Иван Мотовилов МАЛЫЙ ЗАСЛОН Рассказ

Иван Мотовилов

МАЛЫЙ ЗАСЛОН

Рассказ

В основу повествования, рассказывающего об одном из эпизодов гражданской войны в Зауралье, положены воспоминания непосредственных участников событий 1918—1919 годов и архивные разыскания автора.

Июньским утром 1918 года из Челябинска в сторону Кургана через станцию Чумляк еле тащился товарный состав. На восточной окраине станции, за мельницей купца Колокольникова, со ступенек паровоза спрыгнули двое. Они укрылись в кустах тальника, заросших камышом, а когда поезд исчез за горизонтом, зашагали на север, к черневшему невдалеке лесу. У березового колка путники потоптались, оглядывая окрестности, и опустились на поляну.

— Даже не верится, что живы, — заговорил русоволосый, свертывая цигарку.

— Да-а-а… — отозвался второй, ложась на землю. — Не было бы счастья, да несчастье помогло.

— Слышь, Павел, поди, и до наших мест беляки добрались? Мне в Челябе верный человек сказывал: в Шумиху эшелон белочехов ушел. Местные богатеи там Совет разогнали. Тут, в Щучье, большевиков арестовали. По деревням шастают, людей хватают…

— А в Челябе-то как? — спросил спутник русоволосого.

— И не говори. Почитай весь Совет кончили: и Васенко, и Колющенко, и Могильникова. И в Кургане, и в Омске беляки хозяйничают. К Шадринску, говорят, направились.

— Да-а-а… Хуже бы надо, да некуда. Что же делать-то будем? Накроют нас, как курей, и в горшок.

— Не накроют. А отпускные зачем? Так и так, мол, больные, на поправку домой.

— Так они же липовые.

— Это, паря, еще доказать надо.

Притихшей встретила в сумерках родная деревня Гнутово солдат Василя Пьянкова и Павла Устьянцева.

Дом Пьянковых прилепился к краю задней улицы. К нему жался пригон с горбатой крышей. Чуть в стороне — амбар в высокой соломенной папахе и сарай. За двором огород уперся плетнем в болотистую низинку. Остальные дворы ни дать ни взять пьянковские. Сермяжная сторона. Небом крыто, светом горожено. Иное дело — передняя улица. На взгорке, за ручьем, — церковь; от нее в два конца расписными карнизами и резными наличниками смотрят весело крестовые и пятистенные дома. Обставлены кирпичными кладовыми, рублеными конюшнями. И все за высокими заборами и тесовыми воротами. Стоят дома, будто грибы-боровики в добрый год — без единой червоточины. По другую сторону ручья, дальше от церкви, дома уже не те, крыши крыты где тесом, где дерном, как и на задней улице. Выделяются только дома из кондовой сосны, с позеленевшими от времени тесовыми крышами, узкими, упрятанными во дворы окнами.

В половодье вешние воды заполняют русло ручья до краев и деревня делится на две половины, соединяемые шатким мостиком. Так и в жизни — глубокая борозда всегда разделяла здешнюю общину. Сейчас нити, скрепляющие ее, натянулись, стали рваться.

В пятистеннике Пьянковых сумрачно и душно. Хозяйка Степанида Васильевна маялась от бессонницы. В голове — невеселые мысли, от которых тело покрывалось холодным, липким потом. Три сына Степаниды пропадали где-то — вначале на германской, а теперь на гражданской войне. Материнское сердце изболелось, не давало покоя. Боялась за четвертого, который пока спал в горнице с молодой женой.

Стук в окно заставил Степаниду вздрогнуть. Она перекрестилась, босая прокралась по холодному поду к окну, охнула и осела на лавку.

— Василий!

С минуту сидела молча, словно раздумывая, а потом запричитала. Душная изба ожила, задвигались тени.

— Ну, что заголосила? — цыкнул на нее муж Терентий.

Пелагея, молодая сноха, тормошила свекровь за плечи и испуганно спрашивала:

— Мамонька, что с тобой? Мамонька…

Муж ее, Николай, переминаясь, стоял тут же.

— Василий!.. Там… Во дворе… — выговорила Степанида и запричитала пуще прежнего.

Терентий зажег коптилку. Пламя дернулось и выпрямилось, выхватив из мрака перепуганные лица. Беззлобно сказал:

— Ну хватит, не на похоронах.

* * *

Утром Терентий и сыновья еще спали, как на церковной колокольне ударил набат.

— Ох, матушки, горим, че ли? — засуетилась в кути Степанида. — Мужики, вставайте!

Терентий выскочил во двор, услышал голос десятника: «На сходку!»

На церковном крыльце — староста Прокуров и писарь Бобин. Ближе к ним — Иван Ячменев и кучка зажиточных мужиков. Дом Ячменева напротив церкви. Двенадцать разрисованных окон выставились в улицу. Рядом — кирпичные магазин и кладовая.

У церкви с трех сторон мужики. Староста поднял руку и, когда толпа притихла, наспех перекрестил лоб, хриплым голосом заговорил:

— Слава богу, православные, кончилось комиссародержавие. Вчерась в волость бумага пришла. Своими глазами видел. Теперь наша народная власть будет. Велено мне и вот писарю опять справлять службу. А всякие там ревкомы и Советы распущены.

Староста помялся, словно вспоминая что-то, и продолжал:

— А казенные земли, граждане, и земли состоятельных мужиков, машины там, другое добро вернуть надо законным хозяевам. Чтобы, тово, по доброй воле, без скандалов… Ишо, граждане, власти обращаются к миру: постоять надо за народную власть, значит, тово, без канители — добровольцами. Писарь вот запишет.

— Откуда такая хорошая власть взялась? — выкрикнули из толпы.

— Оттуда! Тебя не спросили. Где они, комиссары твои? — зашумели из кружка Ячменева. — Сбегли! Нашкодили тут, псы шелудивые. Жили добрые люди, а оне, мать твою… выискались на готовенькое.

— Сами-то псы! — кричали из толпы. — Землю верни! А ежели я ее засеял?

— Граждане! Граждане! Мужики! — пытался потушить перепалку староста. Но голос его гас, как спичка на ветру.

Василий Пьянков порывался вступить в спор, но отец умоляюще просил:

— Васька, не лезь! Не наше дело.

