацистов. Из Франции прибыл Эдуард Эррио, тогда занимавший пост министра образования, естественно, в сопровождении огромной свиты чиновников.

Во время банкета в честь высокого французского гостя Аденауэр выступил с большой речью, в которой призвал к примирению между нациями. Это было для него нечто новое. Верно: в его речах начала 20-х годов тоже присутствовали высказывания в пользу франко-германского сотрудничества, но это было чем-то вроде гарнира к его авантюрным проектам завязывания неофициальных контактов с Парижем. В частных беседах, в том числе с английскими представителями, он не скрывал своего крайне критического отношения к сменявшим друг друга французским кабинетам и к политике Франции в целом. Теперь его выступление за «мир и примирение» было, казалось, вполне искренним. «Многие в Германии, и я в их числе, вначале с большим сомнением и скепсисом воспринимали эти идеи, но ныне они стали частью наших общих убеждений» — эти его слова из упомянутой речи на приеме в честь Эррио сильно отличались от того, что было им сказано по поводу Локарнского пакта всего два года назад. Впрочем, в политике постоянство взглядов никогда не бывало предпосылкой успеха. Наш герой, во всяком случае, никогда не стеснялся выступать то с одной, то с прямо противоположной точкой зрения на один и тот же предмет при условии, что разные высказывания будет разделять достаточный промежуток времени.

Политическая ситуация в Кёльне готовила ему в это время новое испытание. В ноябре 1929 года предстояли выборы нового состава городского собрания, которое затем должно было переизбрать бургомистра. Перспективы сохранить свой пост на новый срок представлялись Аденауэру отнюдь не столь уж очевидными. Он стал усиленно работать на свой имидж. Важно было, в частности, показать, что его знают не только в Германии, но и за рубежом. Весной 1929 года он посетил Лондон; это был, правда, неофициальный визит: Конрад решил проведать старшего сына Коко, который там учился. Но, например, в Амстердам осенью того же года он прибыл уже как официальный представитель Кёльна, эта поездка широко освещалась в прессе и, соответственно, стала неплохой рекламой для его избирательной кампании.

Главные усилия были сконцентрированы на обработке местных кёльнских политиков. Методика была обычная, опробованная еще во время истории с Мюльгеймским мостом; разница была, пожалуй, лишь в том, что на сей раз сеть была заброшена пошире, захватывая не только действующих депутатов, но и более или менее перспективных кандидатов, которые могли занять их место в новом составе собрания. Естественно, все оплачивалось из городского бюджета, но тогда это было общепринятой практикой.

Даже Герлингер, главный соперник Аденауэра на предстоящих выборах, не мог скрыть своего невольного восхищения виртуозной тактикой действующего бургомистра. «Он не забыл ни одного дня рождения, ни одной траурной даты.

Он спешил первым поздравить нужного человека с чем-нибудь приятным и первым выразить соболезнование по поводу какой-либо неприятности, он быстро и по существу отвечал на поступающие ему письма избирателей» — в устах непримиримого оппонента эти признания звучат особенно убедительно. В ход шли также небольшие презенты и обещание теплых местечек в городском управлении. Что касается техники частных бесед за бокалом вина, то ее применение распространялось даже на политических противников. Гостем бургомистра стал однажды и его главный конкурент Герлингер. Вспоминая об этой встрече, он сокрушенно заметил: «После нее я понял секрет политического успеха Аденауэра». Социал-демократ явно не ждал такого «теплого и дружеского» обращения со стороны того, кто обычно либо обливал его грязью, либо вообще предпочитал не замечать. Разумеется, Герлингер поспешил отметить, что он не дал себя обмануть, он понимал, что речь идет о сплошном лицемерии, что стоит пройти выборам, и все вернется на круги своя. Но, заметим, все это было сказано Герлингером намного позже, и наверняка на многих обходительные манеры Аденауэра оказывали нужное воздействие.

Ситуацию неожиданно осложнил мировой экономический кризис, начавшийся с краха на нью-йоркской бирже в «черную пятницу» 24 октября 1929 года. Как и предполагал Шахт, долларовая задолженность тяжелым камнем повисла на городском бюджете, поступления в который резко сократились, а расходная часть — прежде всего на выплату пособий безработным — столь же резко увеличилась. В полной мере эти тенденции еще не успели сказаться за то время — меньше месяца, которое оставалось до выборов, хотя в прессе успело появиться несколько критических статей о бургомистре. «Рейнише цейтунг» сравнила его с тиранами периода Возрождения типа Медичи, «Кёльнише цейтунг», говоря о нерешенных проблемах города, предпочитала не называть конкретно имени Аденауэра, но каждому было ясно, в чей огород целят выпускаемые стрелы.

Состоявшиеся 17 ноября выборы принесли следующие результаты: Центр получил 25 мандатов, на 4 больше, чем на выборах 1924 года; социал-демократы — 21 мандат, чуть больше, чем в прежнем составе собрания; коммунисты уменьшили свое представительство, их фракция сократилась до 13 депутатов; немецкая Народная и Демократическая партии вместе располагали теперь всего 10 мандатами, их союзники — либералы — еще тремя; восемь мандатов завоевали независимые кандидаты, и четыре места досталось нацистам.

Судьба кресла бургомистра буквально висела на волоске. Социал-демократы и коммунисты наверняка проголосовали бы за Герлингера. Аденауэр как кандидат Центра оказывался в меньшинстве: 25 против 34. Все зависело от того, удастся ли Аденауэру привлечь на свою сторону голоса депутатов от Народной партии, от демократов и от либералов. Как проголосуют нацисты, сказать было трудно, напротив, насчет независимых можно было почти с уверенностью предположить, что они не поддержат кандидатуру Герлингера.

Бургомистр в отчаянной попытке удержаться у власти пошел на крайнюю меру: он заявил, что отдает в пользу городской казны свои тантьемы, которые он получал как член совета директоров компаний «Рейниш-Вестфалише электрицитетсверке» и «Дейче банк» (соответственно 9200 и 10 700 марок в год). Читатель может возразить: ну какая же это крайняя мера — старшие дети к этому времени уже готовы были сами стать на ноги, без этих денег Аденауэр легко мог обойтись; надо, однако, знать, насколько трепетно наш герой относился к любому пфеннигу, попадавшему ему в руки, чтобы оценить масштабы жертвы, которую он решился принести на алтарь общественного блага.

Помогла ли эта жертвенность или что другое, но Аденауэр сумел набрать необходимое большинство. Правда, едва-едва: против него проголосовали только депутаты от социал-демократов, коммунистов и нацистов; остальные поддержали его; решающий голос за него подал его заместитель Бруно Мацерат, имевший мандат по должности. За Аденауэра было подано сорок девять бюллетеней, за Герлингера — сорок семь.

Победа была не особенно убедительной, но главное, что пост бургомистра Аденауэр таки за собой сохранил. Если следовать афоризму Солона, ему сопутствовала удача. Но, как предупреждал тот же Солон, удача и счастье — вещи разные. Последовавшие годы стали самыми несчастливыми в жизни нашего героя.