Его поддерживал Павел Устьянцев:

— Разберутся! — И шептал: — Нам ишо, тово, документики…

Согласия на сходке не получилось. Шумная толпа стала оседать, будто сугроб на апрельском солнце. Потекли мужицкие ручейки каждый в свою сторону.

— Граждане! Не расходитесь! Помолимся господу богу по такому случаю, — уговаривал староста.

Василий с Павлом остались. После благодарственного молебна во славу освобождения от ига комиссародержавия они подошли к старосте с писарем. Документы солдат, по мнению сельских властей, были в порядке. В них значилось: служили в белогвардейском полку, отпущены по болезни до выздоровления. Староста наставлял:

— Всяких тут горлопанов не слушайте. Советам — крышка. Поправитесь — хоть в свой полк, хоть в дружину. В каждой волости велено такие создать.

По пути со сходки Василий с Павлом завернули к братьям Толстиковым. Те в разговоре держались непонятно какой стороны.

— Советская власть — она для мужиков ладная: и землю по справедливости, и все такое, — тянул старший из братьев, Петр. — И войну. С немцами замирение вышло. Но опять же хлеб ей подай, то, се. Говорят, города кормить. Голод там. Надо, не спорю. А мужику что? Шиш. Да рази всех-то, братец мой, прокормишь? А эти, вишь, опять свое гнут. Поди тут разберись. А по мне так. Ежли ты власть — дай мужику жить.

— Этот от Ячменева недалеко ушел, ему свое пузо дороже всего, — сказал Василий, когда они с Павлом вышли от Толстиковых. — Зайдем к Уфимцеву Федору.

Доверяли они Федору во всем, знали — не выдаст. Рассказали о службе в Красной гвардии, о неудачном бое под Челябинском, после которого попали в белогвардейский плен. На их счастье, караульный солдат оказался своим человеком, хотя и был из казаков. Вместе и бежали. У казака нашлись бланки отпускных удостоверений с печатями. Был он родом из Кочердыка станицы Усть-Уйской, но подался в Троицк, где его земляк Николай Томин, по слухам, был начальником штаба охраны города от дутовских и белочешских банд.

— Я вчерась в Верхней Тече был, — рассказывал Федор. — Мать в больницу возил. Там красногвардейский отряд создали. Анчугов командиром. Вместе мы на флоте служили. Мужик боевой. Долго беляки не продержатся, сказал. В Катайске и Далматове полк красных формируется. В Песчанке, в Николаевке наши мужики попрятались от беляков. Выжидают. Пока держитесь. Думать будем, что делать дальше.

* * *

Вскоре Василий Пьянков и Федор Уфимцев поехали в Шумиху на базар. Хотелось узнать, что там делается.

На полях зеленела рожь, проклюнулись всходы яровых. По обочинам дороги поднималось разнотравье.

У села Каменного, в пяти километрах от Шумихи, повстречали верховых. Было их трое на заседланных конях.

— Стой! Кто такие? — крикнул красномордый детина в офицерском френче. — Куда навострились?

— На базар, ваше благородие, лошаденок купить, — ответил Федор. — Гнутовские мы, Николаевской волости.

— Ну-ну, смотрите у меня… Если что, на первой осине вздерну. Шляются тут…

Базар был многолюдным. Посевная закончилась, сенокос еще впереди — можно передохнуть. Покупать и продавать особенно нечего, а почесать языки, узнать новости каждому хочется. Новостей же хоть отбавляй. От каждой — мурашки по телу.

— Разговор сейчас короткий. Раз — и к стенке, а то веревку на шею, — слышалось из кружка мужиков. Федор с Василием прислушивались. Харламов с Сучковым тут верховодят. Все купеческие лабазы арестованными забиты. А сынок Сучкова, поручик, атаманит в отряде. Ох и лютый, стерва, весь в папашу. Каждый день по округе шарят — коммунистов ищут. Мало им кровушки.

— Вы че терпите? Дали бы шору, — вмешался в разговор Василий.

— Поди-ка дай, ежели прыткий. Ни оружия, ни патронов. А чехи им и пулеметы, и винтовки, и патронов сколько хошь. Опять же наши подлецы мужиков грабят. Заодно, стервы. Рука руку моет…

Зычные голоса верховых молодцов из отряда Сучкова прервали беседу, базарный гомон стал затихать.

— Слуша-а-ай! Слуша-а-ай! — неслись над притихшим базаром голоса. — Все на казнь антихристов и германских шпионов!

— Ведут? Веду-ут! — закричали с разных концов базара. Мужики сгрудились у кромки базарной площади, повскакивали на возки и телеги. Стало тихо. Только разносились барабанная дробь, цоканье копыт и топот солдатских сапог. Мимо базарной площади под усиленной охраной вели двух мужиков.

Базар оцепили белогвардейцы и белочехи, выталкивали людей на дорогу следовать за печальным шествием. Федор остался сторожить упряжку, Василий двинулся с толпой. Пока шли до колка за железнодорожными путями, сосед рассказывал:

— Жаль мужиков. Повыше-то — Иван Григорьевич Морозов, заместитель Коваленко. Сам-то Коваленко, председатель райсовдепа, с отрядом красногвардейцев на Челябу пошел. А как узнали, что беляки там, с Медведского повернули на Екатеринбург. Где они теперь — бог знает. А второй — Александр Федорович Тутынин. Секретарем в совдепе был.

На опушке леска остановились. Арестованным развязали руки. Их окружили белогвардейцы и белочехи. Председатель белогвардейской чрезвычайной следственной комиссии Лукин зачитал приговор: повесить, как распоследних негодяев и изменников родины.

Морозов с Тутыниным, выслушав приговор, прощально посмотрели друг другу в лицо. Затем Морозов дернулся, будто сбрасывал груз с плеч, выпрямился и крикнул:

— Товарищи! Мы умираем за лучшую долю, за нашу народную власть…

— На том свете черт тебе товарищ, — прошипел скотопромышленник Степанов и ударил Морозова плетью. — Бей его, гада!

К Морозову подскочили охранники, сбили с ног. Толпа сжалась, глухо зароптала, послышались всхлипывания баб.

— Давай скорей! Чего рты раззявили! — заорал на охранников Сучков.

Охрана засуетилась, и вскоре арестованные уже висели на осинах.

Василий с Федором выехали домой.

— Ну, Федор, дай бог убраться по добру, по здорову, — печально сказал Василий. — Нечего сказать, побазарничали…

При выезде — снова встретили верховых, тех самых, с которыми повстречались на первом пути. Впереди устало шагали пять мужиков со связанными руками. Сзади постукивали колесами три груженых телеги.

— Грабят, вешают без суда, — сказал Василий. — Ох и житуха, Федор.

Федор долго молчал. Уже когда подъезжали к своей деревне, сказал:

— Ты как знаешь, Василий, а я подамся в Верхнюю Течу, к Анчугову.

* * *

После сходки притихло Гнутово. Но это была обманчивая тишина. Все жили в напряжении, томительном ожидании. Деревня походила на пересохший стог сена: поднеси огоньку — заполыхает.

Как-то под вечер к Федору Уфимцеву приехал из деревни Чудняково Алексей Павлович Мотовилов. Алексей с Федором дружили, были дальними родственниками. Пригласили Василия Пьянкова и братьев Толстиковых.

Мотовилов состоял в партии большевиков, хотя об этом мало кто знал. После разгрома белочехами Челябинского горкома и Совета, казни их руководителей Челябинская партийная организация ушла в подполье. Подпольщики установили связи с оставшимися на свободе коммунистами, готовились к созданию подпольного горкома. У Алексея Павловича сохранились связи с Соней Кривой, бывшим работником горкома. Он только что вернулся из Челябинска, знал о положении в Уральской области и в стране.

Жаркий июльский день подходил к концу. Мужики разместились в завозне[1], где было попрохладней, пахло свежими вениками. Сидели за столом, на котором стояла кое-какая закуска, шипел самовар.

Алексей Павлович рассказывал. Мужики слушали, запивали худые вести чаем, заваренным из трав. Положение республики было отчаянное. В Челябинске, Кургане, Омске хозяйничают белочехи. В начале июня Дутов овладел Оренбургом, интервенты захватили Уфу. Железнодорожная магистраль от Волги до Иркутска с прилегающими районами — в руках контрреволюции. В Москве подняли мятеж левые эсеры, белогвардейцы — в Ярославле. Главнокомандующий Восточным фронтом левый эсер Муравьев с группой приближенных изменил революции. С юга республике угрожают беляки, с запада — немцы, с севера — англичане. Москва и Петроград — на голодном пайке.

Но выстоять надо. В промышленных центрах спешно формируются пролетарские полки и отряды — рождается Красная Армия.

— Совет Народных Комиссаров, — неторопливо говорил Мотовилов, — обратился ко всему трудовому народу. Призывает нас громить белогвардейские банды. Сам товарищ Ленин обращение подписал. Своими глазами газетку у Сони Кривой видел. Определяться нам надо.

— Не раз судили, — заговорили мужики. — Ячменевские дружки вон в белогвардейскую дружину подались.

— Я в Верхнюю Течу к Анчугову в отряд надумал, — сказал Федор Уфимцев. — А Павел Устьянцев к Томину в Троицк ушел. Да слышал я, будто беляки захватили Троицк?

— Захватили. Недели три уже прошло, — ответил Мотовилов. — Но Томин увел отряд в Белорецкий завод, к Блюхеру. Там целая партизанская армия. А ты, Василий, куда надумал? — спросил он Пьянкова.

— А куда торопиться? — ответил за него Петр Толстиков. — Не шибко ласкала нас Советская власть. Больше о батраках пеклась. Богатеев, конечно, прижали. А куда нам, середине, податься? Ума не приложу.

Толстиков явно ждал ответа. Пьянков сидел, опустив голову. Уфимцев выжидал, что скажет в ответ Мотовилов.

— Местные головотяпы тут напутали, — Алексей Павлович наклонился к Толстикову. — У Ленина сказано: «Союз рабочего класса с крестьянством».

— С беднейшим крестьянством, — поправил его Пьянков. — Сам же мне программу читал, Алексей Павлович.

— Выходит, мы ни богу свечка, ни черту кочерга, — со злорадством сказал Толстиков.

Засиделись. На все доводы Мотовилова Петр Толстиков высказывал свои. Остальные больше молчали. Когда совсем свечерело, ушли Толстиковы. Засобирался домой Мотовилов.

Пьянков в ту ночь долго не мог заснуть. Тягучие думы набегали одна на другую. «Может, уйти все же с Федором в Верхнюю Течу? — роились мысли. — Уйдешь. А как вернешься? Советам-то и впрямь крышка. Сила-то у беляков вон какая. Да и Дашутка тут».

* * *

Отряд Анчугова, 282 пехотинца и 25 кавалеристов, влился в 4-й Уральский полк в Далматово. Состоял полк из добровольцев-рабочих, вернувшихся с фронта солдат, военнопленных венгров. Взводом слушателей курсов советских землемеров командовал учитель из Верхней Течи Шумилов[2].

После неудавшегося наступления на Шадринск, в котором Уфимцеву пулей легко задело левое плечо, командиром полка избрали Анчугова. Главный бой за Далматово полк принял 11 июля. Вначале белогвардейцы чуть не овладели вокзалом, но когда командование ввело в бой резервы, атаку отбили. Это была первая победа, хотя полк и понес потери: ранен Анчугов, убит его заместитель Харитонов. Но победа эта не могла изменить общей обстановки на фронте. Белогвардейцы и чехи наступали на всех направлениях, все туже стягивали кольцо вокруг Екатеринбурга. В самом городе монархическое подполье готовило нападение на дом Ипатьева, где находился под охраной бывший император Николай II с семьей.

* * *

Вставать Василию не хотелось. А голос матери не давал покоя:

— Вась, вставай, светает. Поди посмотри скотину, управься, не могу что-то я, поясницу переломило.

Василий сладко потянулся, открыл глаза. В окна пробивался новый день. В его сумеречном свете, казалось, остановилась жизнь, от которой ждал многого. «Остаешься хозяином». Вспомнил прощальные слова отца. Как-то сразу унесло сон, и он прыгнул с полатей, быстро оделся и тихонько прикрыл за собой дверь.

За ночь подморозило. Ледяная корочка лопалась под ногами. Из далекой высоты задорно подмигивали звезды.

В пригоне было темно. Направо — пустой сенник, там делать нечего. Налево, у стены, — Пегуха, за навозной кучей в дальнем углу — корова. Там же овцы.

Василий обшарил руками Пегухину колоду, на самом дне нащупал несколько будыльев не то лебеды, не то полыни. И ему стало жаль и себя, и Пегуху, которая тыкала его мордой, словно хотела сказать: «Вот, смотри, как тут мне приходится. Я разве такое заслужила?» Он обхватил Пегуху за шею, прижался щекой к ее морде и зашептал:

— Знаю, все знаю, милая. А мне-то, думаешь, легше?

Пегуха мотнула резко головой, стараясь избавиться от Васильевых ласк, шумно вздохнула: «Слышала все это я от отца еще твоего. Сам-то убрался, а тут майся». Она переступила, отодвигаясь к стене.

Василий постоял в задумчивости, послушал мерное дыхание лошади и коровы, пошел добывать корм.

Весна, видно, пожалела Пьянковых. На гумне он обнаружил одонки от соломенного стожка. И теперь каждое утро ходил сюда с мешком.

Пока набивал мешок, разогрелся, присел отдохнуть. Кровяным лоскутом глянула на него восточная кромка неба. Полоска ширилась, поднималась ввысь, сдвигая звезды, меняла очертания изб и сараев. Где-то в лесах шел брачный глухариный пир. На его зов из села откликались петухи.

Но все эти звуки и краски были далекими, не захватывали Васильевых чувств. Он думал о другом. Об отце и брате, которых еще осенью прошлого года с конями забрали колчаковцы в подводчики. Где они? Живы ли? Похоже, что нет. Прошла зима: ни слуху ни духу. Надвигается сев. А где семена? Бесконечные поборы белогвардейцев очистили мужицкие амбары. Ладно хоть сам уцелел. Если бы не болезнь, мыкался бы где-нибудь. А может, и голову сложил.

В памяти встала картина минувшей осени. В Гнутово нагрянул карательный отряд белогвардейцев. Подъехали к дому Пьянковых.

— Эй, борода, подойди! — окликнул отца начальник отряда.

— Чего изволите, ваше благородие?

— Сейчас же запрягай пару лошадей. Поедешь в Шумиху.

— Не могу, ваше благородие, лошадей нет.

— Врешь! Ты — коммунист! Выпороть!

Тут же выволокли отца на улицу и запороли бы насмерть, не подойди Ячменев. Он уговорил начальника сжалиться над стариком. Терентия, изрядно исхлестанного, отпустили, но приказали немедленно собираться в подводчики.

Василий тогда болел, — простудился во время обмолота, — но в окно видел расправу над отцом и односельчанами. Когда у соседа напротив стали выгребать из амбара зерно, он крикнул:

— Оставили бы, ваше благородие, на семена.

— А ты, сукин сын, уже сеять надумал. А ну, всыпать ему!

И кто он такой, Колчак? Еще осенью в Омске объявился. Может, на место Николашки метит? Не зря же говорят: верховный правитель России.

Нет, все же зря тогда с Уфимцевым не ушел. Может, взялись бы тогда всем миром и по-другому жизнь повернулась. Опять же, язви тебя в печенки, хотелось стать настоящим хозяином на земле. Для этого, думалось, не ленись только, работай. И дом перестроить можно, и двор, добрых коней завести, а там смотришь — и выездную. И в амбаре чтоб всегда полные закрома. Василий чмокнул губами, будто сидел не на мешке с соломой, а за столом управлялся с сытной едой.

Мечты, мечты! Не давали они покоя.

* * *

Чуть подсохли пригорки, и гнутовцев неудержимо потянуло в поля. Тягу эту каждый всосал с молоком матери, передалась она по крови от далеких предков. В логах еще шумели ручьи, в лесах белели снежные сугробы, наполовину плавая в воде, а поля оживали. Там и сям копошились люди, кое-где на взгорках пробовали боронить.

Не утерпел и Василий. Ранним утром смазал телегу, уложил на нее борону, отцовский армяк, полог, туесок с квасом, скидал в залатанный мешок кое-какую еду и выехал за ворота.

— Поперек гон борони, — наказывала мать.

— Не впервой, знаю, — отозвался сын и ударил вожжой Пегуху.

Телега жалобно взвизгнула и поплыла по дороге.

Поле Пьянковых одним краем уткнулось в озеро Половинное, окаймленное березняком и осинником. Ближе к берегу — кусты тальника, за ними — камыши. Василий прошел поле с конца в конец, часто приклоняясь к земле, точь-в-точь как это всегда делал отец. Но пахота еще клеилась к ногам, лишь верхушки комьев серели и от прикосновения рассыпались.

Первый день ушел на устройство становища. Под старой березой на землю густо постелил веток, старого камыша и осоки, вбил в наклон четыре кола, соединил их поперечиной, и все это накрыл пологом. Получилась неплохая палатка. У входа вколотил два рогатых колышка, между ними разложил костер.

Свечерело. Примолкли птицы в лесу. Покой и тишина опеленали землю. Василий выкатил прутиком из догорающего костра обугленную картофелину, покатал ее по земле, обивая окалину, разломил и, обжигаясь, съел. Потом принес из палатки туесок с квасом, луковицу, горбушку мякинно-отрубного хлеба. Все это разложил на примятой прошлогодней траве. Не заметил, как к костру подошла Пегуха. Василий вначале даже вздрогнул, увидев ее. Потом лицо его осветилось догадкой. Он отломил от горбушки кусок и поднес лошади. Нижняя губа Пегухи затряслась, и она торопливо задвигала челюстями. Василий помедлил, еще отломил кусочек и впихнул в лошадиные губы. Потом порывисто встал, похлопал лошадь по шее, произнес:

— Хватит, милая, не одна ты у меня. Все, поди, есть хочут.

Дунул свежий ветерок, выхватив из костра пригоршню искр. Василий поежился и полез в палатку.

Уснул быстро. Всю ночь видел себя настоящим хозяином. Будто бы Пегуха не одна — целый выезд. А в поле вызрела колосистая пшеница. И поле почему-то вдруг оказалось большим-большим. И от этого стало не по себе: как управлюсь? Но пришли какие-то незнакомые люди, и не успел он подумать, как на поле уже стояли кучи. Много куч из увесистых снопов. Потом появилась молотилка, и стали расти вороха душистого зерна. Потом все это исчезло вдруг, и он очнулся в каком-то темном сарае привязанным к столбу. Два бородатых мужика с усмешкой подошли к нему, схватили правую руку, и один из них начал пилить ее ножовкой. Василий видел, как в клочья разлетелся рукав рубахи, брызнула кровь…

Когда проснулся, уже светлело. Правая рука настолько онемела, что пришлось долго разминать ее. Его бил озноб.

Две недели мотался Василий по полю: то боронил, то ходил с лукошком, устилая землю залежавшимся зерном, которое еще осенью припрятал на гумне. Домой наезжал изредка, по самой крайней нужде.

В конце сева на поле пришла с узелком мать. Василий только что рассеял последнее лукошко, собирался доборанивать поле.

— Погодь, успеешь, — отговорила мать. — Принесла я тут на отсевки. Поедим сперва, а потом и с богом. — Она развязала узел и расставила на полотенце хлеб, вареные яйца и чашку с творогом.

Василий знал этот обычай: в дни сева кормили севачей яйцами. Мать сказала:

— Вот если будут хорошо лупиться — быть доброму хлебу. Ешь.

Василий ударил яйцом о край чашки, ногтем зацепил надлом скорлупы, и она большой заплатой отошла, обнажила мякоть. Мать облегченно вздохнула:

— Ну, слава богу.

Домой ехали с добрым настроением. На радостях утыкали телегу березовыми ветками, и она катилась по пыльной дороге в праздничном убранстве. Мать смотрела на сына и думала: «Добрый работник, под старость утешение».

Вечером Василий встретился с Дашуткой Ячменевой. Дашутка была грустной и рассеянной.

— Что с тобой? — спросил Василий. — Не заболела?

Она припала к его плечу, тяжело вздохнула:

— Тяжело мне. Одна я среди вас. И дома в тягость, и тут не в радость. Не жила бы.

Василий обнял ее.

— Как же одна? Что ты, Дашутка! А я? Да все наши…

— Даже от тетки Феклы только и слышишь: мироед Ячменев, того обобрал, другого…

— Ты же за родителя не в ответе.

— Пускай и не в ответе. Больно мне, когда такое об отце слышишь. Ведь дочь я ему, под одной крышей живем.

— Уйти тебе от отца надо.

— Куда уйдешь? Да и негоже так: отца, мать бросать. А разве это грех, что отец богаче других. Не ворованное же богатство-то, трудом нажитое.

— Трудом-то трудом, Даша, только вот чьим?

Она стояла перед ним, чуть опустив голову, такая желанная и чужая. Василий осторожно обвил ее руками. Она откинула голову, подставляя лицо с закрытыми глазами.

— Поженимся давай! — выдохнул Василий после долгого поцелуя.

— Если б можно было, — с горечью ответила она и заплакала.

Когда Василий вернулся домой, Степанида спросила:

— Что это тебя Дашка Ячменева обхаживает?

— Не знаю, — уклончиво ответил Василий.

— Смотри, не в тот огород камушки бросаешь. — В голосе матери звучали незнакомые сыну нотки.

Слова ее обожгли Василия, и он долго не мог заснуть. Думал и думал. Метался. Укорял себя, что раскис перед кулацкой дочкой.

* * *

Весной 1919 года Центральный Комитет РКП(б) выдвинул лозунг «Все на борьбу с Колчаком!» В. И. Ленин пишет тезисы о положении на Восточном фронте. Сюда направляются 20 тысяч коммунистов, свыше 3 тысяч комсомольцев. Красная Армия перешла в решительное наступление и к лету подошла к Уралу.

Колчак стремился стабилизировать фронт. В уезды и волости ушел приказ: мобилизовать всех годных к несению службы мужиков двенадцати призывных возрастов.

Погожим днем собрался в Гнутово сход.

Мужики хмурились. Раздавались голоса: «Навоевались, хватит! Нечего нам делать с Колчаком».

Писарь зачитал приказ о призыве. Затем заговорил Ячменев:

— Граждане! Рушится вера православная, идет на нас сатанинское войско отнять нашу землю и дома. Постоим за веру, власть верховного и наши поля. Да поможет нам бог.

Ячменев запрокинул голову и истово перекрестился.

— А сам-то постоишь? — выкрикнули из толпы. — Небось не собираешься на войну-то?

В задних рядах загудели. Разноголосый гул ширился, рос. Ячменев осуждающе посмотрел на старосту с писарем. Прокуров стукнул тростью по столу и крикнул в толпу:

— Чево разгавкались? Розог захотелось?

Гул смолк, люди теснее прижались друг к другу, под взглядом старосты многие опустили головы.

— Завтра утром чтобы все были в волости. Кто не явится — узнает кузькину мать.

Хмурыми и злыми расходились мужики со схода. Братья Толстиковы по дороге завернули к Пьянковым.

— Ну вот, ребята, и настал подходящий момент, — усаживаясь на телегу, начал старший Толстиков. — Лучшего не придумаешь. Народ недоволен мобилизацией. По дороге в Шадринск и уговорим мужиков.

* * *

Правление Николаевской волости — большой дом из кондовой сосны — в конце села, напротив церкви и школы. Волостной старшина Бобин и урядник Антропов с саблей на левом боку с утра томились в правлении, поджидая призывников.

— Боюсь я за мужиков, — говорил уряднику старшина. — Больно народ вольный стал. В каждой деревне заводилы. В Чудняковом — Алешка Мотовилов, здесь — Петрушка Ежов, в Гнутово — тоже хватает смутьянов.

Урядник осоловело посмотрел на пробор старшины, хлопнул нагайкой по голенищу, прохрипел:

— Не бойсь, Павел Федорович, согнем в бараний рог.

Между тем крестьянские телеги и возки все плотней обступали волостное правление. Начальство вышло к мужикам, не скупилось на призывы и угрозы. Шумный обоз с песнями и плачем вышел из Николаевки и запылил на север. У Савельего болота, в четырех верстах от Михайловки, остановились кормить лошадей. Здесь и произошел раскол. Большинство не захотело ехать дальше. Лишь одинокие подводы деревенских богачей тронулись к Шадринску, остальные спорили:

— Разойтись по лесам — и все…

— Нельзя расходиться, — уговаривал мужиков Алексей Мотовилов. — Переловят и передавят, как мух. Вооружаться надо и создавать партизанский отряд. Пусть тогда сунутся!

Его поддержало большинство. Решили подводчиков отправить по деревням за имеющимся оружием. Сбор назначили у Мануйкова балагана, где оставили пост из семи человек. Место для расположения отряда предложил Ежов. С ним согласились, и шумной ватагой направились в глубь леса.

Вечерело. Разогретая за день земля дышала жаром. Легкий ветерок скользил по верхушкам деревьев, но не приносил желанной прохлады. Дубрава — лесной массив, раскинувшийся на сотнях гектаров между Николаевкой, Песчанкой и Михайловкой. Стояли здесь плотной стеной березы и осины, низины заросли непроходимыми кустами тальника, камыша и осоки. Были здесь глухие и укромные уголки — пристанища беглых каторжан и конокрадов. И единственная дорожка называлась воровской. Вот по этой дорожке и вел Егор мужиков.

Расположились на лесной поляне в урочище Ржавцы. Измотавшиеся за день люди сбивались в небольшие группы, разводили дымокуры, закусывали наспех и устраивались поудобней на ночлег. А когда небо вызвездило и над вершинами берез поднялась луна, поляна угомонилась; кое-где только раздавался богатырский храп и сопение. Не спали часовые, до звона в ушах выслушивали ночь с ее неразгаданными шорохами.

Не успела догореть вечерняя заря, как заалел восток, потускневшие и сникшие звезды растаяли в свете дня. С новой силой закричали умолкнувшие под утро лягушки, засвистели перепелки, вразнобой зазвучал лес птичьими голосами. Ожила лесная поляна. А когда солнце осушило росу, к расположению стали подходить из деревень мужики. Из Гнутово Василий Пьянков вернулся с Алексеем Юферовым, его братом Иваном и однополчанами Ефимом Кузнецовым, Федотом Мурашовым и Ефтеем Масленниковым. Все четверо дезертировали из колчаковской конной разведки и явились в отряд на конях, с карабинами, шашками и запасом боевых патронов. С Алексеем Павловичем Мотовиловым из Чудняково пришел Николай Пястолов, тоже бежавший от колчаковцев, на коне, с оружием.

Он рассказал, что в Верхней Тече спрятал под часовней семь боевых винтовок и два ящика патронов.

Шли люди из других деревень, кто с дробовиком, кто с саблей или ножом, кто с кистенем или дубинкой.

Когда совсем ободняло, состоялось первое лесное собрание. Его поручили вести Мотовилову. Алексей Павлович влез на дощатый настил телеги, обвел взглядом толпу и крикнул:

— Товарищи!

Мужики смолкли, потянулись к телеге и уставились на него десятками пытливых глаз. А он продолжал:

— Мы решились на смертельный бой с колчаковцами! Наша задача — поставить врагу надежный заслон здесь, в его тылу. А чтобы действовать, нужна организация, порядок и оружие. Оружие добудем, порядок зависит от нас. Предлагаю выбрать достойных командирами.

Мотовилов смолк, смахнул рукавом пот. Люди запереговаривались, зашумели, раздались возгласы:

— Мотовилов пусть будет… Ежова Петра запиши… Игната Первушина… Василия Пьянкова…

Председателем ревкома избрали Алексея Мотовилова, заместителем — Игната Первушина, командиром роты — Василия Пьянкова[3].

Жилье решили строить из хвороста и веток, крыть дерном и осокой. «Не навечно тут, — говорили мужики. — А от комаров и непогоды в шалаше спасаться можно. Проживем, вот только бы оружия достать!»

— С оружием так, — разъяснял Игнат Первушин. — Доставать надо. Пока у нас только тридцать винтовок, карабинов и ружей.

— А с распорядком как? — спросили Игната.

— Распорядок военный. Сегодня же разобьем отряд по отделениям и взводам, а там приказ командира — закон. Без этого долго не продержаться.

— А кусать, что будем? На такую ораву немало надо, — донимали мужики.

— Не пропадем. Не перевелась еще в деревнях еда. Прокормят.

— Теща у меня в Гнутово в гостях из Галкино, — рассказывал Алексей Юферов. — Говорит, ихние мужики тоже не поехали в Шадринск, осели у Шалгина болота.

— И в Песчанке такое же дело, — продолжил рассказ Юферова Петр Шахов. — Отец мой вернулся с базара. Говорит, схоронились в лесах тамошние призывники.

Мотовилов предложил объединиться с песчанцами и галкинцами. Большинство одобрило его совет. Назначили людей для переговоров. Мотовилов дал распоряжение Пьянкову сформировать отряд конной разведки и подобрать человека для поездки за оружием в Течу, а Игнату Первушину — провести учет людей и оружия.

* * *

Июльское солнце поливало поляну расслабляющим зноем. Даже неугомонные птицы примолкли и прятались в развесистых кронах берез. Василий Пьянков широким шагом подошел к своему привалу у старой березы, достал из сумки хлеб, потер его головкой чеснока и только начал с аппетитом жевать уже начинающую черстветь краюху, как к нему подошел Егор Мельников.

— Вот ты где свил гнездо, вороненок, — шутливо начал он, присаживаясь к Василию. — Тебя я еще подпаском помню, а теперь вон вымахал — командир.

— Да, дядя Егор, приходилось. Болтался, как куренок во щах, — ответил Василий, запивая еду водой.

— Ну вот что, командир, — уже серьезно продолжал Егор. — Посылай меня в Течу за оружием. Места мне знакомые — одним махом слетаю.

Василий внимательно посмотрел на Егора, сунул остаток краюхи в мешок, сказал:

— Поезжай, надеюсь на тебя.

В тот же день к вечеру подъезжал Егор на легком ходке к Тече. Километрах в пяти от села повстречался ему разъезд конной колчаковской разведки. Старший разъезда, с пышными усами унтер-офицер, загораживая лошадью дорогу, крикнул:

— А ну, дядя, стой! Куда прешь!

Егор перекрестился, прыгнул на дорогу и по-солдатски ответил:

— Поля ездил смотреть, ваше благородие.

— Ма-а-ладец! Сразу видать исправного хозяина, — сквозь довольную усмешку процедил польщенный унтер.

— Уж какой есть, ваше благородие, — продолжал льстить ему Егор.

— А о партизанах, старина, ничего не слыхал?

— Да какие у нас партизаны!? Мужики у нас, народ…

— Ладно, ладно, — не дал договорить унтер. — Знаем мы вас. Вон из соседних волостей от призыва дезертировали и путаются где-то в лесах. Мало вас тут пороли…

Унтер пришпорил коня.

На заходе солнца въехал Егор в пыльные улицы Течи. Остановился у пожарного сарая, около которого мирно беседовали два старика. Поздоровался, спросил:

— Где тут у вас поудобней лошаденку попоить и накормить?

— А вон вишь часовенку на берегу реки, там у нас всегда проезжие останавливаются, — отвечал один.

Егор повернул к часовне.

Когда село спало крепким сном, он нашарил под полом часовни прикрытые сухой землей семь винтовок и два ящика патронов. Осторожно вытащил их, уложил в коробок, закрыл сверху уже вялой травой и пустился в обратный путь.

Ранним утром прибыл он в отряд. В это же время из расположения отряда выехали в сторону Николаевки на конях Алексей Юферов и Федот Мурашов. Командование отряда поставило задачу: узнать, как реагировали власти на уход мужиков в леса, какие принимают меры.

На окраине деревни Мурашовки они повстречали женщину, гнавшую на пастбище теленка. Она рассказала, что вчера в деревне было пять верховых солдат, спрашивали, где прячутся мужики.

— Да они, должно, там, в Николаевке, около волостного бьются, у нас им что делать, — указала она в сторону Николаевки.

В Николаевку Мурашов с Юферовым не поехали, а лишь завернули в Максимовку — восточную окраину села. Здесь знакомые мужики рассказали, что в волости остановился колчаковский отряд. А двое — офицер и солдат — только до них проехали на дрожках в сторону Михайловки.

— Валяйте следом, догоните, — посоветовали они.

Не подозревавшие ничего колчаковцы были взяты без единого выстрела. Молоденький прапорщик с денщиком, не сопротивляясь, отдали оружие и под конвоем двинулись в лагерь.

В эти дни в отряд вернулся Петр Шахов, ходивший к мужикам Песчанской волости. Вместе с ним от песчанцев пришел Амос Воронин. От мужиков Галкинской волости пришло трое. Алексей Мотовилов и другие члены ревкома уговаривали делегатов объединиться в один отряд.

* * *

На четвертый день в лагере было особое оживление. На обжитую лесную поляну с двух сторон подходило пополнение: в отряд вливались мужики Галкинской и Песчанской волостей. Их вожаки собрались на совет: обсуждали вопросы о командном составе, вооружении и снабжении. В состав ревкома ввели представителей всех трех отрядов, председателем избрали Алексея Мотовилова. Командиром отряда решили рекомендовать Михаила Иванищева, комиссаром Петра Ежова, командирами рот — Михаила Созыкина, Василия Пьянкова, Игната Первушина. Объединенное собрание согласилось с предложением ревкомовцев.

Учет показал, что в отряде уже около девятисот человек. Каждый день прибывало пополнение. Шли люди разных возрастов и с разными намерениями. Одни, чтобы включиться в борьбу против колчаковщины, другие — отсидеться до лучших времен. Пробирались в лагерь и белогвардейские лазутчики, с целью разложить отряд изнутри, узнать его силы и покончить с ним с помощью карателей.

Такой лазутчик в один из дней прибыл с подводчиком, везшим в отряд продукты на Майнуков балаган, где у партизан был пост. В штабе он назвался красноармейцем Григорием Качалкиным и заявил: «Послан в отряд для связи, узнать, в чем нуждаетесь, какая нужна помощь?»

На все вопросы, не задумываясь, давал ответы, называл красных командиров на Восточном фронте. Излишняя осведомленность и выдала лазутчика.

— Не слишком ли много знает этот Качалкин? — протирая очки, спросил командира Алексей Мотовилов, когда Качалкина увели на обед.

— И мне тоже так думается, — поддержал его Ежов. — Уж очень тип подозрительный.

Иванищев потер левой рукой лоб, спросил:

— Что будем делать?

Воцарилась минутная тишина. Ответил Мотовилов:

— Получше проверить надо, а пока держать под строгим контролем.

На второй день следователь отрядного трибунала Василий Абрамовских прибежал в штаб с важным сообщением:

— Докопался-таки до гада, вот он, документик, — протянул командиру помятый лист бумаги. — В околыше фуражки был.

В документе значилось, что штабс-капитан Качалкин с поручением особой важности командируется в Шадринский уезд. Уездной и волостным властям вменялось в обязанность оказывать ему всякое содействие.

Состоялось первое заседание отрядного трибунала, которое вел председатель Дмитрий Шестаков. Трибунал вынес решение: белогвардейского лазутчика расстрелять. Через полчаса лесную тишину разорвал одинокий выстрел.

Жизнь в отряде шла пока, как тяжелый воз в гору по осклизлой дороге. Привыкшие к ежедневному тяжелому труду мужики маялись от безделья. Проходя по расположению отряда, председатель ревкома убедился, как далеко всему этому сборищу до настоящей боевой части, способной противостоять врагу. В тени берез в разных позах сидели и лежали около десятка партизан. Мотовилов остановился за кустом, прислушался.

— А ну, едрена Феня, давай еще по одной. Завтра я те целый туесок приволоку. Разочтемся.

В кружке стихло, послышалось побулькивание разливаемой жидкости.

— И где ты берешь ее такую, стерву? Аж дух перехватывает, а в брюхо, будто горсть битого стекла сыпанули.

— У Нюрки Перепелки промышляет. Она, зараза, тем и живет: с одного пудовку зерна, а другому бутылку первача.

— А ты видел?

— Как же не видел. Прошлый раз смотрю: кто-то в сумерках крадется. Разглядел, мать честная, Семка! Помнишь, к Нюрке скребся, как кот перед плохой погодой…

В другом месте, тоже в кружке партизан, тренькала балалайка и звонкий голос напевал:

Картошки цветут, осыпаются,

Колчаковцы бегут, спотыкаются…

Вечером в штабном шалаше собрался командный состав. Шло расширенное заседание ревкома.

— С такими порядками колчаковцы прихлопнут нас, как мышь в мышеловке, — горячо доказывал собравшимся Мотовилов. — Уж очень вольно у нас.

— А что предлагаешь? — спросил председателя Игнат Первушин.

— Предлагаю вот что: прекратить самовольный уход партизан в деревни. Второе — снабдить всех оружием, у нас пока больше сотни винтовок, наганов и ружей, тринадцать гранат. И, наконец, установить в лагере военный порядок. Наладить занятия.

— Это все верно, — соглашались командиры.

— Да разве понравится мужикам? Разбегутся ведь.

— И пусть. Останутся самые стойкие — боеспособней станет отряд.

Договорились усилить разведку. Не имеющих оружия вооружить деревянными пиками. Начать ежедневное военное обучение. До дому решили отпускать только по крайней необходимости, самовольный уход считать дезертирством.

* * *

Наутро во все окрестные деревни ушли разведчики, а по дороге запылили конные разъезды. Василий Пьянков и с ним еще трое мужиков поехали в Николаевку. По дороге от встречного узнали: в селе колчаковцев нет.

В Николаевке разведчиков окружили плотным кольцом мужики и бабы, спрашивали и рассказывали:

— Как вы там живете? Нас тут замучили, ироды. Прошлый раз приехало человек двадцать с офицером — и к Пашке Бобину. Самогонки нахлестались и давай лютовать. Кума Митрия на старости лет старшина саморучно порол. Совсем озверел. Смерти на него нет. И говорит: «До лесных бродяг скоро доберемся. Им это же будет!»

— Ладно, не горюйте, — успокаивал сельчан Василий. — Будет и у нас праздник. А с Пашкой — особый разговор.

На полпути, когда возвращались обратно, повстречался еще один конный разъезд. Остановились перекурить. За разговорами незаметно созрело решение: взять гнутовского старосту и волостного старшину.

— Мне Первушин еще утром говорил взять их, — сказал Василий, поправляя на коне седло. — Да, признаться, не хотелось — мстить семьям будут. А теперь поехали, ребята!

И он легко вскочил в седло.

В Гнутово въехали под вечер. На окраине вилась стайка ребятишек, здесь же на штабеле бревен сидели парни и девушки. Ребятишки, первыми заметив всадников, застыли в испуганных позах, а потом радостно закричали: «Наши едут… Вороненок!» Такая кличка в деревне была у Пьянкова. Всадников обступили ребятишки и парни, передали деревенские новости.

В дом старосты вошли Василий и Поликарп Кузнецов, остальные остались во дворе. Старостиха встретила разведчиков на кухне и, почуяв недоброе, устало опустилась на лавку. Кузнецов остался у порога, а Василий быстро прошел в горенку. Здесь на кровати лежал староста, не ожидавший непрошеных гостей. Пьянков метнулся к изголовью, запустил руку под подушку и, выдернув пистолет, крикнул:

— Ну-ка, господин староста, вставай, приехали…

Жилистая река Прокурова с опозданием дернулась под подушку и, обессилевшая, легла на нее. Весь он сразу как-то сник. Медленно поднимаясь с кровати, сказал жене:

— Не плачь, Патракеевна, не посмеют они меня тронуть.

— А ты вперед не загадывай, — отрезал Василий. — Сам-то посмел — вся деревня от тебя плачет. Собирайся поживей…

— Здесь расправитесь или куда повезете? — спросил Прокуров.

— Судить будем. Перед народом и ответишь, — уже спокойно объяснил Пьянков.

Старосту везли в отряд со связанными руками на его же дрожках. При въезде в Николаевку дрожки оставили за околицей, а четверо партизан двинулись к волостному правлению. Старшина в это время вышел на крыльцо, направляясь домой, и в лоб столкнулся с партизанами.

— А вот, ребята, и сам хозяин, — усмехнулся Василий, спрыгивая на дорогу.

Изумленный старшина попятился и звонко хлопнул дверным засовом. Пьянков нажал на дверь плечом, она не поддалась. Партизаны столпились на крыльце. А когда кинулись к окнам, старшина уже трусил проулком на нижнюю улицу. Здесь и схватили его. Первым догнал бегущего Кузнецов и подножкой сбил с ног. Бобин дернулся, тяжело упал, и по тихому переулку понеслось:

— Ка-ра-ул… уби-и-ва-ют… помогите!

Пьянков, тяжело дыша, сказал:

— Закукарекал, белогвардейский холуй… — И крикнул: — Встать!

В лагерь вернулись в сумерки. Передав старшину со старостой начальнику караула Даниле Леготину, уставшие за день разведчики шли к шалашу командира.

— Вот и охотники вернулись. Где же дичь? — спросил Ефим Верховых, старший конного разъезда, патрулировавшего по дороге Песчанка — Михайловка. — А мы думали, вас колчаковцы прихлопнули.

— Рано хоронишь, Ефим, — ответил Пьянков. — Мы еще по Колчаку поминки справим, а потом уж помирать будем.

Ефим рассказывал:

— Выехали только на Песчанскую дорогу, слышим: кто-то галдит впереди. Я послал Кольшу Чистякова пешим: узнай, мол, кто там. А он со страху и ляпнул: «Человек полсотни колчаковцев чего-то возле дороги ищут». А нас пятеро. Что делать? Гадали-гадали — решились. «Главное, — говорю мужикам, — в нашем положении — создать больше шуму». Выбрали место, где лес обступил дорогу поплотней, и залегли: трое справа, двое слева. Изготовились, ждем. Видим: с десяток солдат телефонную линию тянут, офицер около них крутится, три подводы при них. Ну, думаю, попали, голубчики. Я как гаркнул: «Взво-од… товсь!» А потом колчаковцам: «Руки вверх!» Только офицер и успел стрельнуть.

— Да-а-а, здорово вы их, — протянул один из партизан. — За такое и креста не жалко.

— Что же теперь с ними будет? — поинтересовался другой.

Ответил Пьянков:

— В отряде будут — раз самовольно сдались, а с офицером другое дело. Давай-ка, Верховых, твоего трофейного закурим, я тебе своего с девятой гряды от бани дам.

Мужики зашевелились, зашарили по карманам, доставая кисеты. Ночная тьма все плотнее обступала поляну, далеко где-то ухала выпь. Заглушая ночные звуки, над поляной раздался звон ботала. Партизан созывали на вечернюю поверку.

* * *

На следующий день из Песчанки в отряд пришли еще десять мужиков, с ними четверо колчаковских солдат и поручик.

— Вот вам мои офицерские доспехи, — заявил поручик в штабном шалаше на допросе. — Можете верить, можете не верить. Позвольте докажу преданность народу на деле.

Он рассказал, что из Шадринска прибыло три офицера и двадцать солдат для заготовки продовольствия. Сейчас на Песчанской мельнице готовится обоз с мукой для отправки в уезд.

Солдаты подтвердили показания поручика и сообщили, что он подговорил их перейти в отряд.